[amethyst deceiver]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Игра "Найди Лоуренса" :-)

[amethyst deceiver]

Кто найдет на этой фотографии Т.Э.Лоуренса, тот получит приз будет молодец
А кто назовет всех остальных на снимке, тот вообще герой

Подсказка

Все люди на фото - близкие друзья Лоуренса.

фото

@темы: фотографии, внешность ТЭЛ, черты характера ТЭЛ

---

[tes3m]

Дэвид Лин меня удивил в очередной раз: на сайте "Лоуренс Аравийский в Японии" я прочла отрывки из интервью, который Лин давал, приехав в 1963 году в Японию перед местной премьерой "Лоуренса Аравийского". А я еще удивлялась тому, как он в 1991 году признал, что Лоуренс у него в фильме гомосексуален. Да он, оказывается, уже в 1963 году все рассказал японцам! А почему об этом не писали в Европе и США (ведь если бы писали, где-то об этом упоминалось бы)? Как я поняла, интервью опубликовали сразу в переводе на японский. А англоязычная пресса была, я думаю, совершенно не заинтересована в том, чтобы повторять эти признания режиссера. Слишком ревностно многие в Англии оберегали "миф о Лоуренсе" в его прежней форме ( до признаний Джона Брюса в 1968 году). Да и Голливуд не хотел отпугивать массового зрителя от эпика (подтекст увидели лишь критики и все, кто готов был его увидеть). В 1963 году Лоуренса-мазохиста и Лоуренса-гомосексуалиста (даже латентного) готовы принять были, видимо, только японцы. Вот, оказывается, почему рецензию на фильм написал сам Юкио Мисима. Дэвид Лин знал, как привлечь внимание японцев к своему фильму.
Но меня поражает мысль: мы привыкли думать, что живем во времена, когда информацию не скрыть и т.п. Но можно, оказывается, рассказывать нечто публично, а за пределами той страны, где рассказываешь, никто ничего и не узнает. Теперь не удивлюсь, даже если узнаю, что в Турции есть какая-то информация о Лоуренсе, которая до сих пор не известна во всем остальном мире.
"Дэвид Лин посетил Японию 14 февраля 1963, в тот самый день,когда его фильм был показан в Tокио.Он оставался в Японии в течение недели и у него взяли интервью несколько журналов, пишущих о кино.Лин признает, что он умышленно заставил O'Tула играть несколько женственного T. Э. Лоуренса. "Лоуренс, возможно, имел склонность к гомосексуализму, тем не менее, я не подразумевал, что он был гомосексуалистом, занимавшимся сексом с другими, а скорее мазохистом. Когда его мучил турецкий бей, Хосе Феррер, он ощутил удовольствие от боли. Он открыл в себе эти склонности и и был потрясен. После этого он страдал от отвращения к себе и недостатка веры в себя. Лоуренс, который вошел в пустыню, был полон уверенности, но Лоуренс, который вышел из нее, был живым трупом". (Eiga no Tomo, май 1963, стр.125) В мае 1963 в Eiga Geijutsu [Синематика] Лин объясняет, как был увлечен "Семью столпами мудрости":" Лоуренс признавался в своих собственных недостатках в своей автобиографии "Семь столпов мудрости". Это заинтересовало меня, потому что немного людей так поступает. (...) "Лин говорит, что сцена, в которой Лоуренс после казни Гасима медленно поднимает револьвер как 'фаллический символ', была задумана для того, чтобы показать, как Лоуренс был сексуально возбужден. (...) (Pp.7-13)
homepage3.nifty.com/yagitani/bib_en04.htm

@темы: кино, masochism and sexuality, Лин

---

[Scheherazade]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[amethyst deceiver]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

A Prince Of Our Disorder, избранное

[FleetinG_]

Вот еще раз охарактеризую и на том, пожалуй, успокоюсь
Профессор психиатрии Гарвардской медицинской школы и директор психиатрии в Кембриджской городской больнице, Джон Мэк, автор учебника "Ночные кошмары и человеческие конфликты", и редактор научного труда "Пограничные состояния и человеческая психология", дал своей книге удивительно многозначное название (придумал это высказывание, правда, Irving Howe) - и принца, и disorder можно рассматривать вместе и порознь.
Один из эпиграфов:
Разумный человек приспосабливается к миру: неразумный упорствует в том, чтобы приспособить мир под себя. Поэтому всякий прогресс зависит от человека неразумного.
Джордж Бернард Шоу
Из вводной:
Книга разделена на шесть частей. Первая имеет дело с семейным окружением Лоуренса, детством и юностью до того времени, как он был принят в Оксфорд осенью 1907 года, за исключением двух летних поездок во Францию, которые кажутся более связанными с последующими годами, и включены в дальнейшую часть. Часть вторая относится к периоду юности Лоуренса с девятнадцати лет, когда он отправился в Оксфорд, до начала первой мировой войны, когда ему было двадцать пять. Она включает его студенческие годы, поездки во Францию в 1906,0907 и 1908 году, его первое путешествие на Средний Восток, и три года, проведенные в Каркемише археологом. Часть третья описывает критические годы первой мировой войны, из которых произрастает основная слава Лоуренса как исторической фигуры. Часть четвертая занимается четырьмя годами участия Лоуренса в политической борьбе вокруг послевоенной судьбы Среднего Востока. Также это годы, в которые Лоуренс писал «Семь столпов мудрости». Часть пятая имеет дело с Лоуренсом, завербовавшимся в ряды ВВС и Танковых войск с 1922 года до его смерти в сорок шесть лет, через два месяца после отставки в 1935 году. Наконец, часть шестая содержит рассуждения об аспектах личной жизни Лоуренса и его личности, которые охватывали его тринадцать лет в рядовых.

Принципы, на которых стоит автор, весьма, по-моему, интересны:
Должен признаться, что в начале я собирался сделать психологическое исследование Лоуренса того рода, что больше знакомо тем, кто вовлечен в клиническую работу. Меня долгое время занимали страдания Лоуренса, и я нашел, что мог бы с готовностью идентифицироваться с личными элементами, из которых они вырастали. Его конфликты были знакомы мне по психиатрии – поскольку они имеют начала в обычных человеческих потребностях, которые предстают как перед здоровыми, так и перед людьми с проблемами – и я пытался понять их через навыки и методы, которым был обучен. Но, с течением времени, я нашел, что меня отвлекают две дилеммы. Во-первых, неважно, насколько полно я мог «понимать Лоуренса» через объяснение его личных конфликтов, это понимание мало что добавляло к моей оценке свершений Лоуренса как человека. С психологической точки зрения, хотя его душевная борьба была интересной и завораживающей (compelling), она мало отличалась от той, которую ведут многие другие люди его времени или нашего времени, и поэтому мало что могла внести в понимание человеческой психологии. Во-вторых, я обнаружил, что все больше и больше интересуюсь достижениями Лоуренса, больше, чем его проблемами; или, точнее, меня заинтересовало, как он был способен адаптировать свою личную психологию к исторической реальности, с которой сталкивался, или превзойти свои личные конфликты, выполняя ценные общественные задачи (services). (...) Меня долгое время занимало отношение между внутренней жизнью – мечтами, надеждами, видениями – и действиями или деятельностью в «реальном» мире. Может быть, потому, что Фрейд и другие ранние психоаналитики сосредоточивались на освоении новых территорий духа и внутренней духовной жизни своих пациентов, психоаналитические исследования не сформулировали систематической теории действий. Но изучение действий или деятельности с точки зрения одного поведения вряд ли может быть адекватным: вся деятельность исходит из внутренних побуждений или порывов, или, по крайней мере, из взаимоотношений между внешними влияниями и внутренними силами. (...) Лоуренс был высоко одарен как психолог глубин души (depth psychologist), и, хотя он скрывает даже тогда, когда раскрывается, он оставил в письмах и в беседах, которые помнят другие, следы сложного пути связей между влияниями его личного развития, его чувств, его мотивов и его действий. Его индивидуальная психология и духовная жизнь прямо соотносятся с психологией его последователей и его времени. Потребность знать и делать известным была высоко развита в Лоуренсе, и он применял эту потребность к себе так же, как делал это с любым предметом, занимавшим его внимание. (...) И, наконец, Лоуренс в уникальной степени обладал качеством, которое я бы назвал «даром вдохновлять» (the capacity of enabling). Он вдохновлял других на то, чтобы они использовали способности, которыми всегда обладали, но, до знакомства с ним, не могли осознать: начиная с того, чтобы помочь механику авиации получать удовольствие от повседневной работы, и кончая тем, чтобы побудить народ и его вождя привести к цели (achieve) революцию, которую они не могли бы завершить без помощи. Вдохновление зависит от уникального отношения между тем, кто вдохновляет, и тем, кого вдохновляют. В какой-то мере это напоминает отношения учителя и ученика (teacher and student), особенно мастера и подмастерья (master and apprentice), которое сильно зависит от идентификации. Но обучение имеет дидактическую цель: учитель большей частью активно отдает, а ученик более или менее пассивно принимает. Вдохновление – более сбалансированная или взаимная деятельность, один из индивидуумов помогает другому осознать себя. Вдохновление ближе к психотерапии, но, в отличие от психотерапии, не отмечено необходимым элементом психопатологии или психологических трудностей того, кого вдохновляют – только начальным недостатком достижений (fulfillment) или самосознания.

Среди выводов:
Искушение этого века науки и психологии – пытаться объяснить все в человеческих существах или показать, как каждая из частей человеческой личности относится к остальным. В этом есть фальшивый сциентизм, потому что мы не так связны в наших личностях, как в наших телах. Некоторые качества во всех нас – в Лоуренсе точно – должны оставаться такими, как есть, без объяснений.

Вот еще, например, симпатичный такой пассаж:
Психологическое развитие героя происходит, как для нас всех, из его культурного окружения, обстоятельств его предков и семейства, и из его ранних лет. Есть набор идей, довольно распространенных в детстве, которые могут быть названы героическими фантазиями. Они происходят из ограниченности бытия ребенка, подчиненного власти и авторитету родителей. Они оказываются для ребенка причиной фрустрации всех его желаний. Фантазия позволяет ему превзойти эти пределы. В ней он находит, что его родители, с которыми он живет – обманщики, которые вводят его в заблуждение, заняв место настоящих родителей. Эти обманщики не ценят его по-настоящему, как ценили бы истинные родители (они всегда королевского происхождения или благородной крови, и он сам, несомненно, тоже). Ребенок воображает, что он вступит в героические искания, в которых совершит великие дела и также вернет своих настоящих родителей на то место, которое положено им по праву, изгонит обманщиков, и воссоединится в величии со своими настоящими forebears, которые узнают и оценят полностью его достоинства по заслугам. Вариация этой фантазии – что родители отторгнуты от прежнего величия, и им должны вернуть его героические усилия ребенка. (...) Уникальный аспект психологического развития Лоуренса – то, что он не забросил эту фантазию, но искал собственные решения ранних конфликтов через своего рода героическую деятельность, из которой могли быть созданы новые мифы. Я считаю, что причина этого направления развития Лоуренса может быть обнаружена в его реальной семейной среде, которая действительно настолько согласуется с героической фантазией. Его настоящий (бывший) отец был, если не королевских кровей, то по крайней мере более благородных, чем смещенный сельский джентльмен, с которым Нед Лоуренс жил в Оксфорде, которого его мать «хранила, как боевой трофей». Настоящий отец Лоуренса был, если не другим человеком, то действительно высшим по статусу, и поэтому Лоуренс сам был, или мог бы быть, таковым. Вина родителей действительно привела их к тому, чтобы скрывать от ребенка его происхождение и обманывать его, что было окружено у них тайной и неопределенностью. Что касается личного развития Лоуренса, то его не только не стимулировали забросить свои фантазии – вернуть свою семью к положенному ей статусу – но его родители, особенно мать, искали своего искупления (redemption) и освобождения от вины через героические поступки, которые он должен был однажды совершить. Он оправдал бы их преступления своими облагораживающими деяниями, достижениями, которые его мать очень одобряла. Необычайные дарования ума и тела, которые Лоуренс обнаружил довольно рано, казалось, делала возможным и родителям, и ребенку, преодолеть обычные пределы, и его друзья детства чувствовали, что в приключении, в котором участвует Нед Лоуренс, возможно почти все. Смятение самооценки, идущее от идентификации с грехом родителей, порождало внутреннее напряжение, из которого вырастало побуждение прожить героическую фантазию в жизни. Именно это напряжение («постоянная гражданская война», о которой он писал миссис Шоу), этот конфликт самооценки побуждал Лоуренса искать какой-нибудь публичной сцены, с которой он мог бы выполнить эти требования.


Еще мы в этом труде имеем довольно подробный книгоанализ - во всяком случае, что касается юношеских лет:
Хотя круг чтения Лоуренса был широким, в его чтении преобладали средневековые романтические работы, в особенности французские, и идеи средневекового романтизма стали заполнять его сознание. Арнольд Лоуренс считает, что средневековые изыскания его брата были «путем в мечтах совершить побег из буржуазной Англии», и что ни средневековая история, ни археология не привлекала его внимания, когда он больше не нуждался в них для собственной личности. Раньше Лоуренс обнаружил интерес к эпическим повествованиям, вроде финской «Калевалы», «Гугона де Бордо», французского сказочного эпоса начала тринадцатого века, и «Подлинной истории» Лукиана, сатиры на «Одиссею». Он рассказывал Роберту Грейвсу, что, хотя в колледже Иисуса он «читал историю, официально», он «на самом деле провел почти три года, читая провансальскую поэзию и средневековые французские жесты. Когда пришло время экзаменов, не был подготовлен». (...) Интенсивность интереса Лоуренса к средневековой эпической поэзии и глубину его идентификации с этим миром передает воспоминание друга по колледжу: «Я помню редкий случай, когда он пришел на заседание литературного общества колледжа: читалась работа по «Песни о Роланде». Когда она закончилась, Лоуренс говорил около двадцати минут своим ясным, тихим голосом, спокойно звучавшим, о эпической поэзии на нескольких языках. Все это было «из первых рук»: ты чувствовал, что он «сам там побывал». (...) В двадцать два Лоуренс писал матери, что с удовольствием читает «Маленького Жеана де Сантре», руководство пятнадцатого века по рыцарским манерам, которое описывает обучение и наставление от раннего детства, в основном в руках придворных дам, будущего рыцаря. Роман о Тристане и Изольде и фаблио тринадцатого века (смешные истории, темой которых было прелюбодеяние, порочность и разврат среди духовенства) – другие книги, которые Лоуренс упоминает отдельно. Романтическое возрождение эпических форм Норвегии, Исландии, артурианы и других легенд и сказов о героизме английским медиевистом девятнадцатого века Уильяма Морриса всегда были любимы Лоуренсом. Он также с удовольствием читал труды других романтических викторианцев, среди которых Кристина Россетти, Морис Хьюлетт и Теннисон. (...) К тому же Лоуренс читал Фруассара и другие хроники мира Средних веков, и имел дома в коллекции такие современные работы, как «Средневековые истории и романы» из «Библиотеки Эвримена», которые содержали популярное изложение рыцарства, включая «что сэр Гай сказал Саладину о правилах рыцарства». Преданность Лоуренса сэру Томасу Мэлори и легендам о короле Артуре, которые, как и он сам, родились в Уэльсе и развились во Франции, отражали в миниатюре его медиевизм. (...) В своем пешем путешествии по северной Сирии, в поисках замков, печатей, «неведомых людей и мест», Лоуренс имел с собой «моего Рабле, Святой Грааль, Россетти и Роланда». Но именно труды Уильяма Мориса, особенно его викторианско-исландская-англо-саксонско-германская эпическая поэма «Сигурд Вельзунг» вдохновляют Лоуренса больше всего в это время. (...) Что интересно с точки зрения психологии Лоуренса в этом прозрачно эдиповском рассказе, - это степень, до которой история управляется, и действия героев-мужчин определяются, любовью и волей страстных, прекрасных женщин и полубогинь, от которых имеет начало все важное знание и сила. Моррис изображает мир ревности и конфликтующих верностей (loyalities) со стороны и мужчин, и женщин, мир, в котором полно предательства, измены и мести, и в которых сильные женщины используют любовь как инструмент манипуляции сыновьями, мужьями и любовниками, и вдохновляют их на героические поступки в их честь и к их величайшей славе. Другой любимой книгой Лоуренса в этот период был «Ричард Да-И-Нет» Мориса Хьюлетта («Читал «Ричарда Да-И-Нет» в Египте девятый раз. Это шедевр»), роман, написанный на рубеже веков (a turn of the century novel), который рассказывает о нерешительности Ричарда I, стоившей ему любви его возлюбленной. Возможно, эта история напоминала Лоуренсу последствия собственной нерешительности по отношению к Дженет Лори. (...) Трудно оценить в 1970-е годы пропасть, которая отделяет нас – ту пропасть, которую Лоуренс помог создать – от поколения образованных англичан перед первой мировой войной, многие из которых рассматривали приближение войны с ликованием. В апреле 1915 года Черчилль мог еще находить в смерти Руперта Брука нечто славное и волнующее, воплощение «духа 1914 года», голос «более правдивый, более захватывающий, более способный воздать по праву благородству наших молодых людей в армии, вовлеченных в эту войну, как никто другой, способный выразить их мысли о самоотверженности, с силой, несущей успокоение тем, кто так напряженно следит за ними издалека». Если отвлечься от личной психологии Лоуренса, в его преданности героическому роману он был частью этого духа 1914 года, потому что в этих рассказах, как и в идеализме предвоенного поколения, война, кажется, имеет мало спорной реальности, и ее убийства, кровопролитие, горе, бессмысленность, жестокость и боль освещены дымкой величия, славы и благородства.

Ну и отдельно запомнившиеся истории - уж не знаю, кому из присутствующих и насколько они уже известны, но все равно пускай будут

- о том, что Томас Роберт Лоуренс был похож не только на сэра Уолтера Рэйли, но и на Бернарда Шоу,

Еще одному другу он указывал на сходство его отца с сэром Уолтером, но опровергал прямое родство: «Рэйли – не предок, только сын одного из предков. Мой отец в среднем возрасте был вылитый он (his walking image). Хотя я не похож на эту ветвь семьи».
В поздние годы, в Оксфорде, мистера Лоуренса помнят друзья семьи добродушным (gentle soul), высоким, чувствительным и тихим человеком, абсолютную власть над которым имела миссис Лоуренс, «тамбурмажор». Сосед описывал его так: «Отец был высоким, стройным, очень незаурядного вида, довольно похож на Бернарда Шоу, я бы сказал. У него была рыжая борода и баки, и он всегда ходил в норфолкской куртке и бриджах, и всегда махал, когда мы проходили мимо – с очень дружеским видом». Он был «полным достоинства, вежливым и дружелюбным, явный аристократ в изгнании (in hiding)». Другие вспоминают его дома как беспокойного (anxious), много курящего, уходящего в курительную комнату, чтобы успокоиться; или «местного Дж.Б.Ш.» (county G.B.S.) в твидовых панталонах.

- о том, что Сара Лоуренс была, очевидно, более склонна жалеть хворостинки, чем это можно предположить

Наказания, по словам Арнольда, назначались в виде суровой порки по ягодицам и исполнялись матерью, потому что отец был «слишком мягким, слишком мечтательным (imaginative) – он не мог себя заставить». Арнольд помнит сам только одну такую порку. Мать однажды рассказала ему: «Мне никогда не приходилось делать это с Бобом, один раз – с Фрэнком и часто (frequently)– с Т.Э». Побои, кажется, доставались за то, что было не больше чем обычным детским непослушанием, как упорный отказ Т.Э. учиться играть на пианино. В любом случае, как чувствовал Арнольд, уникальным в них было то, что целью их, похоже, было сломить волю Т.Э. Никогда не сомневаясь в таких наказаниях, в поздние годы миссис Лоуренс однажды заметила, что лошади лорда Астора никогда не побеждали, потому что он не стегал их.

- о том, во что играют будущие стратеги,

До того, как ему исполнилось девять лет, он стал среди братьев заводилой, изобретая игры, в которые они играли. Обычно это были игры в войну, отмеченные юмором и воображением. Любимой игрой была осада башни доблестными и благородными, но очень агрессивными куклами или зверушками башни, в которую следовало вступить, чтобы спасти ее от врагов («четырехкратной численности»), находящихся внутри.

- о том, сколько стоит Дженет Лори,

Однажды, в присутствии своей матери и Дженет Лори, Лоуренс показал на Дженет и спросил Хамуди: «Сколько она стоит?» «Плохо, плохо, ничего не стоит», - последовал прямой ответ. («Я была худая и выглядела неважно», - объяснила мне Дженет). Тогда, показав на свою мать, Лоуренс спросил: «А мама сколько стоит?» «Ну, корову», - ответил Хамуди. (В сравнении с Дженет, миссис Лоуренс очевидно выглядела более откормленной и более преуспевающей).

- о том, какие стихи Уилл Лоуренс посвятил своему брату:

I’ve talked with counselors and lords
Whose words were as no blunted swords,
Watched two Emperors and five Kings
And three who had men’s worshippings,
Ridden with horsemen of the East
And sat with scholars at their feast,
Known some the masters of their hours,
Some to whom years were as pressed flowers:
Still as I go this thought endures
No place too great to be made yours.

- о том, как все-таки грамотно Лоуренс выстроил свою роль среди арабских войск;

Один молодой обитатель Аммана (не бедуин) говорил мне после интервью, которое я получил у бедуинского шейха: «Шейх Мухаммад (который был слишком молод тогда, чтобы принимать участие в кампаниях) сказал мне после (вашего) разговора (с ним): «С чего этот мне нужен был бы британский иностранный командир (leading me) вроде Лоуренса? Я араб. Ты араб. Ты не захотел бы, чтобы тобой командовал иностранец». Мой молодой компаньон не сказал, как он ответил шейху Мухаммаду, но рассказал мне собственную точку зрения: «Я сказал бы – да, он помогал мне. Я никогда не сказал бы, что он был командиром (leader). Я сказал бы, что я был им». (...) Один из шейхов ховейтат сказал мне: «Лоуренс был слугой нашему господину Фейсалу. Он обычно учил нас планам, но войну вели наши храбрые бедуины». Другой сказал: «Он не был командиром, но проводником (далиль)». Третий: «Он был слугой шерифов». Еще один шейх ховейтат, который принимал активное участие в восстании, сказал мне, что говорит об этих событиях и о Лоуренсе со своими детьми, но не говорит им, чтобы они были храбрыми, как Лоуренс. Скорее он говорит им: «Вы должны быть такими, как был я, сильными и храбрыми больше, чем Лоуренс». (...) Мои собственные информанты среди бедуинов, которые были вовлечены в действия вокруг Хиджазской железной дороги и на север от Акабы, сообщают о том, что Лоуренс был главным образом ответственен за планирование, поддержку и координацию (не командование) кампаниями, вопреки утверждениям Аль-Амари и Мусы, которые раз за разом преуменьшают его роль. (...) Один из племени ховейтат, который сражался в кампаниях вокруг железной дороги, сказал мне спонтанно (я не спрашивал его о подрывных работах): «Он был единственным главным по взрывчатке. Он был единственным, который разбирался в ней, и перемещался с одного места на другое, и пытался взрывать поезда и пути... он был знатоком в поездах и в минах. Он обычно закладывал взрывчатку, и тогда арабы стреляли и убивали турок». (...) Джеймс Д.Лант, британский офицер, служивший в Иорданской пустыне, обедал с шейхом ховейтат в Баире. Шейх вспоминал, как и бедуин, от которого я получил интервью, что Лоуренс был выносливым (tough), как самые выносливые из бедуинов, среди лучших ездоков на верблюдах, жил, как бедуин, имел сверхъестественные познания о склоках (scandal) в пустыне, которые успешно (for good effect) использовал, и, казалось, знал все вади, колодцы и холмы от Азрака до Акабы.

- о том, какое письмо написал Лоуренсу Киплинг в октябре 1919 года по поводу провала плана американского «протектората» над азиатскими территориями

«Дорогой Лоуренс, Естественно, если вы не взяли то, что было вам предложено, и делаете то, что хотели бы делать, вы – с точки зрения Министерства иностранных дел – оказались на худшем из крючков. Они не понимают отклонений от типичного. Позже, я ожидаю, вас обвинят в том, что вас побуждали ко всему, что вы сделали, «финансовые мотивы». Подождите, вас еще будут клясть за то, что вы «продажный наемник» - как когда-то и меня – в законодательном органе. Но все мы сидим посреди разбитых надежд и разрушенных мечтаний. Я использовал все, что знал, чтобы представить американский план, как следует, перед людьми, которые, я думал, помогут ему. Но нельзя ожидать, чтобы люди, чьи предки отправились на Запад, чтобы избежать трудностей, приняли ответственность в дальней земле без немедленного вознаграждения наличными. Но вы не выйдете из игры – исключая непосредственную необходимость отступить в сторону и выблеваться. Вы молоды, а основная масса людей у власти теперь «старые, холодные и с нестерпимыми внутренностями (intolerable entrails)», и многие из них скоро выпадут прочь».

- о просветительских беседах, имеющих место в полной темноте,

Отрывок из письма, написанного в 1924 году миссис Шоу, когда Лоуренс был в Танковых войсках, передает некоторые характеристики их взаимоотношений: «Ребята из ВВС похожи на студентов Оксфорда во втором семестре... бутоны, только что раскрывающиеся после напряжения школы и дома. Первые вопросы. Первые сомнения в установленных приличиях (convention), или законах, или обычаях (practice) открывает шлюз в их умах: поскольку, если в чем-то одном можно сомневаться, то можно сомневаться во всем: мир для них был конкретным, устоявшимся, гладким: первая трещина – поразительна (portentous). Так что ребята из Фарнборо обычно приходили ко мне после того, как гасили огни, садились на мою кровать и задавали вопросы обо всяких правилах поведения и опыта, об уме, душе и теле: и я, поскольку лежал на спине, был в состоянии отвечать сжато и вдохновенно (with illumination). Те, кто ищет меня здесь – самые толковые, и они следовали погоне за великим «почему?» сами, с тех пор как я исчез». Джордж Бернард Шоу представил несколько иной взгляд на Лоуренса среди его друзей в рядах войск: «Должен признаться, что, когда они пригласили меня на чай, он очень напоминал полковника Лоуренса с несколькими адъютантами (aides-de-camp)».

- о том, как Лоуренс в авиации проталкивал реформы снизу,

Многое из того, что практиковалось на службе, и Лоуренс настаивал на том, чтобы это было исправлено, было действительно «мелочами», но было и более серьезное. Что-то было исключено как результат усилий Лоуренса, пока он служил. Другие вещи менялись уже после того, как он оставил ВВС. Среди того, что пробил (championed) Лоуренс, была отмена штыков на винтовках летчиков («Каждое утро кладите на ваш лоток «Входящие» штык и говорите себе: «я должен избавиться от него сегодня», - писал он Тренчарду), отмена смертной казни за трусость и дезертирство перед лицом врага, отмена обязательных походов в церковь, отмена тростей для офицеров и рядовых, проведение инспекции снаряжения не раз в месяц, а раз в год, увольнительные по выходным, назначение служащих на станции ближе к дому, разрешение добровольно оставить службу (это было условием его собственного зачисления, и он считал, что это побудит офицеров относиться к рядовым более прилично), поощрение гражданской одежды, менее пристрастное лишение увольнительных, разрешение задних сидений на мотоциклах («летчики – единственные в Англии, кому это запрещено; солдатам и морякам – нет. Это порядочное оскорбление тому, что, как кмы всей душой надеемся, является самой опасной службой»). Карманный дневник, найденный после смерти Лоуренса, датированный 1933 годом, содержал наброски почти сотни дополнительных изменений на службе и реформ, которые он считал необходимыми, одни имели отношение к перечисленным выше, а некоторые совсем новые.

- о том, как Бернард Шоу расставлял точки с запятой в "Семи столпах мудрости", и зачем он все-таки вырезал предисловие,

В октябре 1924 года Лоуренс наконец получил от Бернарда Шоу подробную критику и постраничную правку оксфордских гранок «Семи столпов», которых он ждал больше года. «Путал вас и вашу книгу: вам следует доверять перо не больше, чем ребенку – торпеду», - упрекал его Шоу, и продолжал юмористические лекции Лоуренсу по основам пунктуации, особенно об употреблении двоеточий и точек с запятой. В своем письме Шоу приводил издевательские примеры отрывков с правильной пунктуацией: «Поэтому Лоренс не сказал ничего; но подумал больше. Лоренс не мог говорить: он был пьян. Лоренс, как Наполеон, был не на своем месте и ужасен как подчиненный (subaltern); но, когда он мог выводить из себя офицеров, будучи безупречным рядовым, он мог вести себя именно так. Лоренс, как Наполеон, мог видеть во враждебном городе не только военный объект, но и сцену для театрального эффекта: он был прирожденным актером». Шоу также предупреждал Лоуренса об эпизодах, содержащих диффамацию, которые следовало убрать, и настаивал, что он «проглотил» эти предложения «буквально с такими гримасами, что невозможно контролировать». На полях копии подписного издания «Семи столпов», принадлежащей Шарлотте Шоу, Шоу заметил: «Я переписал эти эпизоды для него в терминах, которые не подлежали судебному иску. Он принял мои версии, но, очень позабавленный ими, разоблачил их вместе с собственным текстом перед жертвами, в качестве первоклассной шутки». Шоу также убедил Лоуренса вырезать его трогательную первую главу, не для того, чтобы «подавить» ее, но потому, что, по мнению Шоу, она не представляла как следует «кто, и когда, и где, и как, и что – то, что должны знать читатели, чтобы понять то, что они читают».

- обширная дискуссия по теоретическим аспектам длительности оргазма (осторожно, интимные моменты),

В «Чеканке» Лоуренс откровенно писал о своем неведении реальности полового акта, которое, как утверждает, делил с многими из тех, кто находился на службе: «Звук – на миг, зрение – на миг, запах? Что ж, в ту минуту, когда наша личность возвращается домой из отсутствия, мы не чувствуем даже собственного запаха. Осязание? Не знаю. Я испытываю страх и неприятие осязания больше всего из моих чувств. В Оксфорде избранный проповедник однажды на вечерней службе, говоря о блуде, сказал: «И заклинаю вас, мои юные друзья, не подвергать опасности ваши бессмертные души ради удовольствия, которое, как мне достоверно сообщали, длится меньше, чем две минуты без четверти». О прямом опыте я не могу говорить, никогда не испытав искушения подвергнуть подобной опасности мою смертную душу: и шесть из десяти тех, кто на службе, разделяют мое неведение, несмотря на зажигательные речи. Застенчивость и желание быть чистым заставили быть целомудренными стольких молодых летчиков, жизнь которых проводится и тратится в насильственном безбрачии, в грубых объятиях их одеял. Но, если совершенное партнерство, наслаждение (indulgence) с живым телом, так же кратко, как одиночный акт, тогда высшая точка – действительно не более чем конвульсия, лезвие времени, которое в ответ вызывает такое пресыщение, что искушение ускользает в равнодушие усталого отвращения, когда, раз в сто лет, природа принуждает к этому». Друг Лоуренса, Ф.Л.Лукас, преподаватель Кембриджа и поэт, прочитал «Чеканку» в 1929 году и ставил под вопрос эти неточные размышления (speculations) в письме. «Истинное ли это неведение? – осведомлялся он. – Я имею в виду, читатель воскликнет: «Да он должен был знать лучше, хотя бы по разговорам». В Индии говорят, что иногда это длится по несколько часов». Лоуренс стоял на своем и отвечал: «Период наслаждения в сексе кажется очень сомнительным. Я спрашивал ребят в казарме (три или четыре из них имеют дело с женщинами регулярно). Они не уверены, но говорят, что все кончается за десять минут, и приготовления (которых я не считал) занимают большую часть из этих десяти минут. Что до меня, я не пробовал этого, и надеюсь, что не стану. Сомневаюсь, что кто-нибудь может замерить свое наслаждение без секундомера, а это хладнокровное наблюдение». Перед Робертом Грейвсом, который тоже читал «Чеканку» и тоже подвергал сомнению утверждения Лоуренса о половом акте, Лоуренс даже более откровенно защищал свои взгляды: «Ваша последняя страница, насчет траха (fucking), разбивает меня наголову (defeats me wholly). Как я писал (не без отваги, я думаю; мало кто признает такое damaging невежество), я никогда не, и не очень-то хочу. Две минуты без четверти – так сказал епископ: судя по тому, что говорят, это мимолетно, будь то три минуты без четверти, или четыре без четверти, или три часа и три четверти минуты. Так что я не думаю, что много упускаю; и это, должно быть, чувство еще и грязное. Однако ваша позитивная, сравнительная и превосходная степень (у нас это звучит как fucking good, bastard good, f.bastard good) разбивает меня наголову».

- о том, как Лоуренс спасал Селандину Кеннингтон от самоубийства,

Сверхъестественная способность Лоуренса сопереживать чувствам других людей – подлинному сочувствию – мало разработанная в недавних биографиях, снова и снова поднималась при мне членами семьи и друзьями в их писаниях и интервью. Старые, совсем молодые, бедные и слабые, матери и сыновья – никто не исключался из его понимания. «После 70 неземное богатство приходит (attacks) к большинству наших пожилых людей, - писал он миссис Шоу, - и они становятся для меня кладезями удовлетворения. Только тогда начинаешь любить их слишком, и они уходят прочь и умирают». В нем была сильная женская сторона, которая позволяла ему понимать чувства и конфликты женщин так же, как мужчин, и заботиться о людях. Миссис Кеннингтон писала, как, когда с ней случался выкидыш, она была ужасно больна и не хотела дальше жить, Лоуренс пришел к ее постели и помог ей своим пониманием справиться с потерей. Она писала: «Тогда Т.Э. пришел навестить меня: он сел на стул, наклонился вперед и обхватил его руками, обратил свой взгляд на меня и начал: «Конечно, вы, должно быть, чувствуете себя очень несчастной (feeling very miserable), вы чувствуете, что вам не удалось сделать свою работу, а это самая важная работа в мире... вы, должно быть, чувствуете, что от вас никакого проку, и никогда ничего не будет достойно того...» Он все продолжал, описывая мне меня, проясняя все кошмары и страхи, определяя их, и все с точки зрения женщины, не мужчины. Он, казалось, знал все о том, что может значить выкидыш (его мать потеряла трех детей при рождении или в утробе), даже стыд перед тем, что надо мной могут посмеяться за это, и, пока он говорил, в меня начало возвращаться тепло, а не вытекать из меня, потому что, кроме того, что он излагал все, как было, он приносил силу начать все заново (to remake them all afresh).

- еще раз о нравах турецкой армии,

Англичанин, служивший во время кампании в пустыне, говорил мне, что от турецких пленных он знал, что в обычной практике офицеров, даже самых активных гетеросексуально в мирное время, брать молодых солдат в сексуальные партнеры. Некоторые из молодых солдат соглашались добровольно, остальные были вынуждены подчиниться силой. Солдаты также искали молодых ребят как сексуальных партнеров и иногда вступали в половую связь или участвовали во взаимной мастурбации.

- о сцене на балконе, в которой "Ближневосточный дневник" и Лоуренс сходятся между собой

Что следует считать подтвержденным – и Лоуренс, и Майнерцхаген рассказывают одно и то же независимо друг от друга – что Лоуренс, который переехал в штаб арабской делегации в Париже, жил в комнате над Майнерцхагеном, где продолжал работать над своей книгой. Лоуренс спускал книгу на шнурке со своего балкона («сцена из «Ромео и Джульетты») Майнерцхагену для чтения («Ближневосточный дневник», стр.31, 17 июля 1919 года; Лидделл Харт, «Т.Э.Лоуренс – своим биографам», стр. 129).

- шикарный отзыв Хогарта о Лоуренсе в «Двадцати четырех портретах» Уильяма Ротенстайна, напротив его портрета:

He is not so young as he looks and he is hardly anything that he is popularly supposed to be - not Daredevil for example, nor Knight-Errant nor Visionary nor Romantick. The things he wants not to be are quite numerous; but things he cuold be, if he wanted, are more numerous still. He is not fond of being anything, and official categories do not fit him. He can do most things and does some; but to expect him to do a particular thing is rash. Besides being anti-official, he dislikes fighting and Arab clothes, Arab ways, and social functions, civilized or unciviized. He takes a good deal of trouble about all things but quite a great deal about repelling the people whom he attracts, including all sorts and conditions of men and some sorts and conditions of women; but he is beginning to be discouraged by consistent failure, which now and then he does not regret. He has as much interest as faith in himself: but those that share the last are not asked to share the first. He makes fun of others or makes kings of them, but if anyone tries to make either one or the other of him he runs away. Pushing (not himself) he finds more congenial than leading and he loves to push the unsuspecting body: but if it does not get on as fast or as far as he thinks it should he pushes it into the gutter and steps to the front. What he thinks is his Law. To think as fast or as far as he thinks is not easy, and still less easy is it to follow up with such wsift action. He can be as persuasive as positive; and the tale of those he has hocussed into doing something they never meant to do and are not aware that they are doing, is long. It is better to be his partner than his opponent, for when he is not bluffing, he has the way of holding the aces: and he can be ruthless, caring little what eggs he breaks to make his omelettes and ignoring responsibility either for the shells or for the digestion of the mess. Altogether a force felt by many but not yet fully gauged either by others or by himself. He should go far; but it may be in driving lonely furrows where at present few expect him to plow.
Он не так молод, как выглядит, и вряд ли является тем, чем предполагает его публика – например, не сорвиголова, не странствующий рыцарь, не визионер и не романтик. Число тех, кем он не хочет быть – довольно обширно; но число тех, кем он мог быть, если бы захотел – еще больше. Он не любит быть ничем, и официальные категории ему не годятся. Он может сделать большинство вещей и некоторые делает; но ожидать от него, что он сделает что-то определенное – это безрассудство. Мало того, что он противник официальности, он не любит войну и арабские одежды, арабский образ жизни и общественные функции, цивилизованные или нецивилизованные. Он испытывает довольно много трудностей по всем поводам, но довольно большую часть - отпугивая людей, которых привлекает, включая все виды и состояния мужчин и некоторые виды и состояния женщин; но начинает расхолаживаться постоянными поражениями, о которых то и дело не жалеет. Он обладает таким же большим интересом к себе, как и верой в себя, но те, кто разделяет последнее, не приглашаются разделять первое. Он делает из других посмешище или делает из них королей, но, если кто-нибудь пытается сделать первое или второе из него, он убегает. Толкать вперед (не самого себя) он находит более подходящим, чем вести за собой, и любит толкать вперед того, кто не ожидает этого: но, если тот не движется так быстро, как, по его мнению, должен, он толкает его в канаву и выступает вперед. То, что он мыслит, - его закон. Мыслить так быстро или так широко, как он, непросто, и еще менее просто поравняться с его быстрыми действиями. Он может быть так же убедительным, как и позитивным; и рассказ о тех, кого он hocussed сделать что-нибудь, что они никогда не собирались делать и не знали, что они это делают, может быть долгим. Лучше быть его партнером, чем оппонентом, ибо, если он не блефует, он обычно держит на руках тузы; и он может быть беспощадным, мало заботясь о том, какие яйца он разбивает, чтобы приготовить свои омлеты, и не обращая внимание на ответственность ни за скорлупу, ни за удобоваримость его стряпни. В целом это сила, которую чувствуют многие, но не могут измерить полностью ни другие, ни он сам. Он должен пойти далеко; но, может быть, это воплотится в прокладывании одинокой борозды, там, где сейчас мало кто ожидает, что он станет пахать.

- и, наконец, о том, что не один Олдингтон умеет красиво ругаться:

What could be more extraordinary than the survival of his cult, which flourishes the more as his lies and attitudinizing are made manifest? … He is superlatively a case of everything being true except the facts. Who more fitting to be a Hero of Our Time than this, our English Genet, our Sodomite Saint, with Lowell Thomas for his Sartre and Alec Guinness to say Amen? (Malcolm Muggeridge, review of Ronald Blythe’s The Age of Illusion in New York Times Book Review, Sunday May 10,1964).

@темы: биография ТЭЛ, отзывы о ТЭЛ, черты характера ТЭЛ

---

Может быть, существуют и другие картины Г.С. Тьюка, изображающие Т.Э.Лоуренса?

[tes3m]

Я уже писала о портрете Т.Э.Лоуренса работы Генри Тьюка.

cgi.ebay.co.uk/HENRY-SCOTT-TUKE-PORTRAIT-OF-T-E...
Тут пост о художнике. А вот сайт, где много его работ www.geocities.com/tuke_site/page0001.html Тут я прочла с удивлением "soldier seated on the beach is believed to be T.E. Lawrence and hangs in Clouds Hill, Lawrence's cottage in Dorset", т.е. "cчитается, что солдат, сидящий на пляже, это Т.Э.Лоуренс, и картина висит в Клаудс Хилл, доме Лоуренса в Дорсете". А в книге "History and Landscape: The Guide to National Trust Properties in England( Lydia Greeves, National Trust (Great Britain) - 2006) на стр. 102 говорится, что "the painting by Henry Scott Tuke, dated 1922, may be a portrait of Lawrence"("картина ... может быть портретом Лоуренса". Сомнение, сквозящее в этих словах, заставило меня поискать точные доказательства того, что картина эта действительно изображает Лоуренса Аравийского. Думаю теперь, что сомневаться в этом не стоит. Джереми Уилсон, наиболее авторитетный биограф Т.Э.Лоуренса, пишет (The authorised biography by Jeremy Wilson ( 1989). Currently online: 1888-1914, the pre-war years)*, что картина находилась среди вещей Лоуренса, когда тот погиб. Упоминает он и другую картину Тьюка (сцена купания), находившуюся в Клаудс Хилл, но не пишет,изображен ли Лоуренс и на ней. Кое -кто считает, что этот портрет был написан в 1906 году, когда Лоуренс убежал из дома и завербовался в армию.Например, об этой версии упоминается в книге "Lawrence"( Michael Asher, Mariantonietta Peru): "painting... was claimed as evidence of his sojourn in Falmouth in 1906."(стр.33) Брент в своей биографии пишет: "This painting of Lawrence as a boy on the beach is by MS Tuke ...(стр.15)". В книге "Haunts of the Black Masseur: The Swimmer as Hero" Чарльз Спросон пишет: " His portrait of the adolescent TE Lawrence changing to swim on the beach hung in the music room at Clouds Hill in the last years" (стр.161) Словом, портрет воспринимают как изображение подростка.Однако, по записям художника известно, что обе картины написаны были в 1922 году, когда Лоуренсу было 34 года. Сам Тьюк записал про портрет Лоуренса, что это изображение некоего "Грея", что обе картины были у Р.Ф.К. Скотта, а после его смерти их купил на распродаже этот самый Грей. Уилсон пишет, что неясно, мол, как картины попали к Лоуренсу, если только он не выступил тут под псевдонимом "Грей". Думаю, так оно и было - его любовь к псевдонимам известна. А то, что на портрете изображен именно он, подтверждает сам Лоуренс в 1928 году в письме к художнице Элси Фэлкон. Не называя имени, он пишет, что некий художник сперва изучил его внешность, а потом уже изобразил на пляже, сделав ему голову поменьше ("По-видимому, я довольно-таки похож на головастика").
Кроме того, Уилсон подтверждает, что в 1922 году Лоуренс посещал Корнуэлл ( там жил Тьюк).Тогда как раз Лоуренс искал художников для того, чтобы они нарисовали иллюстрации к "Семи столпам мудрости".* Можно предположить, что Лоуренс, живший тогда под фамилией Росс, хотел, чтобы Тьюк написал его не как прославленного Лоуренса Аравийского, а обычным человеком, молодым солдатом, за которого он успешно и сошел, поскольку всегда выглядел в глазах окружающих моложе лет на 10 (эту особенность не передают его фотографии). Цитирую из другого моего поста: "Все удивлялись тому, как молодо он выглядит.... В белых арабских одеждах в Болонье в конце 1918 года он выглядел , как "католический мальчик-хорист"....Кэтлин Скотт находила его "очаровательным ребенком". "Ребенку" было тогда 32 года."(Из книги"T.E. Lawrence.Biography of a Broken Hero"Harold Orlans .стр.116) Когда он в 24 года работал на раскопках в Кархемише, он казался окружающим 16-летним мальчиком.(Орланс.стр.19)
Однако есть одна неясность. Уилсон пишет, что, видимо, в это время Лоуренс и познакомился с Тьюком, но вот что вспоминает его приятель Руперт де ла Бер (цитируется в книге "The Last Days of T.E. Lawrence" Paul Marriot, Yvonne Argent ): " Лоуренс сказал мне, что в молодости он часто бывал моделью для Тьюка"(Lawrence told me he had often been a model for Tuke in his youth).** Не мог же он такими словами описывать их недолгое общение в 1922 году? Да и в 46 лет (разговор состоялся незадолго до смерти Лоуренса) вроде бы не говорят о 34-летнем возрасте как о юности.Не могу представить, зачем бы понадобилось Руперту де ла Бэру выдумывать эти слова Лоуренса, а вот он сам, как известно, любил приукрашивать действительность, так что Уилсон, наверное, просто не поверил ему. Кроме того, сейчас картины Тьюка обвиняют в пропаганде педофилии (честное слово)***, а Уилсон не любит лишний раз упоминать имя своего героя в сомнительном контексте.
Все же мне кажется, что Лоуренс мог ведь и правду говорить. Если мы ничего не знаем о его довоенных встречах с Тьюком, разве это означает, что их не было вовсе. Лоуренс, как уже говорилось, в 1905(эта дата отмечена знаком вопроса) сбегал из дома,а вот что пишет Лиддел Гарт в биографии, написанной при жизни полковника Лоуренса:"Еще будучи школьником, Лоуренс проводил каникулы в поездках по Франции, где усердно посещал соборы и замки, путешествуя налегке и почти без денег." Я не нашла английского оригинала, но в хронологии жизни ТЭЛ в T.E. Lawrence Studies подтверждается, что на летних каникулах в 1906 году он объехал на велосипеде Бретань.Где он бывал на летних каникулах до 1905 года не упоминается, но можно вполне допустить, что такой самостоятельный мальчик мог съездить и в Фалмут. Или побывать там вместе с семьей. Разве не могли они поехать на море?
Я не знаю, можно ли найти среди картин Тьюка те, на которых ему позировал юный Нед Лоуренс, но вот мальчик на известной картине "Солнцепоклонник"(1904) (на сходство мне указала Amethist deceiver)напоминает его и лицом, и характерными очертаниями ног. Имя модели неизвестно. Я не настаиваю на правильности своего предположения, но прошу сравнить картину c фотографиями молодого Лоуренса (увы, он тут старше, чем на картине, но других снимков не нашла) (слева)
и с такой фотографией, на которой видны ноги. Тут Лоуренсу уже под 40, но ноги похожи, по-моему.
Среди других картин Тьюка еще эти напомнили мне ТЭЛ www.geocities.com/tuke_site/tuke084b.jpg
www.geocities.com/tuke_site/tuke032b.jpg
Хочу еще добавить, что известный писатель Гай Давенпорт описал в одном рассказе (в книге A Table of Green Fields Ten Stories)посещение Лоуренсом (Россом) Тьюка (разумеется, опираясь на свое воображение). Это произведение на русский не переводилось, а в оригинале я текста тоже не нашла, поэтому даю ссылки на литературу о произведении.*****
* telawrence.info/telawrenceinfo/life/authorised_...
** books.google.com/books?id=3CMsJBHA4PUC&printsec... стр.60
***current.com/items/89774693/henry_scott_tuke_pai...
****militera.lib.ru/bio/liddel-hart2/
*****books.google.com/books?id=nNUfpHcEUTMC&pg=PA170...
www.brucebawer.com/davenport2.htm
query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9F0CE7D...
209.85.129.132/search?q=cache:2eht7TToBr0J:www....

upd Нашла рассказ Давенпорта о Тьюке и ТЭЛ.books.google.com/books?id=xNhdaFidyJYC&pg=PA1&h...

@темы: образы ТЭЛ в искусстве, Генри Скотт Тьюк, внешность ТЭЛ

---

Рядовой Мякиш, или Too True To Be Good

[FleetinG_]

Я даже и не сомневаюсь, что большинство из присутствующих читало это на английском
gutenberg.net.au/ebooks03/0300591h.html
но вдруг кому-то не хватает русской версии, как не хватало когда-то мне?
Если нет - я переложу к себе, чтобы не загромождать, а пока что все-таки вот - избранные сцены в переводе Веры Топер. Из шеститомного собрания сочинений Бернарда Шоу

Морской берег в гористой местности. Гряда песчаных дюн скрывает лежащую за ней равнину; видны только вершины далекого горного хребта. Деревянный барак с электрическим сигнальным рожком на стене говорит о том, что перед нами военный лагерь. Против барака – палатка-купальня из полосатого холста, у входа в нее – складной стул. Если смотреть со стороны берега, то барак приходится направо, а палатка налево. Финиковая пальма, растущая близ барака, отбрасывает длинную тень, ибо время – раннее утро.
В тени этой пальмы, в шезлонге, сидит полковник британской службы и мирно читает еженедельное приложение к газете «Таймс»; однако снаряжение его включает револьвер. Легкое плетеное кресло, предназначенное для посетителей, стоит тут же, возле барака. Хотя полковнику сильно за пятьдесят, он все еще строен, благообразен, подтянут – военный с головы до пят. Полностью его чин и звание гласят: полковник Толбойс, кавалер креста Виктории и ордена «За примерную службу». Эти отличия он получил, еще когда командовал ротой, и с тех пор не терялся. Мирное чтение газеты нарушает серия оглушительных взрывов, указывающих на то, что со стороны, противоположной бараку, приближается мощный мотоцикл с явно неисправным глушителем.

ТОЛБОЙС. Черт подери, какой шум!

Незримый мотоциклист слезает с машины и быстро ведет ее, причем она издает невыносимый треск.

(Сердито). Остановите мотоцикл, слышите?

Шум прекращается. Мотоциклист, поставив машину на место, сняв перчатки и очки, появляется из-за палатки и подходит к полковнику; в руке у него пакет.
Это весьма заурядного вида нижний чин в запыленной одежде; его обветренное лицо тоже в пыли и песке. Все остальное безупречно: мундир и обмотки надеты точно по форме; он отвечает быстро и без запинки. Но полковник, уже рассерженный шумом мотоцикла и вынужденным перерывом в чтении газеты, разглядывает его сурово и немилостиво, ибо в облике этого солдата есть какой-то необъяснимый, раздражающий изъян. На голове у него белый тропический шлем с покрывалом, которое сбоку производит впечатление незаправленного подола рубашки, а спереди похоже на вуаль, накинутую на кудрявую женскую головку, что уже никак не приличествует солдату. Сложен он как семнадцатилетний юноша, а удлиненный череп и веллингтоновский нос и подбородок он, видимо, позаимствовал у кого-то со специальной целью позлить полковника. К счастью для мотоциклиста, все эти недочеты не могут быть внесены в штрафной лист и переданы на рассмотрение военному прокурору, и это еще усугубляет досаду полковника. Мотоциклист, по-видимому, отдает себе отчет, что его наружность производит странное впечатление: хотя свои ответы он отчеканивает с военной краткостью и точностью, неуловимая улыбка иногда придает его лицу ироническое выражение, словно он разыгрывает какую-то веселую шутку. Мотоциклист отдает честь, вручает полковнику пакет и вытягивается в струнку.

ТОЛБОЙС (беря в руки пакет). Это что такое?
МОТОЦИКЛИСТ. Меня посылали в горы с письмом к старшине туземной деревни, сэр. Это его ответ, сэр.
ТОЛБОЙС. Первый раз слышу. Кто вас послал?
МОТОЦИКЛИСТ. Полковник Саксби, сэр.
ТОЛБОЙС. Полковник Саксби только что уехал в штаб, он серьезно заболел. Вместо него принял командование я, полковник Толбойс.
МОТОЦИКЛИСТ. Это мне известно, сэр.
ТОЛБОЙС. Так что же, это частное письмо, которое нужно переслать ему, или это официальная бумага?
МОТОЦИКЛИСТ. Официальная бумага, сэр. Служебный документ, сэр. Можете распечатать.
ТОЛБОЙС (поворачиваясь в шезлонге и с гневным сарказмом в упор глядя на мотоциклиста). Благодарю вас. (Окидывает его взглядом от башмаков до переносицы). Ваша фамилия?
МОТОЦИКЛИСТ. Слаб, сэр.
ТОЛБОЙС (брезгливо). Как?
МОТОЦИКЛИСТ. Слаб, сэр: эс, эл, а, бэ.

Толбойс с омерзением смотрит на него, затем вскрывает пакет. Пока он в недоумении разглядывает письмо, царит тягостное молчание.

ТОЛБОЙС. На местном диалекте. Позовите переводчика.
СЛАБ. Там ничего важного нет, сэр. Письмо было послано только для того, чтобы порязить старшину.
ТОЛБОЙС. Ах, вот как? Кто дал вам это поручение?
СЛАБ. Сержант, сэр.
ТОЛБОЙС. Для передачи письма, адресованного полковником Саксби старшине туземной деревни, ему следовало выбрать кого-нибудь чином постарше и способного поразить. Что это ему вздумалось назначить вас?
СЛАБ. Я сам вызвался, сэр.
ТОЛБОЙС. Вот как? Вы считаете себя способным поражать? Вы, вероятно, думаете, что за вас говорит престиж Британской империи?
СЛАБ. Нет, сэр. Но я знаю местность. И немного говорю на здешнем диалекте.
ТОЛБОЙС. Блистательно! А почему при таких талантах вы даже не в чине капрала?
СЛАБ. Не имею соответствующего образования, сэр.
ТОЛБОЙС. Неграмотный! И не стыдно вам?
СЛАБ. Нет, сэр.
ТОЛБОЙС. Даже гордитесь этим, а?
СЛАБ. Ничего не поделаешь, сэр.
ТОЛБОЙС. А каким образом вы узнали эту страну?
СЛАБ. До службы в армии я в некотором роде бродяжничал, сэр.
ТОЛБОЙС. Ну, попадись мне сержант, который занес вас в список рекрутов, я показал бы ему. Вы позорите армию.
СЛАБ. Так точно, сэр.
ТОЛБОЙС. Ступайте, пошлите ко мне переводчика. А сами не возвращайтесь. Не мозольте мне глаза.
СЛАБ (нерешительно). Э-э...
ТОЛБОЙС (повелительно). Ну? Вы приказ слышали? Пришлите переводчика.
СЛАБ. Дело в том, полковник...
ТОЛБОЙС (негодуя). Как вы смеете называть меня «полковник» и говорить мне, в чем дело! Выполняйте приказ и придержите язык.
СЛАБ. Слушаю, сэр. Виноват, сэр. Переводчик – это я.

Толбойс вскакивает. Он, словно башня, высится над Слабом, который от этого кажется еще меньше ростом. Для вящей внушительности скрестив руки на груди, полковник готов разразиться уничтожающей отповедью, но вдруг опускает руки и с покорным вздохом снова садится.

ТОЛБОЙС (устало и почти дружелюбно). Отлично. Если вы переводчик, то переведите мне это письмо. (Протягивает письмо).
СЛАБ (не беря его). Не нужно, благодарю вас, сэр. Старшина не мог сочинить письмо, сэр. Пришлось мне это сделать за него.
ТОЛБОЙС. Откуда вы знаете, что писал полковник Саксби?
СЛАБ. Я прочел письмо старшине, сэр.
ТОЛБОЙС. Он просил вас об этом?
СЛАБ. Так точно, сэр.
ТОЛБОЙС. Он не имел права сообщать содержание такого письма нижнему чину. Он, должно быть, сам не понимал, что делает. Вы, вероятно, выдали себя за офицера? Ведь так?
СЛАБ. Для него это одно и то же, сэр. Он величал меня владыкой Западных островов.
ТОЛБОЙС. Вас? Такую козявку? В письме же, вероятно, указано, что оно посылается через обыкновенного рядового, не имеющего никаких полномочий. Кто составил письмо?
СЛАБ. Полковой писарь, сэр.
ТОЛБОЙС. Позовите его. Скажите, чтобы он захватил запись распоряжений полковника Саксби. Слышите? Перестаньте гримасничать. И пошевеливайтесь. Позовите полкового писаря.
СЛАБ. Дело в том...
ТОЛБОЙС (грозно).Опять!!
СЛАБ. Виноват, сэр. Полковой писарь – это я.
ТОЛБОЙС .Что? Так вы сами написали и письмо, и ответ?
СЛАБ. Так точно, сэр.
ТОЛБОЙС Значит, либо вы сейчас врете, либо соврали, когда сказали, что вы неграмотный. Так как же?
СЛАБ. Очевидно, я не способен выдержать экзамен, когда дело доходит до моего производства. Нервы, должно быть, сэр.
ТОЛБОЙС. Нервы! Какие у солдата могут быть нервы? Вы хотите сказать, что вы плохой солдат, и поэтому вас суют куда попало, подальше от военных действий?
СЛАБ. Так точно, сэр.
ТОЛБОЙС. Надеюсь, в следующий раз, когда вас пошлют с письмом, вы попадете в руки разбойников, и надолго.
СЛАБ. Никаких разбойников нет, сэр.
ТОЛБОЙС .Нет разбойников? Вы говорите, нет разбойников?
СЛАБ. Так точно, сэр.
ТОЛБОЙС. Вы знакомы с воинским уставом?
СЛАБ. Я слышал, как его читали вслух, сэр.
ТОЛБОЙС .Вы поняли, что там сказано?
СЛАБ. Думаю, что понял, сэр.
ТОЛБОЙС. Вы думаете! Ну, так подумайте хорошенько. Вы служите в экспедиционном отряде, посланном для подавления деятельности разбойников этой местности и для спасения английской леди, за которую они требуют выкуп. Это-то вы знаете? Не думаете, а знаете, а?
СЛАБ. Так говорят, сэр.
ТОЛБОЙС .И еще вы знаете, что, по уставу, каждый, кто, состоя в действующей армии, заведомо совершает поступок, могущий помешать успехам армии его величества или части таковой, подлежит смертной казни. Вы понимаете? Смертной казни.
СЛАБ. Так точно, сэр. Закон об армии, часть первая, раздел четвертый, параграф шестой. А может быть, вы имеете в виду раздел пятый, параграф пятый, сэр?
ТОЛБОЙС .Вот как? Будьте так добры и процитируйте раздел пятый, параграф пятый.
СЛАБ. Слушаю, сэр. «Распространяет устные слухи, рассчитанные на то, чтобы вызвать необоснованную тревогу или уныние».
ТОЛБОЙС. Счастье ваше, рядовой Слаб, что в законе ничего не сказано о нижних чинах, вызывающих уныние одним своим видом. Иначе ваша жизнь не стоила бы и ломаного гроша.
СЛАБ. Так точно, сэр. Прикажете зарегистрировать письмо и ответ с приложением перевода, сэр?
ТОЛБОЙС (рвет письмо на клочки).По вашей милости все это превратилось в буффонаду. Что сказал старшина?
СЛАБ. Он только сказал, что теперь здесь очень хорошие дороги, сэр. Круглый год оживленное автомобильное движение. Последний разбойник ушел на покой пятнадцать лет тому назад, ему сейчас девяносто лет.
ТОЛБОЙС. Обычная ложь! Этот старшина в стачке с разбойниками. Сам, наверное, не без греха.
СЛАБ. Не думаю, сэр. Дело в том...
ТОЛБОЙС. Опять «дело в том»!
СЛАБ. Виноват, сэр. Тот старый разбойник и есть старшина. Он послал вам в подарок барана и пять индеек.
ТОЛБОЙС. Немедленно отправить обратно. Отвезите их на вашем мерзком мотоцикле. Объясните ему, что английские офицеры не азиаты, они не берут взяток у местных властей, в чьих владениях они обязаны восстановить порядок.
СЛАБ. Он этого не поймет, сэр. Он не поверит, что вы облечены властью, если вы не примете подарков. Да они еще и не прибыли.
ТОЛБОЙС. Так вот, как только прибудут его гонцы, отправьте их обратно вместе с бараном и индейками и приложите записку о том, что преданностью и усердием можно завоевать мое расположение, но купить его нельзя.
СЛАБ. Они не посмеют вернуться обратно ни с подарками, ни с запиской. Они украдут барана и индеек и передадут дружеский привет от вас. Лучше оставьте себе мясо и птицу, сэр. Это будет приятное разнообразие после армейского рациона.
ТОЛБОЙС. Рядовой Слаб!
СЛАБ. Слушаю, сэр.
ТОЛБОЙС. Если когда-нибудь на вас возложат командование этой экспедицией, вы, разумеется, будете придерживаться своих убеждений и своих моральных принципов. А пока что будьте любезны повиноваться моим приказам и не прекословить.
СЛАБ. Слушаю, сэр. Виноват, сэр.
(...)
В эту минуту Толбойс и Слаб выходят из-за угла барака. Больная, не сдержав стремительного бега, с размаху налетает на полковника.
ТОЛБОЙС (строго). Что такое? Что ты здесь делаешь? Почему ты шумишь? Не смей сжимать кулаки в моем присутствии!

Она покорно опускает голову.

Что случилось?
БОЛЬНАЯ (кланяясь, нараспев). Акчево сан у алыб.
ТОЛБОЙС. По-английски говоришь?
БОЛЬНАЯ. Нет, не англис.
ТОЛБОЙС. А по-французски?
БОЛЬНАЯ. Не франсус, туан. Алеб генс йынрог отч.
ТОЛБОЙС. Ну, хорошо, чтобы этого больше не было! А теперь ступай!

Она, кланяясь, пятится к палатке. Толбойс садится в шезлонг.

(Слабу). Эй, послушайте! Вы сказали, что вы переводчик. Вы поняли, что говорила эта женщина?
СЛАБ. Так точно, сэр.
ТОЛБОЙС. Какое это наречье? Мне показалось, что не то, на котором говорят местные жители.
СЛАБ. Так точно, сэр. И я так говорил в детстве. Школьный жаргон, сэр.
ТОЛБОЙС. Школьный жаргон? О чем вы говорите?
СЛАБ. Слова наоборот, и расстановка слов обратная, сэр. Значит, она эти две фразы знает наизусть.
ТОЛБОЙС. Туземка? Как это может быть? Я сам бы не сумел.
СЛАБ. Значит, она не туземка, сэр.
ТОЛБОЙС. Но это нужно расследовать. Удалось вам разобрать, что она говорила?
СЛАБ. Только «акчево сан», сэр. Это нетрудно. А дальше уже легко было догадаться.
ТОЛБОЙС. А что такое «акчево»?
СЛАБ. Овечка, сэр.
ТОЛБОЙС. Она назвала меня овечкой?
СЛАБ. Нет, сэр. Она только сказала: «Была у нас овечка». А когда вы спросили ее, говорит ли она по-французски, она, понятно, ответила: «что горный снег, бела».
ТОЛБОЙС. Так это же наглость.
СЛАБ. Зато она вышла из затруднения, сэр.
ТОЛБОЙС. Нешуточное дело. Эта женщина выдает себя перед графиней за прислужницу-туземку.
СЛАБ. Вы так думаете, сэр?
ТОЛБОЙС. Я не думаю, я знаю. Не валяйте дурака. Подтянитесь и отвечайте поумней, если можете.
СЛАБ. Да, сэр. Нет, сэр.
ТОЛБОЙС (сердито рычит на него). «Бэ-бэ-бэ, черный мой баран, дай побольше шерсти». – «Да, сэр,нет, сэр, ничего не дам». Не смейте говорить мне: да, сэр, нет, сэр.
СЛАБ. Слушаю, сэр.
ТОЛБОЙС. Пойдите верните эту женщину. Только, смотрите, ни слова ей о том, что я разгадал ее. Когда я с ней покончу, вы дадите мне объяснения по поводу хлопушек.
СЛАБ. Слушаю, сэр. (Уходит в палатку).
(...)
Больная подходит к полковнику с видом ангельской невинности, падает на колени, подняв ладони, и стукается лбом о землю.
ТОЛБОЙС. Говорят, ты очень быстрая. Но пуля быстрее тебя. (Похлопывает рукой по револьверу). Понимаешь?
БОЛЬНАЯ. Акчево сан у алыб, алеб генс йынрог отч...
ТОЛБОЙС (язвительно). И кто бы ни окликнул...
БОЛЬНАЯ (подхватывая). К тому бежит она. Раскусили меня, полковник! Какой вы догадливый! Ну, в чем же дело?
ТОЛБОЙС. Вот это я намерен выяснить. Вы не уроженка...
БОЛЬНАЯ. Уроженка, но только графства Сомерсет.
ТОЛБОЙС. Вот именно. Для чего этот маскарад? Почему вы скрывали от меня, что говорите по-английски?
БОЛЬНАЯ. Ради шутки.
ТОЛБОЙС. Это не ответ. Зачем вы выдавали себя за прислужницу-туземку? Быть служанкой вовсе не шутка. Отвечайте. И не пытайтесь изворачиваться. Зачем вы выдавали себя за служанку?
БОЛЬНАЯ. Знаете, полковник, в наше время не хозяйка командует в доме, а прислуга.
ТОЛБОЙС. Оригинально. Вы, пожалуй, скажете, что нижний чин может лучше командовать воинской частью, чем полковник?

Клаксон издает пронзительные гудки. Полковник выхватывает револьвер и со всех ног бежит вверх по песчаному склону, но Слаб опережает его и, добравшись до вершины, начинает отдавать команды, словно это само собой разумеется, не обращая внимания на окаменевшего от изумления полковника. Обри, вскочив на ноги, идет за ними посмотреть, что происходит. Цыпка в паническом страхе хватает больную за руку и тащит ее к палатке, но больная резко отталкивает ее и, как только начинается пальба, бежит на звук выстрелов.

СЛАБ. К оружию! Заряжай! Приготовить ракеты! Сколько их, сержант, как вы думаете? Какая дистанция?
СЕРЖАНТ ФИЛДИНГ (за сценой). Сорок всадников. Около девятисот ярдов.
СЛАБ. Готовьсь! Прицел тысяча восемьсот, поверху, без попаданий! Десять залпов. Огонь!

Залп.

Ну, как?
ГОЛОС СЕРЖАНТА. Продолжают идти, сэр.
СЛАБ. Первый ракетный взвод, приготовиться! Контакт!

Оглушительный взрыв справа.

Ну, как?
ГОЛОС СЕРЖАНТА. Остановились.
СЛАБ. Второй ракетный взвод, приготовиться! Контакт!

Взрыв слева.

Ну как?
ГОЛОС СЕРЖАНТА. Ускакали, сэр, все до единого.

Слаб, снова в роли незаметного рядового, спускается с дюн, за ним идет Обри. Они становятся один справа, другой слева от полковника.

СЛАБ. Все в порядке, сэр. Простите за беспокойство.
ТОЛБОЙС. Ах, вот как? И это все, по-вашему?
СЛАБ. Так точно, сэр. Вам не о чем тревожиться. Разрешите составить донесение, сэр? Серьезное столкновение, враг разбит, английские войска потерь не имели. Могут представить к ордену «За примерную службу», сэр.
ТОЛБОЙС. Рядовой Слаб! Простите мою дерзость, но позвольте спросить, кто командует этой экспедицией, вы или я?
СЛАБ. Вы, сэр.
ТОЛБОЙС (пряча револьвер). Вы мне льстите. Благодарю вас. Позвольте задать вам еще один вопрос: кто разрешил вам перетащить весь полковой запас ракет на дюны и взорвать их под носом у противника?
СЛАБ. Это обязанность связиста. Связист – это я. Мне нужно было убедить противника, что окрестные горы ощетинились британскими пушками. Теперь он в этом уверен. Больше он нас не потревожит.
ТОЛБОЙС. Интересно. Полковой писарь, переводчик, связист. Еще какое-нибудь звание, о котором я не осведомлен?
СЛАБ. Нет, сэр.
ТОЛБОЙС. Вы уверены, что вы не фельдмаршал?
СЛАБ. Совершенно уверен, сэр. Никогда не поднимался выше полковника.
ТОЛБОЙС. Вы были полковником? Как это понять?
СЛАБ. Только для почета, сэр. По особому распоряжению, ради приличия, в тех случаях, когда мне приходилось принимать командование.
ТОЛБОЙС. А почему вы сейчас рядовой?
СЛАБ. Я предпочитаю не иметь чина, сэр. Руки развязаны. И общество в офицерском собрании мне не по душе. Я всегда ухожу в отставку и вновь записываюсь рядовым.
ТОЛБОЙС. Всегда? Сколько раз вы получали офицерский чин?
СЛАБ. Точно не помню, сэр. Кажется, три.
ТОЛБОЙС. Черт знает что!
БОЛЬНАЯ. Ах, полковник! А вы-то принимали этого военного гения за полуидиота!
ТОЛБОЙС (с апломбом). Ничего удивительного. Симптомы в точности те же. (Слабу). Можете идти.

Слаб козыряет и молодцевато уходит.

ОБРИ. Ну и ну!
ГРАФИНЯ. Ах, черт его... (Спохватившись). Tiens, tiens, tiens.
БОЛЬНАЯ. Как вы поступите с ним, полковник?
ТОЛБОЙС. Сударыня, секрет командования и в армии и вне ее состоит в том, чтобы никогда не терять времени на дело, которое можно поручить подчиненному. Я увлекаюсь акварельной живописью... До сих пор командование полком мешало мне предаваться любимому занятию, - отныне я всецело посвящу себя искусству и предоставлю руководство экспедицией рядовому Слабу. И поскольку вы все, по-видимому, на более короткой ноге с ним, чем я смею претендовать, то сделайте мне одолжение и сообщите ему – так, мимоходом, понимаете? – что я уже имею орден «За примерную службу» и в настоящее время интересуюсь орденом Бани – вернее, интересуется моя жена. Ибо в данную минуту меня занимает только одна мысль: написать мне это небо берлинской лазурью или кобальтом.
ГРАФИНЯ. Как вы можете тратить время на какие-то картинки?
ТОЛБОЙС. Графиня, я пишу картины, чтобы остаться в своем уме. Имея дело с людьми – все равно, с мужчинами или женщинами, - я чувствую себя помешанным. Человечество всегда обманывало меня, природа – никогда.
(...)
Слаб, весь в грязи и пыли, с сумкой, полной бумаг, энергичными шагами идет по проходу.
ТОЛБОЙС. Скажите, Слаб, вы не можете обойтись мотоциклом нормальной мощности? Вам непременно нужно мчаться со скоростью восемьдесят миль в час?
СЛАБ. Я привез вам приятную новость, полковник, а приятные новости торопятся.
ТОЛБОЙС. Мне?
СЛАБ. Награждение орденом Бани, сэр. (Передает бумагу.) Постановление получено радиограммой.
ТОЛБОЙС (обрадованный, встает с места и берет сумагу). А-а! Ну, поздравляйте меня, друзья! Наконец-то моя Сара стала леди Толбойс! (Садится и углубляется в изучение бумаги.)
ОБРИ Великолепно!
СЕРЖАНТ (вместе) Вы заслужили эту награду, сэр!
ЦЫПКА Я так рада за вас!
СТАРИК. Смею ли узнать, сэр, за какие заслуги вы удостоены столь высокой награды?
ТОЛБОЙС. Я выиграл битву хлопушек. Я подавил деятельность здешних разбойников. Я вырвал из их рук английскую леди. Правительство готовится ко всеобщим выборам, и мои скромные достижения должны послужить ему во славу.
СТАРИК. Разбойники? И много их здесь?
ТОЛБОЙС. Ни одного.
СТАРИК. Так как же... А английская леди, которую вы вырвали из их рук?..
ТОЛБОЙС. Она все время была в моих руках, в полной безопасности.
СТАРИК (все с большим недоумением). О-о! А битва хлопушек...
ТОЛБОЙС. Ее выиграл рядовой Слаб. Я тут совершенно ни при чем.
ОБРИ. Разбойников и английскую леди выдумал я. (Обращаясь к Толбойсу.) Кстати, полковник, представительный старец у алтаря – мой отец.
ТОЛБОЙС. Вот как! Рад познакомиться, сэр, хотя по поводу вашего сына не могу сказать вам ничего лестного, разве только, что вы произвели на свет такого бессовестного лгуна, какого я в жизни не видел.
СТАРИК. А позвольте спросить, сэр, намерены ли вы не только простить моему сыну обман, но и воспользоваться им, чтобы принять награду, которой вы не заслужили?
ТОЛБОЙС. Я заслужил ее, сэр, десять раз заслужил! Вы думаете, если разбойников, за усмирение которых меня наградили, не существует, то я никогда не усмирял разбойников? Вы забываете, что, хотя это сражение, успех которого приписывается мне, выиграно моим подчиненным, - я тоже выигрывал сражения и видел, как все почести доставались какому-нибудь генералу, даже не знающему, в чем дело. В армии всегда так, и в конце концов получается одно на одно: награда за заслуги приходит со временем. Справедливость – всегда справедливость, хотя она приходит с опозданием, и то по ошибке. Сегодня мой черед; завтра настанет черед рядового Слаба.
СТАРИК. А пока что мистер Слаб, этот скромный и достойный воин, останется бедным и безвестным солдатом, в то время как вы будете кичиться своим орденом Бани.
ТОЛБОЙС. Как я ему завидую! Взгляните на него и взгляните на меня! Я несу все бремя ответственности, между тем как руки у меня связаны, тело расслаблено, мозг иссушен, потому что полковник не должен делать ничего, кроме как отдавать приказания и иметь значительный вид, хотя бы голова его в это время была как пустой котел! А он волен приложить руку ко всему, к чему захочет, и иметь вид идиота, когда он чувствует себя таковым! Меня довели до акварельной живописи, потому что мне запрещено делать повседневное полезное дело. Командующий воинской частью не должен делать того, не должен делать другого, не должен делать третьего, не должен делать ничего, кроме как заставлять делать все это своих людей. Даже общаться с ними не должен. Я вижу, как солдат Слаб делает все, что естественно делать настоящему мужчине: плотничает, красит, копает землю, таскает тяжести, помогает себе и всем окружающим, а я, обладающие большей физической силой и не меньшей энергией, должен скучать и томиться, потому что мне разрешается только читать газеты и пить коньяк с водой, чтобы не сойти с ума. Если бы не живопись, я спился бы с круга. С какой радостью я променял бы свой оклад, свой чин, свой орден Бани на бедность Слаба, на его безвестность!
СЛАБ. Но, дорогой полковник... виноват – сэр... я хочу сказать, что и вы можете стать рядовым. Ничего нет легче. Я делал это неоднократно. Вы подаете в отставку, меняете свою фамилию на какую-нибудь очень распространенную, красите волосы и на вопрос сержанта, записывающего новобранцев, о возрасте, отвечаете: двадцать два. И все! Можете выбрать себе любой полк.
ТОЛБОЙС. Не следует искушать начальство, Слаб. Вы, бесспорно, превосходный солдат. Но скажите, подвергалось ли ваше мужество последнему, тягчайшему испытанию?
СЛАБ. Какому, сэр?
ТОЛБОЙС. Вы женаты?
СЛАБ. Нет, сэр.
ТОЛБОЙС. Тогда не спрашивайте меня, почему я не подаю в отставку и не превращаюсь в свободного, счастливого солдата. Жена не допустит этого.
(...)
БОЛЬНАЯ. А теперь, мистер Слаб, как насчет моего поручения, которое вы обещали исполнить? Принесли паспорт?
ГРАФИНЯ. Ваш паспорт? Зачем?
ОБРИ. Что вы затеяли, Мопс? Вы хотите бросить меня?

Слаб выходит вперед, высыпает из своей сумки на песок целую груду паспортов, становится на колени и начинает искать паспорт больной.

ТОЛБОЙС. Что это значит? Чьи это паспорта? Что вы с ними делаете? Откуда вы их взяли?
СЛАБ. На пятьдесят миль в окружности все просят достать им визу.
ТОЛБОЙС. Визу? В какую страну?
СЛАБ. В Беотию, сэр.
ТОЛБОЙС. Беотия?
СЛАБ. Так точно, сэр. Федеративное Объединение Разумных Общин – ФОРО. Все стремятся туда, сэр.
ГРАФИНЯ. Вот это да!
СТАРИК. А что же будет с нашим несчастным отечеством, если все жители покинут его ради какой-то чужой страны, где даже собственности не уважают?
СЛАБ. Не бойтесь, сэр: они нас не хотят. Они больше не будут пускать к себе англичан, сэр. Они говорят, что их сумасшедшие дома уже переполнены. Я ни для кого не мог достать визы. Только одну (обращаясь к полковнику) – для вас.
ТОЛБОЙС. Для меня? Какая наглость! Я же не просил.
СЛАБ. Так точно, сэр. Но там у всех столько свободного времени, что они только и думают, чем бы заняться, чтобы от безделья не натворить чего-нибудь. Они хотят организовать у себя единственное английское учреждение, которым они восхищадются.
СТАРИК. Какое же именно?
СЛАБ. Английскую школу акварельной живописи, сэр. Они видели работы полковника, и, если он захочет обосноваться там, его сделают начальником парков культуры и отдыха.
ТОЛБОЙС. Это неправда, Слаб. Ни одно правительство не способно на такой разумный шаг.
СЛАБ. Правда, сэр! Уверяю вас.
ТОЛБОЙС. Но моя жена...
СЛАБ. Так точно, сэр, я сказал им. (Укладывает паспорта в сумку.)
ТОЛБОЙС. Ну что же, нам остается только вернуться на родину.
СТАРИК. А может наша родина вернуться к разумной жизни, сэр? Вот в чем вопрос.
ТОЛБОЙС. Спросите Слаба.
СЛАБ. Ничего не выйдет, сэр: все английские рядовые хотят стать полковниками, а для выскочек спасенья нет. (Обращается к Толбойсу.) Прикажете отправить экспедиционный отряд в Англию, сэр?
ТОЛБОЙС. Да. И достаньте мне два тюбика краплака и пузырек белой китайской туши.
СЛАБ (уходя). Слушаю, сэр.

Из послесловия А.Долинина:
Современники без особого труда определяли реальное лицо и под шутовской маской рядового Слаба – простака, который не так прост, как кажется. Его прототипом был легендарный авантюрист, разведчик, путешественник, летчик, мотогонщик и писатель Т.Е. Лоуренс (1888-1935), знаменитый Лоуренс Аравийский, автор книги «Семь столпов мудрости» и близкий друг самого Шоу. Широкоизвестные факты бурной биографии Лоуренса, который, имея звание полковника, после выхода в отставку, инкогнито, под псевдонимом Шоу (!), служил рядовым в авиации, были использованы драматургом для создания одной из наиболее парадоксальных ситуаций комедии.
Кроме всего прочего, Лоуренсу суждено было стать первым и, пожалуй, самым доброжелательным критиком пьесы. Еще в июне 1931 г. Шоу прочел ему второй акт «Горько, но правда», где появляется рядовой Слаб, и Лоуренс с похвалой отозвался о своем «портрете», сделав лишь мелкие стилистические замечания. Затем, в начале января 1932 г., Лоуренс познакомился с полным текстом пьесы и откликнулся на нее восторженным письмом к жене драматурга, в котором он дал довольно подробный анализ каждого из трех действий комедии. «Благодаря третьему акту, - писал он, - «Горько, но правда» становится в один ряд с «Домом, где разбиваются сердца» и представляется мне замечательной пьесой. (...) По сравнению с «Домом, где разбиваются сердца» в ней больше разнообразия. Первый акт – это Моцарт-Шоу, потому что именно так и на такие темы Шоу уже писал прежде. (...) Второй акт – бесподобен, других слов у меня нет. Его реализм безукоризненно контрастирует с классицизмом первого акта. Когда я дочитал его до конца, у меня создалось впечатление, что после него любой третий акт должен прозвучать как снижение тона. Ведь к этому моменту пьеса достигает такой высокой ноты, что в ней уже не остается места для финала. Но как же я ошибался! Конец третьего акта буквально ошеломил меня. Этот заключительный монолог Обри даст сто очков вперед шекспировской «Буре»! Не знаю, как он прозвучит со сцены, но при чтении он потряс меня сильнее, чем гениальный монолог Мафусаила (...) Конечно, я ничего не смыслю в театре, но думаю, что лучше, чем «Горько, но правда», Шоу для сцены никогда ничего не писал».
К письму Лоуренса был приложен небольшой перечень предложений и замечаний по тексту пьесы, большинство из которых Шоу учел при подготовке окончательного сценического варианта «Горько, но правда», вскоре изданного ограниченным тиражом для участников английской постановки.
В Сети такого бета-ридера с руками бы оторвали /i>
И, я думаю, ТЭЛ там было на что откликнуться...
ОБРИ. У нас у всех - как бы это выразиться поделикатнее – имеются высшие и низшие инстинкты. Наши низшие инстинкты действуют; они действуют со страшной силой, и эта сила иногда разрушает нас; но они безмолвствуют. Речь – это сфера высших инстинктов. В поэзии, в литературе всего мира говорят высшие инстинкты. Во всех благопристойных беседах говорят высшие инстинкты, даже когда они молчат, даже когда лгут. Но низшие инстинкты неотступно при нас, словно тайная вина, которую мы знаем за собой, хотя они и безгласны. Я помню, как я спросил своего учителя в колледже: что, если бы чей-нибудь низший инстинкт вдруг заговорил, - пожалуй, эффект получился бы больший, чем когда заговорила Валаамова ослица? В ответ он рассказал мне с десяток сальных анекдотов, чтобы показать, что он человек без предрассудков. Я больше не возвращался к этой теме, до встречи с Цыпкой: Цыпка и есть Валаамова ослица.
ГРАФИНЯ. Выражайся повежливее, Попси, или...
ОБРИ (вскакивая со стула). Женщина! Я сказал тебе комплимент. Валаамова ослица была умнее Валаама. Надо внимательней читать Библию. Вот это-то и делает Цыпку почти сверхчеловеческим существом. Ее низшие инстинкты говорят. После войны низшие инстинкты обрели голос. И это было страшнее землетрясения, ибо они высказывают истины, которые всегда замалчивались, истины, от которых творцы наших отечественных устоев пытались отмахнуться. А теперь, когда Цыпка повсюду кричит о них, все наши устои трещат, шатаются, рушатся. У нас не осталось ни места в жизни, ни прочных основ, ни сколько-нибудь пригодной морали, ни неба, ни ада, ни заповедей, ни бога.
Ах да, почему "Мякиш"... (что-то компьютер мне сегодня попался брыкливый)
Вот давний случай с одним из наших мастеров. В
пьесе-сатире Шоу тупица полковник спрашивает умницу солдата, как его фамилия.
Ответ: Миик, сэр. Полковник брезгливо переспрашивает. В этом имени, в
столкновении героев - большой смысл, злая насмешка, терять ее жаль.
По-английски meek - слабый, кроткий, даже размазня. Сделать Мягок, Слаб?
Похоже, но не очень убедительно. В редакции запротестовали, переводчик не
настаивал. Потом однажды в случайном разговоре возникло: конечно же,
Миик - Мякиш! Подходит по звучанию (ср. Кавендиш!), верно по смыслу. “Эх,
додуматься бы раньше”! Но книга уже вышла...
(Нора Галь. Слово живое и мертвое)

@темы: литература

---

[tes3m]

Мне очень хотелось посмотреть, как выглядел доктор Эрнест Алтунян (1889 - 1962) , о котором я читала у разных авторов (у Орланса, например), что он был безумно влюблен в Лоуренса и даже лечился у психиатра от этой безответной любви. Долго не могла найти портрета, а становилось все интереснее. Хотя Лоуренс, как пишут, в 1934 году отверг любовь Алтуняна, он очень дорожил дружбой с ним. В 1933 году Лоуренс писал Роберту Грейвзу: "Я думаю, с тех пор как умер Хогарт, трое самых дорогих мне людей -Фредерик Мэннинг, один армянин по фамилии Алтунян и Э.М. Форстер-(I think Frederic Manning, and an Armenian, called Altounyan, and E.M. Forster are the three I most care for, since Hogarth died.)тут
К счастью, оказалось, что Алтунян был женат на художнице Доре Коллингвуд, а другом их семьи был очень популярный в Англии детский писатель Артур Рэнсом (у него был юношеский роман с Дорой). Его книга "Ласточки и амазонки" была написана под впечатлением от общения с детьми семьи Алтунян, особенно с дочерью Таки. А всего детей было пять.
В book search оказалось несколько книг, рассказывающих о дружбе Рэнсома с семьей Алтунян, о их летних поездках на яхте. Кстати, этот Рэнсом сам по себе очень колоритная личность. Хотя "Ласточки и амазонки" входят во всякие английские списки лучших детских книг и книг вообще см. см. , в СССР их игнорировали из-за биографии автора - "Артур Рэнсом (англ. Arthur Mitchell Ransome, 18 января 1884 — 3 июня 1967) — английский журналист, писатель, разведчик, агент MI6.В 1914 и 1915 он совершил еще несколько поездок в Россию, а в ноябре 1915 снова приехал в Россию в качестве корреспондента радикальной газеты Daily News. В то же время Рэнсом параллельно работал на MI6 под кодовым обозначением S76. Однако высказываются предположения и о том, что он мог быть двойным агентом.

Во время революции 1917 года входил в ближайшее окружение большевистских лидеров. После захвата большевиками власти вместе с Покровским и Радеком участвовал в разборке секретного архива русского министерства иностранных дел и публикации тайных договоров царского и временного правительства. Брал интервью у Ленина и Троцкого. Любовницей Рэнсома стала секретарь Троцкого Евгения Шелепина, на которой он впоследствии женился. В 1919 уехал из России вместе c Шелепиной. ... В своих поездках между Россией, прибалтийскими и скандинавскими странами и Англией вывозил из России алмазы, награбленные чекистами. В 1924 году развелся с первой женой и женился на Евгении Шелепиной. В 1927—1928 годах ездил в Китай, был другом жены Сунь Ятсена Сун Цинлинь.

В 1931—1947 написал серию детских книг «Ласточки и амазонки», благодаря чему стал известным детским писателем. Википедия Надо добавить, что Рэнсом издал и свой пересказ русских народных сказок.
Словом, о Рэнсоме пишут так много, что в книгах о нем и об Алтуняне не забывают упомянуть. Вот портрет Алтуняна, нарисованный его женой. Правда, надо учесть, что когда он был влюблен в Лоуренса, он был значительно старше (хотя познакомились они с Лоуренсом еще в 1911 году, когда один был молодым археологом, а другой - молодым медиком, сыном владельца госпиталя в Алеппо. Пишут, что Лоуренс у него лечился.)

Рэнсом. Он не имеет прямого отношения к ТЭЛ, конечно, но очень мне тут понравился. Снимок отсюда - Сайт на русском, посвященный Рэнсому

О Рэнсоме en.wikipedia.org/wiki/Arthur_Ransome
www.arthur-ransome.org/ar
Поэма, которую Алтунян посвятил Лоуренсу (написана после его смерти). books.google.com/books?id=qBI9AAAAIAAJ&hl=ru
Your eyes are blue
So I`ve been told
Your hair of course
Is purest gold,
Redunculated souls like me
Only regret they cannot see
When blue is black and gold is lead
And all of you is wholly dead.

@темы: masochism and sexuality, отзывы о ТЭЛ, внешность ТЭЛ, биографии людей из окружения ТЭЛ, быт и нравы эпохи

---

Лоуренс Аравийский и инцидент в Дераа

[tes3m]

Мне кажется, по-русски очень мало писали о том, почему "инцидент в Дераа", т.е изнасилование Лоуренса турками, описанное им в "Семи столпах мудрости", некоторые авторы считают выдумкой Лоуренса. Вовсе не потому эти авторы так пишут, что хотят смешать его с грязью. Многие из них его как раз любят. Но история событий в Дераа была рассказана Лоуренсом неоднократно - и по-разному. Причем в докладе начальству в 1919 году изложена совсем не та история, которую мы знаем по "Семи столпам мудрости" (и в издании 1922, и в издании 1926 года). И если кто-то считает, что надо верить рассказу самого Лоуренса Аравийского, то пусть ответит, в какую именно версию событий мы должны верить? И почему мы должны в нее так уж непреложно верить? Потому что великий человек не мог написать неправду? Но раз версии противоречат одна другой, то одна-то уж точно неправда.
И, кроме того, стоит ли верить каждому слову человека, в мае 1923 года уверявшего друга, что "мой мазохизм остается и останется только моральным"(1), в марте того же года уже взявшего к себе на службу Джона Брюса (порки начнутся позже, но уже в этом году, а пока ТЭЛ продумывает детали - как могли бы сказать его враги, "плетет свою паутину")?
Итак, что же писал Лоуренс в 1919 году начальству?
Он пошел в Дераа на разведку, был схвачен и опознан губернатором, которому его приметы описал некий Абд эль Кадир. Губернатор (Хаким-бей/Hacim Bey, которого ТЭЛ называет тут Хаджим/Hajim) был, по словам Лоуренса, "an ardent pederast" (сами переводите, мне смешно: почему-то мерещится, как Хаким-бей читает эти слова и советует кое-кому чаще смотреться в зеркало) и "увлекся" (took a fancy) Лоуренсом. Зная, что это именно Лоуренс, английский офицер и диверсант, за которого обещана большая награда. Ночью "он пытался поиметь меня. Я не хотел - и после некоторого затруднения, одержал победу. Хаджим отправил меня в госпиталь и я сбежал перед рассветом, поскольку не так пострадал, как он думал." А губернатор Дераа от стыда скрыл всю эту историю. (2)
Amethyst deceiver пишет, что в книге "The Secret Lives of Lawrence of Arabia" Филипа Найтли и Колина Симпсона авторы "комментируют - из письма складывается впечатление, что Л. ненавидит Абд эль Кадира и его брата Мохамеда Саида за то, что кто-то из них предал его в Дераа. Но более похоже на правду, что Лоуренс подозревал их в том, что они работают на французов (и дальнейшие события якобы эти подозрения подтвердили). Оба брата, в свою очередь, ненавидели Лоуренса, потому что неверный, и подозревали в нем английского шпиона. Полагают, что Лоуренс приложил руку к их устранению."
Как бы там ни обстояло дело с Абд эль Кадиром, версия эта удивительна для тех, кто узнал об инциденте в Дераа из "Семи столпов мудрости" (и фильма Лина). Там Лоуренса приняли за черкеса, принуждали вступить в турецкую армию - и именно как солдата этой армии заставляли подчиниться желаниям бея. О том, что Лоуренса опознали, и речи уже не шло. История в целом стала выглядеть правдоподобнее, на мой взгляд. Губернатор, который хочет заняться сексом с безвестным солдатиком, выглядит не так странно, как губернатор, домогающийся знаменитого военного преступника, а тем более - позволяющий ему так легко сбежать. Хотя история о том, как Хаким-бей хотел уложить в свою постель именно английского офицера, да еще не кого попало, а того самого Лоуренса по прозвищу "Эмир Динамит", кажется мне более интригующей.

UPDATE

Продолжение."Я чувствовал себя ужасно, словно какая-то часть меня умерла той ночью в Дераа, оставив искалеченным, несовершенным, половиной прежнего. Это не могло быть осквернением, поскольку меньшего почтения, чем я, к своему телу никто и никогда не выказывал. Вероятно, это была ломка духа той неистовой, сокрушающей нервы болью, которая низвела меня до уровня животного, заставив унижаться и так и сяк, и которая сопровождает меня с тех пор – очарование, и ужас, и болезненное желание, похотливое и порочное, возможно, но это сродни тому, как мотылек устремляется к своему пламени."

Найтли и Симпсон пишут, что, по словам Брюса, Лоуренс познакомился с ним еще в начале 1922 года и уже тогда начал жаловаться на нелегкую жизнь и злого дядюшку. Получается, он так долго готовился к поркам. Или, может, долго не решался приступить к главному.
Пишут, что губернатор Хаким-бей заявил, что его не было в это время в Дераа. Кроме того, по общим отзывам, он был известен как любитель женщин (что лично я не считаю веским возражением). Еще важнее, что отзываются о нем как о добросовестном государственном служащем, патриоте и умном человеке. Как мог он так легкомысленно упустить врага?
Amethyst deceiver: "Найтли и Симпсон пишут, что все свидетельствует - Хаким-бей был невиновен в учиненном насилии, но, возможно, это сделал кто-то другой: были еще Бимбаши Исмаил Бей, начальник гарнизона, и начальник милиции Али Риза Бей - Лоуренс мог просто принять их за Хаким-бея. В первоначальной версии (Оксфордском издании) Лоуренс писал "The Bey seemed to be Hajim" (он называет его то Хаджим, то Хаким/Хасим - прим. A.D.). Но в каирском отчете/письме он настаивает, что "был опознан губернатором Хаджим-беем". Дальше Н.-С. предполагают, что возможно, Л. был изнасилован охранниками. Также возможно, что Лоуренс был схвачен и высечен, но не изнасилован. И, наконец, возможно, что этот инцидент - просто выдумка."
С другой стороны, можно ли быть уверенными в том, что ничего подобного вообще не было, или в том, что, если что-то было, Хаким-бей действительно не имел к этому никакого отношения? Кстати, представить, что его подчиненные в его отсутствие могли так безответственно упустить опознанного и изловленного Лоуренса Аравийского, тоже нелегко.
Письмо с первой версией было написано в конце июня 1919 года. А 17 июля, как записано в дневнике Ричарда Майнерцхагена, Лоуренс пришел к нему вечером - они оба участвовали Парижской Мирной конференции и жили в отеле "Мажестик" - рассказать о своих горестях, в том числе и том, как его изнасиловали турки. Потом, по словам Майнерцхагена, Лоуренс попросил разрешения принять ванну у него в номере (сказал, что у него номер без ванны), разделся - и тут РМ увидел у него на спине много шрамов, похожих на татуировку. Он спросил, что это за шрамы, и услышал в ответ, что это следы от колючей проволоки, под которой протащил Лоуренса верблюд. В этой версии шрамы никак не связаны с поркой в Дераа, да и сама порка не упомянута (как и в вышеупомянутом письме, если не считать, что some difficulty это и есть порка): Лоуренс сказал лишь об изнасиловании. Впрочем, я не буду углубляться в вопрос о шрамах - тут можно завязнуть и не выбраться. Надо отдельно расследовать, кто и когда видел эти шрамы, откуда они могли взяться. Главное, что РМ написал в дневнике (уже после смерти Лоуренса), что история с Дераа false (ложная, лживая). Об этом суждении кто-то написал, что оно противоречит прежнему - в 1919 году он верил в эту историю и очень жалел Лоуренса. Может, он потом узнал от самого Лоуренса, что ничего не было? Но, может, он вовсе и не перестал верить, что что-то в Дераа произошло, и потому называет описание из "Семи столпов мудрости" ложным, что оно противоречит той версии, которую Лоуренс рассказал ему в отеле "Мажестик"? Они в дальнейшем продолжали дружить и ТЭЛ мог как-нибудь объяснить ему, почему эта история в книге выглядит по-другому, но для Майнерцхагена она все равно была лживой. Он писал, что, по его мнению, сам Лоуренс убрал бы эту историю при повторном издании. Все, что рассказал ему Лоуренс, Майнерцхаген не записал, однако упоминает о том, что Лоуренс, по его словам был изнасилован самим беем, а потом его подчиненными.
А в "Семи столпах" Лоуренс был так изуродован поркой, что утратил привлекательность для бея.
Такая жестокая порка, такие ужасные последствия делают менее правдоподобной и эту версию. Герой спасается, проделывает верхом долгий путь - четыре дня едет до Азрака, потом до Акабы - и никто из окружающих его арабов не замечает, в каком он состоянии. Никто, по-видимому, не перебинтовывает его раны (первую медицинскую помощь ему оказал an Armenian dresser в Дераа).
В истории из "Семи столпов" находили и другие неправдоподобные детали. "Солдаты вышвырнули меня на лестничную площадку и, распластав на скамье, принялись истязать. Двое прижали коленями мои лодыжки, опираясь на внутренние стороны моих коленей, двое других до хруста вывернули мне запястья, а потом притянули их и мою шею к доске скамьи. Капрал сбежал вниз по лестнице и вернулся с черкесской плеткой, представлявшей собою гибкий черный ремень, скругленный и сходящий на конус от толщины большого пальца у рукоятки (обложенной серебром) до острия тоньше заточенного карандаша."(3) Кое-кто спрашивает, как это он мог так хорошо разглядеть кнут, лежа вниз лицом, да еще с шеей, притянутой к скамье. А мне кажется странным, что никто не заподозрил в Лоуренсе англичанина, которого должны были усердно искать. Я знаю, что в Иордании есть светловолосые и голубоглазые черкесы, как и пишет Лоуренс. Но было бы естественнее, если бы и их задерживали и допрашивали, раз уж среди них мог затеряться английский диверсант. Мне кажется, награда за поимку Лоуренса была достаточной, чтобы вызвать желание у стражи проверять всех с такой внешностью, напоминающей европейскую. Кстати, по поводу внешности Лоуренса французский полковник Бремон писал, что ходить с гладко выбритым лицом в стране, где все мужчины носили усы значило давать повод к подозрениям, которых Лоуренс и не избежал. ('He was always strictly shaven in a country where the lack of a beard gave rise to suspicions which he was not spared.'(4))
Эта деталь, думаю, делает правдоподобнее предположение, что Лоуренс был схвачен (если он был схвачен) именно за "женоподобную" в глазах окружающих внешность: его могли счесть подходящим партнером для бея. Но странно, что Лоуренс, который не мог не знать, как выделяет его из толпы отсутствие растительности на лице, пошел в таком виде в стан врага. (Я, кстати, прочла в книге "Where the Tigers Were" (Don Meredith) забавную версию: Лоуренс будто бы мог пойти в Дераа в костюме цыганки и был в таком виде схвачен. Это основано на его рассказе о том, что он и впрямь ходил в таком наряде на разведку, но уже после Дераа.) Впрочем, это все мелочи. Самым подозрительным моментом остается та легкость, с которой герой оправился от истязаний. Орланс пишет в книге "Т.Э.Лоуренс, биография сломленного героя", что Лоуренс мог проделать путь до Азрака и Акабы, если пострадал не очень сильно, как он и писал в каирском письме. Зачем же (спрашивает Орланс) Лоуренс так подробно описал в книге зверские истязания? Чтобы скрыть правду о том, что добровольно отдался? В письме к Шарлотте Шоу, с которой он порой был очень откровенен, Лоуренс признался (мы не знаем, насколько искренне), что ночь в Дераа была не совсем такой, как он описал в книге. Письмо к Шарлотте Шоу (26 марта 1924): "Сцена суда в "Жанне". Бедная Жанна, я думал о ней, как о человеке, а не как о моральном уроке. Для нее боль была ужаснее, чем просто наказание. Вы приводите в пример мою ночь в Дераа. Да, я всегда боялся боли и для меня, пока я жив, значение той ночи будет в муке, которая сломала меня и заставила сдаться. Но это сугубо личный взгляд, и вы не можете его разделить. О той ночи. Мне не следовало говорить Вам, потому что порядочные люди подобные вещи не обсуждают. Я хотел подробно изложить все в книге и в течение многих дней боролся со своим чувством собственного достоинства… которое никак не позволяло – и не позволило – мне этого. Из страха перед болью, а точнее – чтобы заработать пятиминутную отсрочку от боли, сводящей меня с ума, я отдал то единственное достояние, с которым мы рождаемся на свет – неприкосновенность нашей личности (в оригинале использовано слово integrity - оно означает и целостность, и чистоту, и честность - прим. tes3m). Это то, что нельзя простить, нельзя исправить, и это то, что заставило меня отказаться от достойной жизни, от применения моих – не заслуживающих презрения – способностей и талантов. Вы можете назвать это сумасшествием, но задумайтесь о содеянном и что я не прекращал обо всем этом размышлять и годы спустя. Это пребудет со мной до самой смерти, а если наша индивидуальность сохраняется – то и после. Представьте себе загробное блуждание среди порядочных призраков с криками: "Нечист, нечист…" (перевод мой и  amethyst deceiver)(5)
Лоуренс здесь отрицает достоверность описанной в "Семи столпах мудрости" сцены долгих истязаний - он, по его словам, быстро не выдержал испытания болью и согласился выполнить то, к чему его принуждали. Спорят о том, уступил ли он самому бею или солдатам. Или же было и то, и другое (Лоуренс, по воспоминаниям преданного ему друга-солдата говорил: «Они все меня поимели»(6)). Орланс, кстати, считает, что Лоуренс, как и многие жертвы изнасилований, преувеличивает свою вину. Он думает, что Лоуренс был избит достаточно серьезно, а долгой поездкой до Азрака наказывал себя - и за то, что все же уступил, и за то, что испытал неожиданный оргазм. В тексте 1926 года говорится: "...I remembered smiling idly at him, for a delicious warmth, probably sexual, was swelling through me..." (в русском переводе: "...бессмысленно улыбаясь ему, я испытывал ощущение восхитительного тепла, вероятно сексуального, переполнившего меня"). А в первом, более откровенном, издании (оксфордское, 1922 года) в конце эпизода было следующее: "Я чувствовал себя ужасно, словно какая-то часть меня умерла той ночью в Дераа, оставив искалеченным, несовершенным, половиной прежнего. Это не могло быть осквернением, поскольку меньшего почтения, чем я, к своему телу никто и никогда не выказывал. Вероятно, это была ломка духа той неистовой, сокрушающей нервы болью, которая низвела меня до уровня животного, заставив унижаться и так и сяк, и которая сопровождает меня с тех пор – очарование, и ужас, и болезненное желание, похотливое и порочное, возможно, но это сродни тому, как мотылек устремляется к своему пламени." (Перевод совместный с  amethyst deceiver)(7) Неудивительно, что в издании 1926 года этот фрагмент отсутствует, настолько отчетливо проявились в нем те особенности сексуальности Лоуренса, которые он и хотел, и боялся открыть окружающим. Как видно из текста, Лоуренс не считает унизительным для себя ни участие в гомосексуальном акте (а по другим его словам, он считал его гораздо менее отвратительным, чем гетеросексуальный), ни свою пассивную роль в нем, ни даже то, что все произошло против его воли. "Уровень животного", о котором пишет Лоуренс, это наслаждения плоти, которые он считал недостойными человека, поднявшегося к высотам духа. (Слишком долго пришлось бы обсуждать сейчас, что лежало в основе его неприятия физической стороны секса - назову лишь главные из предполагаемых причин: религиозный фанатизм матери; тайна его незаконнорожденности, открытая им в детстве - мать, казавшаяся непогрешимой и секшая его за мельчайший проступок, сама оказалась "падшей", "живущей во грехе".) Открытие, которое он совершил в Дераа (или же где-то в другом месте и при других обстоятельствах, но связал их в своей книге с инцидентом в Дераа), это причастность его, уже почти уверовавшего в свою сверхчеловеческую природу, к человеческим слабостям. Неистовая боль разрушила то, чем он гордился больше всего - власть его воли над телом. И тело неожиданным образом отреагировало на боль и унижения - разгорелся тлевший до поры пламень гомоэротического мазохизма Лоуренса. Это словно распахнуло перед ним дверь в новые ощущения (примерно так выразился об этом Малькольм Браун в документальном фильме "Лоуренс Аравийский"), но в то же время отняло у него ощущение целостности, чистоты, честности перед самим собой (всё это подразумевается словом integrity, которое он постоянно упоминает, говоря о том, что навсегда утратил в Дераа). В русском переводе искажен смысл последней фразы главы о Дераа, в которой речь именно об этом: "Their consideration (rendered at once, as if we had deserved men's homage) momently stayed me to carry the burden, whose certainty the passing days confirmed: how in Deraa that night the citadel of my integrity had been irrevocably lost." "Их предупредительность (выказанная немедленно, как если бы мы заслужили уважение этих людей) на мгновение укрепила во мне волю нести бремя памяти о той ночи в Дераа, когда невозвратимо пала крепость моей чистоты." Здесь при переводе пропущено "burden, whose certainty the passing days confirmed" (бремя, чью несомненность подтвердили прошедшие дни) - в оригинале речь идет о том, что уверенность в существовании бремени, которое Лоуренсу предстояло отныне нести, была подтверждена прошедшим с тех пор временем. Почему это опустили? Видимо, просто не поняли. Ведь если понимать "integrity", в русском переводе "чистоту", как утраченную девственность, непонятно, зачем понадобилось время, чтобы убедиться в ее потере. А вот для того, чтобы осознать, что он уже не будет прежним - уверенным в себе, в своей воле, которая до тех пор была способна подчинять себе окружающую действительность и "лепить" ее по своему желанию, в своем внутреннем превосходстве над "низменными" чувственными людьми, ему действительно понадобилось некоторое время.
Что касается всего описания событий в Дераа в оксфордском издании, его я, увы, пока не смогла увидеть. И поэтому я не знаю, насколько прав Найтли, утверждающий, что там эпизод этот похож на дешевую садо-мазохистскую литературу и написан Лоуренсом явно для себя - для собственного удовольствия, скажем так. Как и те отчеты о поведении Лоуренса во время порки, которые писал Брюс для мифического дяди Р. Лоуренс эти письма собирал, чтобы читать их опять и "получить за один свой доллар два пинка", по выражению Найтли, который в этом выступлении вообще был на диво развязен (8) - не знала бы, не поверила бы, что это говорит исследователь, занимающийся Лоуренсом уже 40 лет (это ведь он когда-то первый доискался до всей этой истории с Брюсом).
Впрочем, кто-то может сказать, что сам Лоуренс виноват в том, что о нем говорят в таком тоне, а рассказу его не все верят. Какой из версий верить? К тому же опровергают и сам факт посещения Лоуренсом Дераа в это время. (9) А в вышеупомянутом документальном фильме "Лоуренс Аравийский", в котором о ТЭЛ рассказывали Найтли, Малькольм Браун и Майкл Ашер, Ашер сказал, что Лоуренс еще до войны, когда работал археологом в Сирии, утверждал, что их вместе с его другом, арабом по прозвищу Дахум, изнасиловали турки, когда захватили их, чтобы сделать солдатами турецкой армии. Об этом эпизоде рассказывает Лиддел Харт, не упоминая, естественно, об изнасиловании: "Соблазнившись сведениями о существовании статуи женщины, сидящей на спинах двух львов, которая могла оказаться произведением хиттитов, он, переодевшись в туземную одежду, отправился на розыски в сопровождении одного из своих рабочих. Поскольку район был расположен слишком далеко на севере, чтобы можно было предполагать наличие в нем странствующих арабов, он и его спутник были арестованы по подозрению в дезертирстве из турецкой армии. Они были брошены в шумную и полную насекомых темницу. При падении Лоуренс разбил себе бок, а у его спутника произошло сильное растяжение связок. Всю ночь они пробыли в заключении, обдумывая перспективы принудительной военной службы. Все же утром Лоуренсу удалось подкупить стражу и выйти на свободу." (10) Не знаю, кому Лоуренс рассказывал об изнасиловании, но не могу поверить, что Майкл Ашер говорит без достаточных оснований. Лоуренс в главе о Дераа пишет об этом случае так: "...myself back five years ago, a timid recruit at Khalfati, where something, less staining, of the sort had happened". Но что он подразумевает, называя давний случай "в этом же роде, но менее унизительным"? Раньше я думала, что имеются в виду побои без изнасилования, но, лучше узнав не совсем обычные взгляды Т.Э.Лоуренса, могу предположить и другие варианты. Возможно, Лоуренс ввел упоминание об эпизоде пятилетней давности для того, чтобы те, кто о нем слышал, не заподозрили, что инцидент в Дераа (как он был описан в книге) просто выдуман на основе этого эпизода. А это вполне возможно - ведь если на самом деле в Дераа все выглядело иначе и нужно было скрыть подробности, могущие вызвать шок у публики (скажем, для многих англичан было бы обидно и унизительно читать о том, как турки насиловали английского офицера, зная, кто в их руках), самым разумным решением было приспособить к событиям в Дераа испытанный ранее опыт вербовки в турецкую армию. И то же самое в случае, если никакого происшествия в Дераа не было вовсе, но нужно было оправдать усилившийся - по какой-то другой причине - мазохизм Лоуренса. Ведь как человек осторожный и дальновидный он мог попытаться заранее обезопасить себя на случай, если его попытки вновь пережить открывшиеся ему (неважно где и как) "очарование, и ужас", не удастся сохранить в тайне. Но, разумеется, это только мои догадки. Я не знаю - и даже представить не могу - что же все-таки было на самом деле. Ясно одно: эта история была для него особенно важна. Он рассказывал ее много раз разным людям, он расспрашивал прочитавших "Семь столпов мудрости" о том, как они воспринимают главу о Дераа - а бедные читатели иногда не знали, что и отвечать (Чэмберс, сослуживец Лоуренса по РАФ, ставший его другом, смог лишь промямлить в ответ: "Бедняга..."(11)) Произошло ли всё в Дераа почти так, как в книге (но с учетом письма к Шарлотте Шоу), или почти как в каирском письме, или же как-то совсем иначе, или же в Дераа и вовсе ничего не было - но рассказ о Дераа все равно по-своему правдив, потому что c его помощью Лоуренс раскрыл свои тайные чувства. И рассказ этот прекрасен и значителен, потому что это часть легенды, созданной о самом себе человеком, которому посчастливилось стать одновременно и творцом легенды, и ее героем - и который заставил весь мир поверить в эту легенду, сделав ее частью реальности, все-таки подчинив реальность своей воле.

Примечания и английские оригиналы цитат

1.www.telawrence.net/telawrencenet/letters/1923/2...
2."I went to Dera'a in disguise to spy out their defenses, was caught, and identified by Hajim Bey the Governor by virtue of Abd el Cadir`s description of me(I learned all about his treachery from Hajim`s conversation? and from my guards. Hajim was an ardent pederast and took a fancy to me. So he kept me under guard till night,and then tried to have me. I was unwilling, and prevailed after some difficulty. Hajim sent me to the hospital, and I escaped before dawn, being not as hurt as he thought. He was so ashamed of the muddle he had made that he hushed the whole thing up."(T. E. Lawrence to Deputy Chief Political Officer, Cairo, 28 June 1919, in Malcolm Brown, ed., T E. Lawrence: The Selected Letters (New York: W. W. Norton, 1989), 165-66.)
3.They kicked me to the head of the stairs, and stretched me over a guard-bench, pommelling me. Two knelt on my ankles, bearing down on the back of my knees, while two more twisted my wrists till they cracked, and then crushed them and my neck against the wood. The corporal had run downstairs; and now came back with a whip of the Circassian sort, a thong of supple black hide, rounded, and tapering from the thickness of a thumb at the grip (which was wrapped in silver) down to a hard point finer than a pencil.
4.Villars, Jean Beraud" "T.E. Lawrence, or The Search for the Absolute"313 p.
5.to Charlotte Shaw (26 March 1924): The trial scene in Joan. Poor Joan, I was thinking of her as a person not as a moral lesson. The pain meant more to her than the example. You instance my night in Deraa.Well, I'm always afraid of being hurt: and to me, while I live, the force of that night will lie in the agony which broke me and made me surrender. It's the individual view. You can't share it. About that night. I shouldn't tell you, because decent men don't talk about such things. I wanted to put it plain in the book, and wrestled for days with my self-respect ....
which wouldn't, hasn't, let me. For fear of being hurt, or rather to earn five minutes of respite from a pain which drove me mad, I gave away the only possession we are born into the world with- our bodily integrity. . It's an unforgiveable matter,an irrecoverable position: and it's that which has made me forswear decent living, and the exercise of my not-contemptible wits and talents. You may call this morbid: but think of the offence, and the intensity of my brooding over it for these years. It will hang about me while I live, and afterwards if our personality survives.Consider wandering among the decent ghosts, hereafter, crying "Unclean,unclean, ...
6."They all had a go".(У Орланса. Комментарий 18 к 21 главе. По рассказу Артура Рассела) Выражение «to have a go» в 20-е-30-е годы использовалось в сленге гомосексуалистов: «Making love with a boy could be called..."having a go" with something» (A history of homosexuality in Europe: Berlin, London, Paris, 1919-1939, Florence Tamagne, т. 1 - 2004, стр.41)
7.I was feeling very ill, as though some part of me had gone dead that night in Deraa,leaving me maimed, imperfect, half myself.It could not have been the defilement, for no one ever held the body in less honour than I did myself: probably it had been the breaking of the spirit by that frenzied nerve-shattering pain, which had degraded me to beast level when it made me grovel to it, and to it, and which had journeyed with me since, a fascinatiоn and terror and morbid desire, lascivious and vicious, perhaps, but like the striving of a moth towards its flame."
8."It was so redolent of the sort of sado-masochistic literature that you get in the Charing Cross Road. It sort of cried out that this is Lawrence writing for his own interest and delectation.
"Lawrence continued these sado-masochistic practises with the help of a man called John Bruce. Bruce was paid to birch Lawrence and then write an account of Lawrence's bearing under the birching. The letters were collected by Lawrence who read them again and got two kicks for his buck, so to speak."findarticles.com/p/articles/mi_qn4158/is_200401...
9.arabiannights.diary.ru/p56534459.htm
10.militera.lib.ru/bio/liddel-hart2/
11."Poor old chap"(Орланс)
T.E.Lawrence

@темы: masochism and sexuality, Дераа, биография ТЭЛ, творчество ТЭЛ

---

Golgatha - Seven Pillars. Reflections on the Myth of T.E.Lawrence (2006)

[amethyst deceiver]

Диск немецкого муз. проекта Golgatha, вдохновленный, как все уже догадались, Т.Э.Лоуренсом и "Семью столпами мудрости"

О релизе:

Tracklisting:
1 January 21, 1919: Orient-Occident (4:20)
2 June 1909: Syria (5:26)
Vocals - S. Marleni
3 March 1911: Nadir (6:10)
Vocals - Claudia Jubeh
4 July 6, 1917: Akabar (4:33)
5 March 1917: Under The Desert Moon (3:11)
6 October 1rst 1918: Victory (3:06)
7 September 1919: The Loss (4:18)
Vocals - Tony Wakeford
8 November 1917: The Mint (3:25)
9 August 1922: Royal Air Force (3:06)
10 Reflection I: Solitude (3:55)
11 Reflection II: Hordes (2:59)
12 May 13, 1935: One Last Ride (9:14)
Vocals - Claudia Jubeh

Golgatha are: Christoph D. (sounds, flute, voice, Japanese gong, African drums, military drums, wood percussion, whispers on 4 and 12), S. Marleni (acoustic guitar, bass, keyboards, drum programming, Vocals on 2), also featuring Anna-Maria K. (viola on 4, 5, 6, 7, 8, 10), Claudia Jubeh (Arabian vocals and translation on 3 and 12), and Tony Wakeford (vocals on 7). Track 3 is based on the preface of The Seven Pillars of Wisdom by T.E.Lawrence. Track 7 is inspired by the poem Hugh Selwyn Mauberley by Ezra Pound. Coverlayout by Christoph D. Photographer and creative consultant Birthe Klementowski. Recorded between August 2005 and June 2006. Mixed and mastered by Deadlock Mutex Somewhere in Europe.

Скачать можно отсюда (файл помещен в архив, но можно извлечь - у меня вчера получилось).

Genre: Folk / Ambient / Martial
Length: 53:43 min
Size: 77,8 MB +5% Recovery


UPDATE Несколько сэмплов можно послушать здесь

@темы: музыка

---

"Почему у меня не такое лицо, как у Айвора Новелло?..."

[tes3m]

Рассказывая в письме другу, как он позирует Огастесу Джону, Лоуренс добавил :"Увы, почему у меня не такое лицо, как у Айвора Новелло, и не такая фигура, как у Вайсмюллера, чтобы, когда бы я ни приехал, для Джона это было бы просто днем рожденья?" Айвор Новелло - очень популярный в то время британский актер и певец, валлиец по происхождению (настоящее имя Дэвид Дэвис). "Именем Новелло названа награда Ivor Novello Awards, учреждённая в 1955 году и призванная оценивать в первую очередь мастерство авторов и аранжировщиков в популярном музыкальном искусстве".(Википедия) Актер играл в фильмах Хичкока - "Жилец" и "Downhill". Айвор Новелло — один из персонажей фильма Олтмана "Госфорд-парк".

+6

Любопытно, что Лоуренс, по его словам, не любил кино. Актеров же, как видите, знал. Впрочем, Айвора Кастелло он мог видеть не только на экране. У того был роман с приятелем ТЭЛ -поэтом Зигфридом Сассуном.
О нем в моем дневнике

@темы: кино, клипы, биография ТЭЛ, внешность ТЭЛ, биографии людей из окружения ТЭЛ, быт и нравы эпохи

---

[amethyst deceiver]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Клип по фильму "Опасный человек или Лоуренс после Аравии".

[Scheherazade]

Смотреть.

Тот же клип, но без русского перевода песни.

@темы: кино, Файнс, клипы, Фейсал

---

Еще один альтернативный Лоуренс

[FleetinG_]

Видно, судьба у меня такая - потихоньку собирать всех, кто когда-нибудь играл Лоуренса в кино и театре. Вот еще одна версия - сериал The Adventures of Young Indiana Jones, где есть такая симпатичная мне постмодернистская фишка - герой по ходу дела встречается с разными известными людьми: сидит в одной тюрьме с будущим генералом де Голлем, воюет бок о бок с юным Хемингуэем, попадает в госпиталь к Швейцеру и в канцелярию, где служит чиновник Кафка... Т.Э.Лоуренс в этом повествовании, наверное, просто не мог не появиться - археолог археолога видит издалека , и Индиана Джонс довольно рано входит в многочисленный круг его корреспондентов .
Вся информация по появлениям этого персонажа в фильме:
indianajones.wikia.com/wiki/Thomas_Edward_Lawre...
И сайт по фильму, где сценарий рассказан поэпизодно:
www.theraider.net/films/young_indy
www.theraider.net/films/young_indy/chapter_01.p...
В самой первой серии, где девятилетний Джонс встречается с Лоуренсом на раскопках в Египте, играет Joseph Bennett,
www.imdb.com/name/nm0071851/
и этой серии у меня нет.
И эпизода про Парижскую конференцию Winds of Change, где Лоуренса играет Douglas Henshall, у меня тоже нет:
www.imdb.com/title/tt1227135/
www.imdb.com/name/nm0378112/
А вот Daredevils of the desert
www.theraider.net/films/young_indy/chapter_15.p...
у меня есть, значит, сейчас будут капсы В этом же эпизоде
появляется Майнерцхаген(которого почему-то там называют аж Майнерзагенштейн), которого играет Julian Firth. Его Индиана недолюбливает, так как встречался с ним в африканской кампании (The Phantom Train of Doom), и тот послал его выполнять опасное задание с командой боевых пенсионеров.
www.theraider.net/films/young_indy/chapter_10.p...
Вот бравый Майнер, а рядом полковник Paul von Lettow-Vorbeck


И нестареющие душой ветераны


На задании в камуфляже


Итак, война в пустыне, совещание в австралийском лагере:


Очевидно, это Sir Harry George Chauvel

Лоуренс

Майнерцхаген


"Орнитологическая" эскапада Майнерцхагена, описанная в "Семи столпах", во время которой он подбрасывает туркам сумку с дезинформацией:





Лошадь захромала, командир убит...

Принесли его домой, оказался он живой . И даже кровь ненастоящая.



Внимание на дубинку ( в роли указки)

В офицерской столовой. Это Лоуренс с непокрытой головой


Ночной разговор у костра, историческая лекция прилагается




Утром Индиану снаряжают на задание



Лоуренс дает советы по маскировке

Результат маскировки

А Майнер прикрытие ведет...

...вон какое шикарное...

Кэтрин Зета-Джонс, не кто-нибудь

Прощание:



Общий вид лагеря

И бравые австралийцы, которым никак не дают повоевать, держат в резерве...

@темы: Майнерцхаген, кино

---

Вивиан Ричардс и его "Портрет Т.Э.Лоуренса"

[FleetinG_]

Вивиан Ричардс, очевидно, более всего известен нам по цитате о своем отношении к Лоуренсу:
". . . for me it was love at first sight. He had neither flesh nor carnality of any kind; he just did not understand. He received my affection, my sacrifice, in fact, eventually my total subservience, as though it was his due. He never gave the slightest sign that he understood my motives or fathomed my desires."
Но вообще-то этот человек наблюдал за жизнью Лоуренса в довольно интересном ракурсе, их дружба и сотрудничество (ну, или попытки сотрудничества) продолжались с Оксфорда по послевоенное время и живо описаны у Уилсона:
telawrence.info/telawrenceinfo/life/lawr02.pdf
telawrence.info/telawrenceinfo/life/lawr03.pdf
telawrence.info/telawrenceinfo/life/lawr05.pdf
Именно Ричардсу Лоуренс писал с раскопок о своих литературных планах (объясняя провал их планов насчет организации типографии), и именно ему адресовано одно из немногих писем военного времени, изданное у Гарнетта:
telawrence.net/telawrencenet/letters/1918/18071...
Другие письма:
telawrence.net/telawrencenet/letters/1916/16030...
telawrence.net/telawrencenet/letters/1919-20/19...
telawrence.net/telawrencenet/letters/1919-20/20...
telawrence.net/telawrencenet/letters/1919-20/20...

и то, что удалось найти мне, включая книгу самого Ричардса

Кое-что еще из Мэка (можно я не буду весь подлинник набивать? ):
Вивиан В.Ричардс, валлийско-американский "метафизик", который учился в Колледже Иисуса вместе с Лоуренсом и который был, возможно, его ближайшим другом-ровесником в те годы, описал (has provided the account) их отношений и деятельности Лоуренса в то время. Описание Ричардса (как многие среди друзей Лоуренса) окрашено интенсивностью его очарованности Лоуренсом и привязанности, которая, в случае Ричардса, была благоговейной преданностью (worshipful devotion). Найтли и Симпсон, в их недавней книге, have elaborated любовь Ричардса к Лоуренсу. Они предполагают, что Ричардс мог желать физической интимности с ним, но получал от него лишь привязанность и уважение духовного рода.
Ричардс разделял с Лоуренсом страсть и ностальгию по средневековому, героическому, рыцарскому миру, в котором не были еще изобретены порох и книгопечатание, миру, свободному от материализма современной жизни. Их обоих привлекал средневековый культ Уильяма Морриса, с подчеркиванием личного ручного мастерства. Они совершили паломничество в город Котсуолд, в котором Моррис жил и работал, и планировали орагнизовать типографию, вдохновленные перепечатками, которые делал Моррис с прославленных рукописей.
Ричардс описывал личные привычки Лоуренса в эти годы, особенно его наслаждение горячими ваннами (одно из немногих удовольствий, в котором Лоуренс никогда себе не отказывал), и как мало он ел и спал. Вместе, писал Ричардс, они бродили (explored) ночью по Оксфорду, и однажды Лоуренс нырнул в прорубь на замерзшей реке (больше это никем не подтверждалось). Ричардс вспоминал в подробностях многие книги, которые читал Лоуренс, особенно труды романтических поэтов, и наблюдал, как он обсуждает детали и даты средневековой истории и архитектуры с другими студентами. Ричардс также отмечал усилия Лоуренса в чеканке по меди (особенно когда его интересовало оружие), резьбе по дереву и фотографии. Но Лоуренс видел узость кругозора и интересов Ричардса, которые, может быть, расхолодили (discouraged) его, чтобы слишком глубоко уходить в какой-нибудь из их проектов.
Прежде всего "это было опьянение его дорогого товарищества (companionship), перед которым я никогда не мог устоять", - писал Ричардс, и неоднократно называл себя учеником Лоуренса, который был очарован и вдохновлен захватывающими интересами, планами, авантюрами и познаниями своего друга, когда они искали того культурного пиршества, которое может дать Оксфорд и его окрестности двум чувствительным студентам. Ричардс подчеркивал юмор Лоуренса и его любовь к шуткам, тонкий, спонтанный и индивидуальный характер его выходок. Лоуренс не интересовался, согласно Ричардсу, "групповым дурачеством" (crowd fooling), подобного тому, что происходило на ярмарках или на регате восьмой недели. (...)
Согласно одному из его друзей, Лоуренс потерял место в воскресной школе, за то, что прочел классу прекрасный рассказ Оскара Уайльда (Уайльд был тогда в опале). According to one of his friends, Lawrence lost a Sunday School post for reading the class a beautiful story of Oscar Wilde's (Wilde was then in disgrace). (Vyvyan Richards to Helen J.Cash, March 4.1965. in the Sunday Times researchmaterials).
В другой раз Нед или Уилл упомянул Оскара Уайльда, и миссис Лоуренс сказала ему не называть этого имени, особенно в присутствии девочки. Another time Ned or Will mentioned Oscar Wilde, and Mrs.Lawrence told the boy not to say that name, especially in front of a girl. (Interview with Janet Laurie Hallsmith, March 25, 1965).

Теперь небольшая книжка Ричардса о Лоуренсе. Довольно странная история с этой книжкой - в списке опечаток указано, что название "Портрет Т.Э.Лоуренса" попало туда из другой книги автора, а это - очерк "Т.Э.Лоуренс" для какой-то из ихних "Жизни замечательных людей". По сути, сама биография менее интересна, чем могла бы быть - это довольно близкий к тексту краткий пересказ "Семи столпов" плюс компиляции из Лиддел-Гарта (вплоть до сравнения с Шерлоком Холмсом ) и, вероятно, других источников. Думаю, что многие из знакомых Лоуренса подобные биографии как минимум помогали решить материальные затруднения (вот Сторрс, к примеру, о нем лекции читал).
Но некоторые детали занятны, а кроме того, еще один взгляд со стороны...

В этом коротком рассказе о нем будут прослежены три ноты: нота миссии — человек перед лицом исторической необходимости; нота превосходства — его силы, не знающие равных, и нота личной свободы.
In this short account of him there will be three notes to watch for: the note of mission –the man meeting a historical need; the note of supremacy –his matchless powers; and the note of personal freedom.

Там, один за другим, мальчики поступили в среднюю школу Оксфорда, откуда, говорят, их можно было видеть утром, ехавших на велосипедах, друг за другом, старший первым и младший последним, все в похожей одежде. Их жизнь была упорядоченной. (There, one after another, the boys entered Oxford High School, whither, it is said, they could be seen of a morning cycling in due sequence, the eldest first and the youngest last, all dressed alike. Theirs was an ordered life).
О неприязни к организованным играм: «В этом был намек на почти зловещую (sinister) сторону его чувства собственной силы. Всю свою жизнь он должен был быть первым (supremе) во всем — а в соревновательных играх все время приходится притворяться, что сознательно принимаешь поражение, и это казалось ему фальшивым. Но, должно быть, еще больше он был утомлен их бесполезностью (futility)».
Многие из его выходок были совершены в одиночестве, но рано или поздно он рассказывал о них другу; в его природе было любить небольшую «частную галерею». Действительно, он хотел восхищения, пораженного удивления, — годы спустя он и сам об этом говорил — но особенно ему нужен был кто-нибудь, чтобы разделить с ним веселье. И в этом всем была такая обезоруживающая привлекательность (lovableness), что это наивное представление было скорее достоинством, чем недостатком. Но было еще кое-что. Мало кто собрал за собой такой огромный шлейф историй, как он, серьезных и комических, и большая часть могла исходить лишь из его уст, но ни одна из этих историй не была направлена против него — его превосходство, казалось, никогда не должно было страдать.
Он научился быстро пробегать книгу и брать из нее полезное, чтобы твердо сохранить в своей безграничной памяти, иногда за несколько минут; потому что, как он обычно говорил, мало книг, которые могут сказать что-нибудь, что не было сказано где-то раньше. К некоторым, конечно же, он возвращался снова и снова ради удовольствия: в юности такие писатели, как Мэлори, Моррис, Кристина Россетти, Л.Хаусман, не слишком много из Теннисона и, возможно, вовсе ничего из Браунинга.
Волосы у него были льняного цвета, и он носил их длинными. Глаза его, когда вы их замечали, были довольно светлого голубого цвета, но он нечасто смотрел прямо вам в глаза. Иногда казалось, что это проистекает из глубоко укоренившегося в нем инстинктивного уважения к личной неприкосновенности (integrity) других. Эта его сильная воля могла так легко становиться повелительной, а управлять другим человеком, другом, было для него отвратительно.
Действительно, никакие корпоративные мероприятия не привлекали его. Не для него было что-то готовенькое (ready-made), тем более столь банальное и традиционное, как большинство наших развлечений. «Кутерьма» (“rags”) в колледже и тому подобное неоригинальное шутовство казалось ему плохим развлечением.
Именно он чинил вещи, которые ломались в его доме. Если вы приходили к нему, и он не читал, сидя на полу, значит, он был занят какой-нибудь metalwork, а может, проявлял фотографии.
Искусство печати (fine printing) привлекало его больше, чем любая другая форма ручной работы. Это были одни из врат в мир Уильяма Морриса — мира, наполовину созданного из мечтаний и наполовину — из утонченного прикладного искусства (craftsmanship), которое все еще имело стольких приверженцев в начале этого века. Другими вратами была исландская сага, которую Моррис адаптировал в соответствии с собственной оригинальной творческой силой. Лоуренс приводил снова и снова кого-нибудь к великому эпосу «Сигурд Вельзунг» и романтическим историям, таким, как «Корни гор» и «Пустая земля». Потому что он был настойчивым вербовщиком единомышленников (proselytizer). Спросите его юных друзей из ВВС, которых годы спустя он вводил (shepherd into) в свои избранные земли книг или музыки. Одной из самых дорогих черт в нем была эта готовность зажечь и своего спутника огнем по поводу какого-нибудь собора, или афинского Акрополя, или стихотворения Кристины Россетти, или одного из современных романов. В воспоминаниях друзей о нем это можно найти снова и снова.
Действительно, Лоуренс и почитаемый им Уильям Моррис разделяли много общего, так же велика была и разница между ними. Моррис был прежде всего мастером ручной работы (a man of his hands), художником-ремесленником: с какой теплотой он говорит в своих «Корнях гор» о ваятеле за работой на крыше замка, «носом к балке», который молится лишь о том, чтобы продлился дневной свет! Лоуренс также испытывал глубочайшее удовлетворение от такого мастерства (excellence) в ручной работе, сам обладая высоким мастерством, хотя никогда не был таким же созидающим художником.
Тяга к искусству печати никогда не оставляла его. Она занимала его планы в первые годы в Оксфорде, и потом, пока война не заполнила весь горизонт. И наконец, когда его долгожданное свободное время было в его распоряжении, он планировал небольшую печатню в своем коттедже Клаудс-Хилл. Он собрал хорошую коллекцию хорошо напечатанных и тонко переплетенных книг, в большинстве из частных типографий. Позже актуальная печать сыграла важную роль в его собственной великой книге «Семь столпов мудрости». Я сказал, что его интерес к ручной работе многим был обязан мозгу, который за этим стоял, и его печатное дело — пример этому. Когда после войны он предложил управлять типографией в Поул-Хилл, Чингфорде, и напечатал книгу, которую только что написал, у него не было намерения прилежно набирать собственными пальцами разные шрифты для текста примерно в 400000 слов. Это должна была делать машина — литейная машина «монотип», механическое совершенство которого привлекало его почти так же, как прекрасные пары страниц, которые она должна была помогать производить. Моррис, несомненно, был бы в ужасе.
Его дружба с учительницами (американской школы миссии в Джебейле — F_G) может быть добавлена к многочисленным дружбам с женщинами, от Гертруды Белл до миссис Бернард Шоу, чтобы опровергнуть фальшивую идею о том, что он не любил женщин. От полной любви к женщине он всегда воздерживался; должно быть, считал он, это было препятствием свободному духу и мужчины, и женщины как отдельных личностей. (The full course of love with a woman he always withstood; it must be, he felt, an encumberance to the free spirit of both man and woman as separate persons).
Для него невыносимо было появляться в смешном виде, не потому, я думаю, как предполагает Вулли, из-за своего кажущейся физической незначительности. Скорее в его духе было ценить удивление тех, кто недооценивал его, когда они открывали правду. Когда он был в рядах армии, случалось немало таких пикантных ситуаций. Истинная причина лежала намного глубже, она принадлежит ноте превосходства в его характере. Он должен был всегда быть первым; его силы способствовали этому и позволяли это, а его воля настойчиво этого требовала. Он не должен был никогда быть унижен (put down) ни в каком виде. С другой стороны, он не рассказывал историй, осмеивающих его друзей. Например, никому больше не были рассказаны истории, которые приводит Вулли, о том, как Лоуренс, чтобы подразнить его, привязал к колышку палатки жестяную windvane, которая вращалась и таинственно бряцала над головой в темноте, а также — как он готовился встретить почтенного Хогарта, прибывшего с инспекцией, убрав его комнату розовыми бантиками, женскими духами и принадлежностями для красоты — «чтобы он чувствовал себя как дома», объяснял он. (...) Но он с удовольствием рассказывал истории против тех людей, которых презирал, свидетельство тому — его повторение известной, довольно бесславной, истории о том, как он посчитался с забиякой-майором.
Это был для них незнакомый новый мир; и среди всех его прелестей им особенно нравилось гладить белую плитку в туалете, за ее уточненную сияющую гладкость, Дахум хотел бы взять кран с горячей водой с собой, чтобы пользоваться холодным утром в Аравии. В самом Оксфорде они тоже произвели впечатление, они научились управляться с двумя дамскими велосипедами и задерживали все движение в Карфаксе, самом оживленном центре города, когда кружили там с восторженными криками, в развевающихся длиннополых национальных одеждах.
Лоуренс проявлял подобную привязанность к другим молодым людям тоже, и в Аравии, и по возвращении в Англию. Очевидно, была глубокая привязанность к кому-то в Сирии — какому-то арабу, мужчине или женщине — убитому, как он сказал, перед взятием Дамаска. Память об этой любви записана в стихотворении «К С.А.», которая предшествует его книге «Семь столпов» (следует небольшая цитата). Некоторые говорят, что это был сам Дахум, чье настоящее имя было шейх Ахмед. Но все стихотворение звучит так, как будто погибший друг был скорее его возраста. Он говорил о «С.А.» не раз потом, но всегда скрывал все под завесой секретности. Многие из противоречивых историй о нем — например, разнообразные рассказы о том, как он отказался от наград перед королем Георгом V — может быть, он выдавал намеренно, с целью защитить свою личную жизнь (privacy). Это нота личной свободы, право на частную жизнь индивидуума, которое постоянно проявляется через всю его жизнь. Кажется, что все его друзья имели в его уме свои отделения; так что, когда после его смерти они стали писать о нем, как будто ящики стола открывались один за другим, каждый со своими сокровищами, разложенными отдельно.
Далее, был Али ибн эль Хуссейн, которого мы встретим не раз в рассказе об арабской кампании. Он был блестящим молодым разбойником, удаль и личная привлекательность которого покорили сердце Лоуренса, что говорил о его красоте как о «сознательном оружии» и его улыбке, перед которой невозможно было устоять. Один из самых трогательных штрихов (touches) во всей истории арабской кампании — их расставание с Али во время глубокого несчастья, когда, по арабскому образу, они обменялись одеждой и расцеловались, «как Давид и Ионафан».
На родине, десять или пятнадцать лет спустя, в танковых частях и ВВС, его тянуло к английским молодым людям (youngsters), то одному, то другому; но, казалось, он любил их и в массе — жизненная сила их простодушной юности была для него пищей и водой. Это было, несомненно, одна из причин, по которым он вступил в армию, хотя и не главной. Такая благодать личной привязанности, отдаваемой и возвращаемой, заметна в нем; она играла большую роль во всех его делах. Везде люди сдавались перед его обаянием, от арабских вождей до множества знаменитых друзей, которые писали о нем после его смерти. Это был самый драгоценный из всех его даров, и за это его будут помнить дольше всего те, кто его знал. Это сияющее качество трудно передать словами; и его не следует смешивать с более низким, односторонним импульсом к восхищению, которое он тоже пробуждал и любил (возможно, слишком) пробуждать.
В 1919-1920 году арабские надежды Лоуренса были разрушены, а его клятвы преданы. Французы победили: Фейсал, в конечном счете, не стал свободно править Дамаском. Тогда, во время трагического провала в Париже, Лоуренс направил свои дарования на то, чтобы преуспеть в другом направлении. Даже не считая его глубокой симпатии к арабам, ему было нестерпимо само поражение; он будет торжествовать, создав литературное произведение искусства, которое не раз представлял себе (contemplated) во время войны. Он опишет эту кампанию в самых графических деталях, выбирая и оформляя материал, чтобы выявить его свет и тени, черное и белое, с интенсивностью контрастов пустыни. Прежде всего, он превзойдет как других военачальников, так и историков, показав содержание сердца и ума самого лидера во время его боевого опыта. Так он и сделал: появилась на свет бесконечная книга почти в полмиллиона слов, первый набросок, сделанный в основном в Париже. Необходимо помнить, что эта книга была завершена прежде, чем пришло удовлетворение в 1922 году. Это была работа человека, полная намерения преуспеть, которое не следует отрицать, во время отчаянного крушения.
Лоуренс однажды восклицал: «Человек ничего не значит в этом мире, если он не человек искусства (artist)». Теперь он всем покажет — покажет сам себе — что он может быть первым на поле искусства, как и в лидерстве. С лихорадочным жаром он принялся за книгу. Первый набросок был случайно потерян; он снова переписал всю огромную работу. Потом, в целях пересмотра, и чтобы ее концентрированное воздействие было еще более эффективным, он переписал ее всю в третий раз. Он писал день и ночь — иногда тридцать тысяч слов за двадцать четыре часа; все равно что вот эта книга целиком. Он пренебрегал пищей, сном и теплом в своем сосредоточении. Но в итоге у него вышел результат воли, а не искусства. Ресурсы его памяти и широкая начитанность дали ему безграничный диапазон слов и фраз на многих языках. Все это он собрал воедино; здесь и там выглядывают источники, но в основном его жар формовал и сплавлял материал в его собственный напряженный, нервный стиль. Книга имела успех в основном как исторический и психологический материал (record), но потерпела поражение (как многие сейчас думают) в своем стилистическом усилии быть прекрасной (fine).
Его путь не был путем истинного искусства. Настоящий творец не говорит: «Я буду великим художником; я преуспею здесь в высшей степени, и больше ничто не имеет значения». Пока его труд обретает форму, он надеется на успех, ожидает его, но его внимание посвящено не этому. У него есть идея, которую он выражает, и которая оказывает на него давление; он забывает себя в своем увлечении. Теперь можно было видеть, как этот прирожденный лидер с железной волей, самодостаточный, буквально с налету перебрасывал (hawking) гранки своей книги от критика к критику, чтобы добиться их одобрения, аплодисментов, которых он жаждал. Постепенно еще более глубокое разочарование, что в Версале, охватывало его. Первым и главным критиком, который вынес «приговор», что его книга, в конечном счете, провал, а не произведение искусства, создать которое он надеялся, был он сам. Тень сомнения падала на нее. Он позже писал, когда вступил в ВВС: «Арабская вещь закончена, и она ужасно нездоровая в моих собственных глазах, и я хотел свежего направления. Так что я завербовался, как однажды в шутку говорил...»
Один за другим те друзья, которым он показывал книгу, не могли попасть в ту ноту, которую он жаждал услышать. Она была великолепна, говорили они — и это было так: она не знала равных в своих описаниях, глубоко трогала в своем самораскрытии, особенно глава, названная «Я сам». Где во всей литературе могла найтись такая же? Хор превосходных степеней начинался и разрастался, и можно прочесть в его письмах, с каким наивным восхищением он слушал эту сладкую музыку. Но истинная нота не прозвучала. Ни стиль и композиция, ни изощренная печать книги не была встречена как произведение искусства. Первая же страница печально свидетельствовала против него, как первый взгляд на нарочито красивую каменную кладку Тауэрского моста выдает позади нее благородную конструкцию из стали.
Снова подняло голову безобразное слово «поражение». Правда, что после того, как были закончены первые проекты книги, пришел радостный, все компенсирующий успех сЧерчиллем, когда недоверие, омрачившее прежнюю преданность ему арабских лидеров, уступила место новому сиянию триумфа. Это было хорошо: это было объективно, реально — солидное достижение, на которое он с гордостью указывал спустя годы. Но потом другая, более глубокая амбиция потерпела поражение: он еще не доказал, что он художник. Для него потеря была не в том, что история искусства была таким образом уменьшена, но что было задето его чувство превосходства. Фактически книга была далеко не поражением, если не принимать во внимание ее как произведение искусства (artistry); это превосходное добавление к памятникам человечества.
Не следует думать о нем, как о человеке низкого духа из-за этой решимости везде превалировать; им двигал не мелкий дух соревнования. Он редко состязался с другими людьми; и было мало нужды делать это. Но он действительно все время побуждал себя взбираться к высотам совершенства. Стремление быть художником было самым сильным из них, и теперь он остался перед ним, потерпев поражение. Поражение, заложенное в самой природе его усилия, потому что искусство — это не крепость, которую надо штурмовать, не приз за силу воли и изобретательность, но естественный дух, который управляет своими слугами, а самим им нельзя управлять.
Взглянем на минуту на пышную печать и оформление «Семи столпов мудрости». Вспомним, что Лоуренс всегда был ремесленником, глубоко заинтересованным в ручной работе — от тонкого гончарного произведения до «застывшей музыки» собора или изобретательной точности современного механизма. В детстве он ваял фигуры из камня, делал фонари из прошитой меди, помогал сконструировать идеальный велосипед и фотокамеру, и так далее. (...) Поэтому, когда он стал заниматься переплетом собственной книги — своего «триумфа», как он называл ее (сначала с тоской и надеждой, которая быстро угасла до иронии) — он вложил все свои способности в это произведение прикладного искусства. Он тщательно разрабатывал его, добавляя специальные рисунки за счет действительной печати и переплета, пока стоимость производства ста с небольшим томов частного издания не стала превышать 13000 фунтов. (...) «Семь столпов» должны были, разумеется, как все лучшие книги (и как учил Моррис), печататься вручную на бумаге ручной работы и переплетаться вручную. Печать была слишком большой задачей, чтобы быть полностью ручной. Шрифт был сначала набран на машине, и печатание производилось электрическим тигелем-прессом. Но между двумя этими процессами шла невероятная работа по правке и подгонке. Когда гранки попали к нему (он был тогда в ВВС, в лагере Крэнвелл), сначала он корректировал в них ошибки правописания, стиля и так далее, а потом перешел к настоящему делу - составлению идеальной страницы. Он связывал и резал текст, и так уже тонко сбалансированный, чтобы двойная страница книги была приятна для глаза — например, чтобы избежать белых пятен и «речек» в тексте. Он делал так, чтобы страницы заканчивались только в нижнем правом углу, и многими другими способами он правил и переписывал свой текст, заставляя его соответствовать идеалу формы, радуясь своей силе и изобретательности. Но в самом письме нет ни следа этого. Он обычно говорил, что «материал можно резать, как мыло», вставлять или выбрасывать все, что угодно, такой там большой выбор для этого; и, несомненно, он мог бы делать так, если бы главной целью была художественная композиция. Но насколько ближе к подлинному искусству он бы подошел, если бы просто стремился к записи фактов! Это был гигант, сраженный, по меньшей мере частично, своей же собственной силой. Художник не манипулирует своим трудом, чтобы подогнать его к случайным условиям. Он не правит, например, картину, чтобы она как следует подходила к рамке. Сам факт, что Лоуренс мог таким образом корректировать текст, над которым уже работал с дотошным вниманием, искушал его жонглировать им. Текст должен был быть настоящим искусством; теперь, чтобы он полностью убедился в своем венце, сама печать должна была быть произведением искусства.
Что ж, обе попытки провалились. Давно, в дни своей дикой войны, он был взят в плен турками, и его избивали, пока его воля не сломилась. Он волнующе рассказывал, как пала цитадель его целостности. В последующие годы эта тень никогда полностью не развеялась. И теперь другая тень пала на его жизнь, еще более черная; казалась потерянной и вторая цитадель. Его непреклонная необходимость быть первым оказалась под угрозой крушения. Он принуждал искусство сдаться, но оно не сдалось. Он мог измерить и оценить дарование других; его письма полны критического обсуждения работы других. Но он не мог управлять вдохновением, или как называется это волшебство, в самом себе. (...)
Все более, пока копии передавались из рук в руки, вырастало мнение, что «Чеканка» ближе к самостоятельному искусству, чем «Семь столпов»; но, когда она была наконец опубликована в 1955 году, публика, очевидно, нашла ее разочаровывающей, и она больше не издается. (...) Материал самого живого рода был представлен перед ним, и он относился к его композиции куда более сурово, чем в «Семи столпах»; хотя она еще омрачена здесь и там «припадками стилистики», которые не мог научить себя преодолеть — он борется за них в письмах. Какая-то мера успеха пришла, но медленно и не слишком уверенно, и он никогда не продолжал. Последний выстрел был сделан, он зацепил мишень, и этого хватит. Искусство, в конечном счете, не для него; теперь он это понял.
Рассказ о Лоуренсе как о писателе не может быть окончен, тем не менее, если мы не подчеркнем другие аспекты «Семи столпов», кроме его художественности. На людей, которые сами были первоклассными писателями, книга произвела глубокое впечатления. Не считая того, что она была уникальной по природе, что ни один знаменитый военачальник нигде более не записывал с такой интимностью свой внутренний опыт, в книге есть сила и живость, с которой развивается история. Лавинная атака на Акабу, в первый раз показавшая достоинства Лоуренса как капитана; захватывающая тактика нападения на железную дорогу; глубокое отчаяние несчастной зимы в Азраке, и потом — идиллический отпуск вместе с английскими друзьями; завоевание сначала Фейсала, апотом и других преданных вождей и их людей очарованием его личного обращения; цвета, красное великолепие Рамма, пышность его команды, «роскошнее, чем сад тюльпанов», изящный Али ибн эль Хуссейн, Дамаск, «подобный жемчужине под солнцем», и, наконец, его восхищение Алленби и панегирик их совместному наступлению к победе. Лишь для самого Лоуренса его книга обратилась в пепел. Другие не знали об этой высшей амбиции и горечи этого поражения. Они видели в книге лишь шедевр в ином роде. Неудовлетворенность, о которой они слышали от него, казалась им не более чем позой. Но это было не так, оно было достаточно реальным. Оно шло от разочарования, которое было оглушительным. Но ему не следовало тосковать. Подспудная цель книги продолжает жить. Ее стальная конструкция подобна мосту, по которому может идти вперед человечество.

@темы: биография ТЭЛ, отзывы о ТЭЛ

---

Про фашистов, или Моя смерть ездит в черной машине

[FleetinG_]

Запутанная и, по-моему, довольно дурацкая история касательно предполагаемых связей Лоуренса с фашистскими кругами, включая неразбериху вокруг его гибели. Кладу этот материал во избежание слишком серьезного отношения к перспективе сотрудничества Лоуренса с Гитлером


Mack, A Prince of Our Disorder
Одним из его визитеров должен был быть Генри Уильямсон, который хотел прийти в Клаудс-Хилл, чтобы обсудить свои идеи насчет англо-германских отношений. Уильямсон написал Лоуренсу, что он прибудет, как планировал, если день не будет дождливым. Я обсуждал с Уильямсоном в 1965 году его воспоминания о том, что было у него на уме, когда он просил о такой встрече. Уильямсон был другом английского фашиста Освальда Мосли, и они с Мосли говорили о Гитлере, которого Уильямсон считал личностью неуравновешенной или психически неустойчивой, но имевшей способность совершить что-нибудь позитивное для Европы, если бы «кто-нибудь смог послать его по правильному пути». Каким-то образом Уильямсону пришла в голову идея, что только Лоуренс может послать Гитлера по этому «правильному пути», хотя Лоуренс — Уильямсон утверждал это определенно — не испытывал симпатии ни к диктатору, ни к германскому правительству. Уильямсон не вспоминал, что написал в письме, содержало ли оно какие-либо упоминания об этих политических фантазиях. Письмо не было найдено среди вещей Лоуренса после его смерти. Его исчезновение возбудило предположения (gave rise to speculations), что оно было взято газетчиком или уничтожено. Оно никогда не было найдено.
Утром 13 мая Лоуренс поехал на «броу» (недавно он снова начал им пользоваться) в лагере Бовингтон, чтобы дать Уильямсону телеграмму — приезжать к нему завтра, будет дождь или не будет. Нет свидетельств, что заинтересованность Лоуренса в такой встрече имела что-либо общее с желанием обсудить политические планы Уильямсона. Они были друзьями, Лоуренс был одинок, и ему не хватало общения в это время, а, как указали Найтли и Симпсон, у обоих были общие литературные интересы.
На обратном пути из Бовингтона Лоуренс ехал со скоростью 50-60 километров в час — ненадежная скорость, но обычно он мог справиться с ней — когда внезапно приблизился к двум мальчикам на подъеме дороги прямо перед коттеджем. Они были на велосипедах, ехали друг за другом в том же направлении, что и он. Черная машина или фургон доставки только что прошла в обратном направлении, и, возможно, отвлекла его. Лоуренс внезапно свернул, чтобы избежать мальчишек, перелетел через руль и упал на дорогу, получив смертельные ранения в голову. Почти шесть дней он провел в коме в госпитале лагеря Бовингтон и умер утром 19 мая 1935 года.

Обширная и мощная статья на французском о легендах вокруг Лоуренса, которую я опять никак не могу найти через поисковики; стараюсь особенно не наврать, но не ручаюсь за полную точность:

В 1935 году один журналист спросил его, не думает ли он о том, чтобы стать диктатором Англии. Вопрос не так глуп, как кажется, и, в любом случае, люди задавались им и задавали его Лиддел-Гарту, который, в свою очередь, задал его Лоуренсу: «Я сказал ему, что многие люди связывались со мной, чтобы сделать его «диктатором». Он сказал, что фашисты интересовались им. (...) Т.Э. сказал, что у него нет сомнений, что его сильно тянет в новом направлении. Он прекратил быть фашистом с тех пор, как узнал, что такое власть. Но он говорил, что Мосли был... и мало склонен терпеть настоящего хорошего начальника штаба. Все же шанс мог быть, если бы кто-нибудь важный взял его под крыло». В 1938 году Роберт Грейвс внес некоторые дополнительные разъяснения: «Теперь пришло (...) искушение драматизировать себя в политическом смысле и использовать все психологические ресурсы его опыта в том ранге, который ему дали — чтобы стать более легендарным Гитлером, более искусным и более мощным Муссолини. Он знал, что это противоречило его принципам свободы, но он играл с этим искушением, как с существующей альтернативой, когда завтра ему будет нечего делать (...), что он обещал себе в своем коттедже Клаудс-Хилл. (...) Он начал идеализировать «маленького человека», в смысле Джона Ситизенса (это, что ли, нечто вроде Васи Пупкина? — F_G) средних и низших классов, которые были в большинстве среди механиков ВВС, и которые в Германии и Италии были становым хребтом нацистской и фашистской революции; он играл даже с мыслью самому стать диктатором. Если бы он не погиб в аварии вскоре после демобилизации, он нашел бы искушение сильной политической деятельностью практически невозможным, чтобы устоять.
Грейвс не обошелся без преувеличений. Лоуренс прежде всего индивидуалист, и не диктатор по природе. Когда с ним вышел на связь от Британского союза фашистов Освальд Мосли, он ответил шуткой: «Я хочу, чтобы ваше движение поспешило поставить условие лицензированной свободы для ежедневной прессы. (...) Моя программа диктатуры будет требовать также вырвать все телеграфные столбы, закопать провода, присвоить собственность всех пляжей и свернуть шею полиции. Не слишком серьезно ваш, Т.Э.Шоу». Лиддел-Гарт, когда его спросили о вероятности того, что Лоуренс присоединится к политическому движению, весьма рассудительно ответил: «Насколько я его знаю, я сильно сомневаюсь, что он принял бы такое предложение, в любом случае, ту степень пропаганды, которую поднимают все эти движения. Если никогда настоящий кризис не пришел бы, тогда он мог бы дать свое согласие сыграть активную роль — чисто на несколько недель». (Письмо С.Ф.Картеру, 10 декабря 1934 года). Именно это Лоуренс заявлял Черчиллю в 1922 году: «Мне нет необходимости говорить, что я в вашем распоряжении, когда — или, скорее, если вы будете нуждаться во мне... И позвольте вам сказать, если бы вы имели, на протяжении этой части вашей карьеры до этого дня, инструменты моей закалки, вы, несомненно, были бы слишком мощны в этот час для стран, которые нашли вам применение. Вот скромная оценка моей персоны, но вы знаете, что подчиненный знает то, что хочет его начальник, лучше, чем он сам, это удваивает его достоинства». Лоуренс тем более не готов был последовать за идеями, но только за начальниками. Черчилль уверял, что перед приближающейся грозой Лоуренс вернулся бы, чтобы защищать Англию. В 1937 году Черчилль жаловался на невозвратимую потерю: «Мы знаем, что больше всего нам не хватает тех, кто лучше, но его нашей стране особенно недостает, и в настоящее время недостает более чем когда-либо».
Позже друг Лоуренса, ставший сочувствующим фашистом, заявлял, что Лоуренс готовился встретиться с Гитлером: «Должна была начаться новая эра (...) Лоуренс был в эти времена прирожденным вождем Англии. Я мечтал об англо-немецкой дружбе, с которой начнется умиротворение Европы. Нужно было, чтобы Гитлер и Лоуренс встретились. Вскоре после того, как он покинул ВВС, я написал Лоуренсу. Он немедленно ответил телеграммой, в которой просил приезжать завтра». (Генри Уильямсон, «Гений дружбы»). В этот ответе Лоуренс не говорил ни о Гитлере, ни тем более о письме Уильямсона, обнаруженном в шестидесятые годы. Уильямсон выдумывал, или, в любом случае, приглаживал историю. Нет ничего значительного, что не казалось бы непостижимым у многочисленных авторов, что Лоуренс мог бы хотеть встретиться с Гитлером, который в 1935 году, действительно, был далек от того, чтобы недооценивать перед всем миром Англию. Еще очень интересно констатировать, проконсультировавшись с библиографиями Конрада Морси и Филиппа М.О’Брайена, что порядочное число книг и статей (по меньшей мере двадцать семь, с 1935 по 1939 год), посвященных Лоуренсу, выходили в свет в Германии на протяжении всех тридцатых годов. Эти книги переводились в Англии после его смерти. Лоуренс очевидно считался в нацистской Германии сюжетом, достойным интереса, и, несомненно, примером для юношества, если верить детским книгам, основанным на приключениях, вышедших из этой эпохи. Достойно внимания, что Лоуренс также был темой докторских диссертаций два раза, в Берлинском университете в 1941 году, и в Боннском — в 1943. Это были первые университетские труды по Лоуренсу.
Оригинал.
En 1935, un journaliste lui demande s'il pense devenir dictateur de l'Angleterre. La question n'est pas si stupide qu'il n'y para?t, et en tous cas, des personnes se la posent et la posent ? Liddell Hart qui la pose ? son tour ? Lawrence : « Je lui dis que beaucoup de gens me contactaient pour faire de lui un 'dictateur'. Il dit que les fascistes avaient ?t? apr?s lui.» « [...] T.E. dit qu'il n'y avait pas de doute qu'il y avait un large appel pour une nouvelle direction [lead]. Il cesserait d'?tre fasciste lorsqu'il aurait conquis le pouvoir. Mais il dit que Mosley ?tait ... et peu enclin ? tol?rer un vraiment bon chef d'?tat-major. Mais sa chance pourrait venir si quelqu'un d'important le prenait sous son aile.» En 1938, Robert Graves donne quelques ?claircissements suppl?mentaires : « Maintenant venait [...] la tentation de se dramatiser politiquement, en utilisant toutes les ressources psychologiques que son exp?rience dans le rang lui avait donn?es - pour devenir un plus l?gendaire Hitler, un plus habile et un plus puissant Mussolini. Il savait que c'?tait ? l'encontre de ses principes de libert?, mais il jouait avec la tentation comme une existante alternative au dimanche ? ne rien faire [...] qu'il s'?tait promis dans son cottage de Cloud Hill.» « Il commen?a ? id?aliser 'le petit homme', dans le sens du John Citizens des classes moyennes et inf?rieures desquelles ?taient en majorit? issus les m?caniciens de la R.A.F., et qui en Allemagne et en Italie ?taient l'?pine dorsale des r?volutions nazies et fascistes; il joua m?me avec l'id?e de devenir lui-m?me un dictateur. S'il n'avait pas ?t? tu? dans un accident de la route peu apr?s sa d?mobilisation il aurait trouv? la tentation d'une action politique forte pratiquement irr?sistible.» Il ne faut toutefois rien exag?rer. Lawrence est avant tout un individualiste et non un dictateur en herbe. Lorsqu'il est approch? par la British Union of Fascists d'Oswald Mosley, il r?pond en plaisantant : « Je veux que votre mouvement se d?p?che de mettre un terme ? la libert? licencieuse de la presse quotidienne [...] Mon programme de dictature exigerait aussi qu'on d?terre tous les poteaux t?l?graphiques, qu'on enterre les fils, qu'on s'arroge la propri?t? de toutes les plages - et qu'on torde le cou ? la police. Pas tr?s s?rieusement votre, T.E. Shaw.». Consult? sur la probabilit? de voir Lawrence rejoindre un mouvement politique, Liddell Hart donne une r?ponse tr?s pertinente : « Mais d'apr?s ce que je sais de lui, je doute fort qu'il se pr?terait ? une telle proposition, en tout cas, ? ce stade de propagande qui agite tous ces mouvements. Si jamais une vraie crise survenait, alors il se pourrait qu'il donne son accord pour jouer un r?le actif - m?me pour quelques semaines seulement.» C'est exactement, ce que Lawrence avait d?clar? ? Churchill en 1922 : « Je n'ai pas besoin de dire que je suis ? votre disposition quand - ou plut?t si vous avez besoin de moi. ... Et permettez-moi de vous le dire, si vous aviez eu, pendant cette portion de votre carri?re jusqu'? ce jour, des instruments de ma trempe, vous auriez sans doute ?t? trop puissant ? cette heure pour que le pays vous trouve un emploi. Que voil? une ?valuation modeste de ma personne, mais vous le savez, quand un subordonn? sait que son chef vaut mieux que lui-m?me, cela double ses qualit?s.»
Plus tard, un ami de Lawrence devenu un sympathisant fasciste a pr?tendu que Lawrence s'appr?tait ? rencontrer Hitler : « L'?re nouvelle devait commencer, [...]. Lawrence ?tait le leader naturel de l'Angleterre en cet ?ge. Je r?vais d'une amiti? anglo-allemande, le d?but de la pacification de l'Europe. Il fallait que Hitler et Lawrence se rencontrent. Peu apr?s qu'il e?t quitt? la R.A.F. j'?crivis donc ? Lawrence. Il r?pondit imm?diatement par t?l?gramme pour me demander de venir le lendemain [...] », Henry WILLIAMSON, Genius of Friendship, Faber and Faber, London, 1941 dans Francis LACASSIN, Dictionnaire de T.E. Lawrence, Les Sept Piliers de la Sagesse, op. cit., p.LVIII-LIX. Dans sa r?ponse, Lawrence ne parle pas d'Hitler, pas plus que la lettre de Williamson, retrouv?e dans les ann?es 60. Williamson a invent? ou en tout cas arrang? l'histoire. Il est n?anmoins tr?s significatif qu'il ne parut pas inconcevable ? de nombreux auteurs que Lawrence e?t pu vouloir rencontrer Hitler, qui en 1935, il est vrai, ?tait loin d'?tre mal consid?r? par tout le monde en Angleterre. Il est aussi tr?s int?ressant de constater, en consultant les bibliographies de Konrad MORSEY, op. cit., et de Philip M. O'Brien, op. cit., que bon nombre de livres et d'articles (au moins 27 entre 1935 et 1939) consacr?s ? Lawrence parurent en Allemagne tout au long des ann?es 30. Ses livres furent traduits d?s leur parution en Angleterre apr?s sa mort. Lawrence ?tait apparament consid?r? comme un sujet digne d'int?r?t dans l'Allemagne nazie, et sans doute comme un exemple pour la jeunesse si on en croit les livres pour enfants bas?s sur ses aventures qui sortirent ? cette ?poque (voir l'?pisode de l'institutrice qui demande des photos aux British Museum et Konrad MORSEY, op. cit., p.38). Remarquablement, Lawrence fut aussi un sujet de dissertation de doctorat par deux fois, ? l'universit? de Berlin en 1941 et ? celle de Bonn en 1943. Ce sont les premiers travaux universitaires sur Lawrence !, Konrad MORSEY, op. cit., p.24-25. L'image de Lawrence dans l'Allemagne hitl?rienne est un sujet encore inexplor?.

The Enigma of Lawrence
Desmond Hansen

Лоуренс вращался в широком кругу влиятельных людей, многие из которых были связаны с «Круглым столом» и другими квазиполитическими группами. В начале тридцатых годов он сдружился с лордом и леди Астор и так называемым «Клайвденским кружком». Джеффри Доусон, редактор «Таймс», всю жизнь был другом Лоуренса и вложил средства в его членство в колледже Всех Душ Оксфорда в 1919-1920 годах, чтобы написать об Арабском восстании. Доусон, Лайонел Кертис, Мосли и Асторы — все поддерживали идею о том, чтобы в центральной Европе образовался бастион против советского коммунизма, в форме национал-социалистической Германии и фашистской Италии. В равной степени они заботились о том, чтобы ограничить французский военный экспансионизм, особенно, когда он собирался задеть британские владения на Среднем Востоке. Под всем этим Лоуренс мог бы подписаться, хотя из соображений безопасности, когда он был в ВВС, он должен был залечь на дно, дав подписку о неразглашении. К тому же его дружба с такими людьми, как социалист Джордж Бернард Шоу и чернорубашечник Генри Уильямсон, могла рассматриваться властями с большим подозрением. Что в точности говорилось или планировалось на этих частных встречах, где присутствовал Лоуренс, может быть, не будет известно никогда. Однако известно то, что на Лоуренса оказывал некоторое давление Генри Уильямсон и другие, чтобы он встретился с вождями национал-социалистической Германии, включая Гитлера.
«Должна начаться новая эра... Гитлер и Лоуренс должны встретиться», — писал Генри Уильямсон. Не прошло и месяца, как Лоуренс снял форму, когда репортеры осадили его коттедж Клаудс-Хилл в Дорсете. Когда он собирается встретиться с Гитлером? Готовится ли он стать диктатором Англии? Он избегал этих неловких вопросов, оставив свое жилище и путешествуя по западной Англии, но не прежде, чем пресса физически напала на его коттедж, швыряя камнями в крышу и разбивая черепицу. Лоуренсу пришлось ударить одного из них кулаком. Потом полиция взяла коттедж под круглосуточную охрану.
13 мая 1935 года он выехал на своем массивном мотоцикле «броу супериор» в последний раз и поехал в лагерь Бовингтон, чтобы послать телеграмму в ответ на письмо, полученное тем утром от Генри Уильямсона, предлагающего ключевую встречу с Адольфом Гитлером. Телеграмма с согласием была отправлена, и потом, на обратном пути, случилась авария. Он был всего в 200 ярдах от коттеджа. По меньшей мере четверо свидетелей видели это: два мальчика-разносчика на велосипедах, капрал армии, идущий по полю у дороги, и те, кто был в черном фургоне, направляющемся к Лоуренсу. После аварии черный фургон быстро уехал по дороге, а капрал побежал к сбитому человеку, который лежал на дороге с лицом, залитым кровью. Почти сразу же подошел армейский грузовик, Лоуренса положили внутрь и отвезли в госпиталь лагеря, где была выставлена охрана высшей степени. Специальные объявления были помещены во все газеты, и Министерство обороны взяло под контроль все коммуникации. Полицейские из Особого отдела сидели у постели и охраняли дверь. Все визиты были запрещены. Коттедж подвергся нападению и был «перевернут вверх дном», многие книги и личные бумаги были конфискованы. Армейская разведка несколько часов допрашивала двух мальчиков. Капралу были даны инструкции не упоминать фургон как принимавший участие в инциденте. Шесть дней спустя Лоуренс умер, а два дня спустя было проведено под сильной охраной расследование, которое длилось только два часа. Мальчики отрицали, что когда-либо видели черный фургон, что противоречило показаниям главного свидетеля, капрала армии. Но не было предпринято попыток напасть на след машины, и присяжные вынесли вердикт «смерть в результате несчастного случая». Он был похоронен тем же днем.
Lawrence moved in a wide circle of influential people, many of whom were associated with the Round Table and other quasi-political groups. During the early thirties, he became friendly with Lord and Lady Astor and the so-called "Cliveden Set," Geoffrey Dawson, editor of The Times was a life-long friend and sponsored Lawrence's fellowship of All Souls College, Oxford in 1919-20 in order to write about the Arab Revolt. Dawson, Lioned Curtis, the Mosleys and the Astors were all supporters of the idea of a central European bulwark against Soviet Communism, in the shape of National Socialist Germany and Fascist Italy. Equally they were anxious to curtail French military expansionism, especially where this was likely to affect British possessions in the Middle East. To all this, Lawrence was a subscriber, though for security reasons while he was in the RAF he would have had to lie low, being a signatory to the Official Secrets Act. Also, his friendship with people like George Bernard Shaw the Socialist and Henry Williamson the Blackshirt would have been viewed with great suspicion by the authorities. just exactly what was said or planned at some of these private meetings at which Lawrence was present may never be known.
What is known however is that Lawrence had been under some pressure from Henry Williamson and others to meet the leaders of National Socialist Germany including Hitler.
"The new age must begin ...Hitler and Lawrence must meet..." wrote Henry Williamson. Lawrence had been out of uniform for barely a month when press reporters besieged his cottage, Clouds Hill, Dorset. When was he going to see Hitler? Was he prepared to become a dictator of England? He avoided these awkward questions by leaving his abode and touring the West Country, but not before the press had physically attacked his cottage, throwing rocks at the roof and smashing the tiles. Lawrence had to use his fists on one man. Then the police brought in day and night protection.
On 13 May 1935, he wheeled out his massive Brough Superior motorcycle for the last time and rode down to Bovington camp to send a telegram in reply to a letter received that morning from Henry Williamson, proposing the vital meeting with Adolf Hitler. The telegram of agreement was dispatched and then on the way back the accident happened. He was just 200 yards from the cottage. At least four witnesses saw it: two delivery boys on bicycles, an army corporal walking in the field by the road and the occupants of a black van heading toward Lawrence. After the crash the black van raced off down the road and the corporal ran over to the injured man who lay on the road with his face covered in blood. Almost immediately an army truck came along and Lawrence was put inside and taken to the camp hospital where a top security guard was imposed. Special "D" notices were put on all newspapers and the War Office took charge of all communications. Police from Special Branch sat by the bedside and guarded the door. No visitors were allowed. The cottage was raided and "turned over," many books and private papers were confiscated. Army intelligence interrogated the two boys for several hours. The corporal was instructed not to mention the van as being involved in the accident. Six days later Lawrence died and two days later an inquest was held under top security which lasted only two hours. The boys denied ever seeing a black van which contradicted the statement by the army corporal who was the principal witness. But no attempts were made to trace the vehicle and the jury gave a verdict of "accidental death." He was buried that same afternoon.
www.ihr.org/jhr/v02/v02p283_Hansen.html

Текст пресловутой телеграммы:
Lunch Tuesday wet fine cottage one mile north Bovington Camp
SHAW

@темы: политика, биография ТЭЛ

---

Новая пьеса о Лоуренсе

[tes3m]

THE MAN IN THE DESERT
The Story of Lawrence after Arabia
A Play in Two ActsBy
Peter Colley
L/A/C WALDEN:...It's just that title – The Seven Pillars of Wisdom. I never could figure out what that meant.
LAWRENCE: (Startled) What did you say?...
L/A/C WALDEN: The Seven Pillars of Wisdom. The name of your – (Stops himself) – that
book.
LAWRENCE: (Alarmed) You must be thinking of "Revolt in the Desert". The Seven Pillars of
Wisdom hasn’t been published.
L/A/C WALDEN: No, I read ‘em both.
LAWRENCE: That’s impossible! The Seven Pillars – you’re absolutely sure?
L/A/C WALDEN: Yeah. There’s a mimeograph copy floating around the base somewhere.
Someone picked it up in London. Pirated, I suppose. I shouldn’t be telling you that, should I?
(...)LAWRENCE: Good God!
L/A/C WALDEN: Keep your shirt on, Lawrence – I mean, Broughie. You should be flattered
people want to steal it.
LAWRENCE: You don’t understand – that was released for private subscription only. It was
not to be read by just anyone. You say it’s here on the base?
L/A/C WALDEN: The C.O. heard it was around and ordered it to be given up. For some reason
he didn’t want us to read it – seemed to think it would be bad for our morals. ‘Course that meant
we all had to read it.
www.petercolley.com/LAWRENCE_PDF_Download/MAN_I... в виде HTML -209.85.129.132/search?q=cache:28JkD9fJupcJ:www....
FROM THE PRIVATE LETTERS OF T. E. LAWRENCE
(These letters were part of the research on Lawrence's character for the play)
1910: On arriving in the east
"The sun rose, and like magic turned black to gold... in the distance a
mixture of all the reds and yellows you can think of."
1915:
(After the death of his brothers on the western front)
: "It doesn't seem right, somehow, that I should go on
living peacefully in Cairo."
1915: To his parents:
"I hope that when I die there will be nothing more to regret."
1915:
(Frustrated about being stuck at HQ)
"I am going to be in Cairo till I die. Yesterday I was at the
undertakers looking over samples of pyramids with a view to choosing
my style."
1916: (On meeting Faisal)
"I felt at first glance that this was the man I had come to Arabia to seek."
1916: (To his mother)
"It is so good to have helped a bit in making a new nation."
1917:
(This message, found heavily penciled over in Lawrence's wartime diary, was never sent)
To Brigadier-General
Clayton: "Clayton, I've decided to go off alone to Damascus, hoping to
get killed on the way: for all sakes try and clear up this show before it
goes any further. We are calling them to fight for us on a lie, and I can't
stand it!"
1917:
(Re: his march on Damascus)
"On this march I took risks with the hope of proving myself unworthy to
be the Arab assurance of final victory. A bodily wound would have been
a grateful vent for my internal perplexities, a mouth through which my
troubles might have found relief."
1917: (To his mother)
"Please don't put the rank of Major or CB* or any other letters (past,
present or future) after my name. These sort of things are only
nuisances to a person making only £250 a year and the intention of not
making any more. I'm sending back all private letters so addressed."
*CB is a British award for chivalry.
1917: (re: The Dera'a Incident) *Curiously, there are no wartime letters from Lawrence about the
infamous and much-disputed 1917 Dera'a incident.
1917: To E. T. Leeds:
"After being a sort of king-maker I will not be allowed to go digging
(as an
archeologist)
quietly again. Nuisance."
1918: To Vyvyan Richards
"My job is to foment an Arab rebellion against Turkey, so it's a kind of
foreign stage on which one plays day and night, in fancy dress, in a
strange language with the price of failure on one's head if the part is not
well filled."
1918: To Vyvyan Richards
"These years of detachment have cured of any desire to do anything for
myself. When they untie my bonds I will not find in me any spur to
action. This is like one of those dreams out of which you awake with a
start, and find that there is nothing left in the mind."
1918: To Vyvyan Richards
"Achievement, if it comes, will be a great disillusionment."
1918: To Vyvyan Richards
"I'm like sensitized film, turned black or white by the objects projected on
me; and if so, what hope is there?"
1918: To Vyvyan Richards
"I change my abode every day, my job every two days, and my language
every three days, and still remain always unsatisfied. I hate being in
front, I hate being back, and I don't like responsibility, and I don't obey
orders. Altogether no good just now."
Page 78
78
1918: To Major Scott in Cairo
"The old war is closing, and my use is gone."
1918: To Major Scott in Cairo
"We were an odd little set, and we have, I expect, changed History in the
near East. I wonder how the Powers will let the Arabs get on."
1919: To Chief Political Officer, Cairo. "I went to Dera'a in disguise to spy out their defenses, was
caught, and identified by Hajim Bey the Governor. Hajim was an ardent
pederast and took a fancy to me. So he kept me under guard till night,
and then tried to have me. I was unwilling, and prevailed after some
difficulty. Hajim sent me to the hospital, and I escaped before dawn,
being not as hurt as he thought. He was so ashamed of the muddle he
had made that he hushed the whole thing up."
*This contradicts Lawrence's
other accounts of the incident. In the Seven Pillars of Wisdom he claims he was NOT
recognized by Hajim Bey.
1919: To C. J. Kidston:
"You ask me why, and I'm going to tell you exactly what my motives in
the Arab affair were: Personal, I liked a particular Arab very much, and I
thought that freedom for the race would be an acceptable present. I also
wanted to feel what it was like to be the mainspring of a national
movement and have millions of people expressing themselves through
me. The ideal... the impulse that took us to Damascus, was the only
thing worth doing."
1919: To C. J. Kidston:
"I haven't done a crooked thing since I began to push the Arab
Movement, though I prostituted myself in Arab Service."
1920: To Sir Murray:
"I am painfully aware of what Lowell Thomas is doing. His (lectures) are
as rank as possible... I have neither the money nor the wish to maintain
my character as the mountebank he makes me."
1920: To FareedaEl Akle:
"An American
(Lowell Thomas)
has told a lot of lies about me. I'm afraid I
can't ever come to Syria again. Because I failed."
1920: To Colonel Newcombe: "In the history of the world (cheap edition) I'm a sublimated Aladdin, the
thousand and second Knight, a Strand-Magazine strummer. In the eyes
of "those who know" I failed badly in attempting a piece of work which a
little more resolution would have pushed through."
1920: To Robert Graves:
"Warn me before you come as my movements are as odd as my
manners."
1921: To FareedaEl Akle:
"The Arab war was not nearly as silly as Lowell Thomas makes out: and I
was not in charge of it, or even very prominent. Only I was in fancy
dress, and so made a good "star" for his film."
1922: To General Clayton:
"I wrote a book
(The Seven Pillars of Wisdom)
about that dog-fight of ours in
Arabia. It's not for present publication, partly because it's too human a
document for me to disclose."
1922: To Edward Garnett:
"If that Dera'a incident had happened to yourself you would not have
recorded it. For weeks I wanted to burn the manuscript because I could
not tell the story face to face with anyone."
1922: To Edward Garnett:
"The Seven Pillars is not meant for ordinary intelligences and must
mislead them."
1922: To R.D. Blumenfeld:
"You know I was always odd and my tastes my own."
1922: To R.D. Blumenfeld:
"Please don't publish my eclipse. It will be common news one day, but
the later the better for my peace in the ranks. As you say, it reads like a
Page 79
79
cheap melodrama, and my life has been that, nearly since the odd
circumstances of my
(illegitimate)
birth."
1923: From The Daily Express: "UNCROWNED KING OF ARABIA A PRIVATE SOLDIER!"
1923: To Mrs Charlotte Shaw
(The wife of George Bernard Shaw)
: "It would be hard to remain inhuman while
jostling all days and nights in a crowd of clean and simple men. There is
something here which in my life before I'd never met – had hardly
dreamed of."
1923: To Mrs Charlotte Shaw
(The wife of George Bernard Shaw)
: "I showed my book to my mother and the
horrors of the book
(The Dera'a incident)
strike her painfully, and she hates
my having noted, or seen, such things."
1923: To Robert Graves:
"I came here
(into the lower ranks)
to eat dirt, till its taste is normal to me."
1923: To J. L. Garvin:
"I've been dismissed from the R.A.F. for possessing too large a publicity
factor to be decent in an A.C.2.
1923: To J. L. Garvin:
"What an unending nuisance being known is! I'm beginning to despair of
ever getting away from my past."
1923: To: H. W. Bailey:
"When that newspaper shriek came out about me the Air Ministry gave
me the sack. The idiot Press!"
1923: To Vyvyan Richards:
"Self-depreciation is a necessity with me."
1923: To Vyvyan Richards:
"I've been absurdly over-estimated. There are no supermen and I'm
quite ordinary."
1923: To Lionel Curtis:
"Why did I join up? Mind-suicide"
1923: To Lionel Curtis:
"Perhaps there's a solution to be found in multiple personality."
1923: To R.A.M. Guy:
"I envy everyone who doesn't think continually."
1923: To Lionel Curtis:
"The acts of the soldiers in Hut 12 is not filth, because you can't call filthy
the pursuit of a bitch by a dog, or the mating of birds in the springtime;
and it's man's misfortune that he hasn't a mating season, but spreads his
emotions and excitements through the year. I lie in bed night after night
with this cat-calling carnality seething up and down the hut."
1923: To Lionel Curtis:
"The fault of birth rests somewhat on the child. I believe it is we who led
our parents on to bear us, and it's our unborn children who make our
flesh itch. A filthy business, all of it."
1923: To Colonel Wavell:
"I've suffered more than I can bear of public discussion and praise, and
the insufficiency and obliquity of it are like a nightmare of memory."
1923: To Lionel Curtis:
"My masochism remains and will remain, only moral. Physically, I can't
do it. Everything bodily is now hateful to me, and in my case hateful is
the same as impossible.
1923: To Lionel Curtis:
"This sort of thing must be madness, and sometimes I wonder how far
mad I am, and if a mad-house would not be my next (and merciful)
stage."
1923: To Lionel Curtis:
"I want to stay here
(in the ranks)
till it no longer hurts me; till the burnt child
no longer feels the fire."
Page 80
80
1923: To Lionel Curtis:
"I sleep less than ever, for the quietness of the night imposes thinking
on me."
1923: To Lionel Curtis:
"I am richer and more experienced than any of the others here (in the
military). More of the world has passed over me in my 35 years than all
their twenties put together."
1923: To Lionel Curtis:
"Here in the ranks I have to answer only for my cleanness of skin,
cleanness of clothes and a certain mechanical neatness on the barracks-
square."
1923: To Edmund Blunden:
"I wrote my beastly book in 1919. I have no intention on publishing it:
there has been far too much talk already. That poor purblind Lowell
Thomas creature imagined that he was doing me no harm. His story is a
myth, built on a very small foundation of official information, padded with
gossip."
1923: To Jock Chambers:
"I wish I could see you. I'm homesick for the R.A.F. God be merciful to
us sinners."
1923: To R.A. Guy:
"I'm suffering from dryness of the brain and decay of the natural
affections. I'm in the army as penance to kill old Adam."
1923: To R.A. Guy:
"I wish we could meet again. Every R.A.F. uniform I see makes me
heart-sick."
1925: To Mrs. Charlotte Shaw
(The wife of George Bernard Shaw)
: "Do you know what it is when you see,
suddenly, that your life is all a ruin? Tonight it is cold, and the barracks
dark and empty, with all the fellows out somewhere. Every day I haunt
their company, because the noise stops me thinking. Thinking drives me
mad, because of the invisible ties about me which limit my moving, my
wishing, my imaging. All these bonds I have tied myself, deliberately,
wishing to tie myself down beyond the hope and power of movement.
So long as there is breath in my body my strength will be exerted to keep
my soul in prison since nowhere else can it exist in safety. I am afraid of
myself. Is this madness? It's all a reaction to yesterday when I went
mad, rode to London and saw Faisal. (Faisal's friends) kept expecting
me to talk as though my R.A.F. uniform was a skin I could slough off any
while with a laugh. I couldn't. I've changed and the Lawrence who used
to be friendly and familiar with that sort of people is dead. He's worse
than dead. He's a stranger I once knew. My reason tells me all the while,
dins into me day and night, a sense of how I've crashed my life and self
and gone hopelessly wrong: and hopelessly it is, for I'm never coming
back. I'm pitching this letter straight away (into the mail) as written,
because in a hour I'll burn it, if I can get my hands on it."
1925: To his mother
"Once I used to like things (not people) and ideas. Now I don't care for
anything at all."
1927: To E. M. Forster
"I'm so funnily made up, sexually."
1934: Re: Clare Sydney Smith "Am I a beast? She wants something which I want to keep, and she
ought to understand it."© Peter Colley All Rights Reserved Draft: 25 March 2007

@темы: театр, литература, ccылки

---

Предисловие к изданию "Семи столпов мудрости" Wordsworth Classics

[FleetinG_]

По просьбам телезрителей перепощаю сюда. Не под каждым словом подпишусь, но подход мне кажется интересным и разноплановым. Про диалог с Мейнерцхагеном, про "я" и про "мы", про модернизм, про принца Гамлета и многое-многое другое.
Переводить опять пришлось лично

1

«Семь столпов мудрости» — одно из главных свидетельств о боевом опыте Первой мировой войны. Но не может быть сомнений: то, благодаря чему и сам Лоуренс, и затем, в 1926-27 годах, сокращенная версия «Семи столпов», опубликованная под названием «Восстание в пустыне», так ярко предстали перед публикой, был тот факт, что война Лоуренса казалась совершенно не такой, как бойня в грязи, характерная для западного фронта. Британия, хотя и отделалась легче, чем Германия и Франция, потеряла почти три четверти миллиона молодых людей, большинство из них — в таких условиях, как те, что ярко отразились в поэзии Оуэна и Розенберга. Было множество кавалеров Креста Виктории, но эпических героев во Франции и во Фландрии не было. И вот появляется молодой человек, прошедший через несколько кампаний, напоминавших подвиги Веллингтона и его ретивых офицеров на Пиренейском полуострове или истории для школьников вроде «Газеты для мальчишек» и Дж.А.Хенти.
В прекрасных, развевающихся, белых арабских одеждах, с золотым кинжалом — свидетельством того, что его приняли в шерифы наравне с потомками Пророка, Томас Эдвард Лоуренс мчался на верблюде среди чистого воздуха пустыни, в которой не было видно ни конца, ни края. По контрасту с Западным фронтом, его война была войной постоянного движения. Казалось, он зрелищно подтверждал, что британцы, вынужденные с грустью признать, что США и Германия перегнали их страну в экономическом плане, все же заслужили обладание крупнейшей империей, которую когда-либо видел мир, ибо они вдохновляли доверие к себе в других народах. Для тех, кто верил в его историю, Лоуренс, ведущий «своих» арабов-повстанцев, объединивший их так, как не смог бы объединить их соотечественник, через сотни трудных миль к вступлению в Дамаск, должен быть стать кратким изложением сущности «непрямого управления», которое практиковали британцы на большой части Африки и Азии. Мудрый и бескорыстный британец в идеале был советником легитимного национального правителя, на благо последнего, а также его народа. И если британцев, знающих достаточно об империи, чтобы полностью проникнуться этой идеей, было немного, все равно каждый мог наслаждаться захватывающей историей.
Она была рассказана с помощью слайдов и оркестра валлийской гвардии примерно миллиону лондонских театралов в 1919-1920 годах американским журналистом Лоуэллом Томасом, который арендовал сначала Королевскую оперу, а потом даже больший по размеру Альберт-Холл, для своего представления — лекции со слайдами и чтениями. Прежде чем Лоуренс настоял на изъятии «Восстания в пустыне» из продажи, по типичным для него сложным причинам, за несколько недель в Британии было продано 30000 экземпляров — и 120000 в США. Потом эту книгу сменила на рынке поспешно написанная биография «Лоуренс и арабы», скомпилированная другом героя, поэтом Робертом Грейвсом. Скоро она уже расходилась по 10000 экземпляров в неделю. «Семь столпов» между тем циркулировали только в очень ограниченном издании — четыреста экземпляров для подписчиков, выполненные с большими затратами и щедро иллюстрированные — и уже имели такую ценность, что Грейвс, когда у него были денежные затруднения, смог продать свою копию более чем за 300 фунтов стерлингов, что равнялось годовому доходу среднего класса. Когда вышло популярное издание, вскорости после таинственной смерти Лоуренса в аварии на мотоцикле в 1935 году, оно тоже сразу стало бестселлером, и с тех пор книга уже не выходила из печати.
Если сначала история Лоуренса притягивала воображение, потому что, казалось, преодолевала мрачность эпохи, в которую война велась в окопах и была классовой (непосредственно перед тем, как «Восстание в пустыне» стало выходить с продолжением в выпусках консервативного «Дейли Телеграф», прошла всеобщая забастовка), сейчас мы можем увидеть в «Семи столпах» квинтэссенцию своего времени — 1919-1926 годов, в которые Лоуренс работал над ними. И тому есть две причины.
Первая причина: этот текст сообщает о том, о чем он не сообщает — о потерях на Западном фронте. Удивительно, что комментатор за комментатором, ломая голову над истоками чувства вины Лоуренса и его отвращения к себе — которое подробно отражается в полном тексте «Семи столпов» — не учитывают, как повлияла на Лоуренса гибель его младших братьев, Фрэнка и Уилла, на Западном фронте в 1915 году. Он не мог остаться равнодушным и к уходу других юношей, с которыми он был знаком школьником и студентом в Оксфорде. Те, кто пережил великую катастрофу, нередко испытывают вину. Других смерть забрала — а Теда, или Неда, Лоуренса оставила, лицом к лицу с одержимостью скорбящей матери.
Были другие потери, не имеющие отношения к войне, сгустившие мрак, который вторгается в пустынные приключения Лоуренса. В сентябре 1918 года, когда Лоуренс, наконец, уже готовился вступить в Дамаск, умер Салим Ахмед, вероятно, от тифа, в Каркемише, в Сирии, где Лоуренс организовывал важные археологические раскопки перед войной. Дахум, как называл его Лоуренс, — это «С.А.» стихотворного посвящения, открывающего «Семь столпов». Он был молодым слугой Лоуренса, и более того — самым дорогим товарищем в его жизни. Далее, в апреле 1919 года, когда подполковник Лоуренс, кавалер ордена Бани и ордена «За боевые заслуги», был в Париже, помогая «своим» арабам на мирной конференции, его отца унесла обширная эпидемия инфлюэнцы. Он тоже был Томас, но на самом деле, как Лоуренс знал, сэр Томас Роберт Чепмен, баронет, последний из старинного ирландского рода, который жил «во грехе» с матерью Лоуренса, шотландкой, бывшей служанкой, тоже незаконнорожденной — и не мог передать титул ни какой-либо из своих дочерей от законного брака, ни старшему из пяти незаконных сыновей (Нед был вторым). То, что его отец изменил имя и десятилетиями выступал обманщиком, странное несоответствие между истинным положением его матери и ее строгим евангелическим благочестием, и фрустрация собственного чувства принадлежности к аристократии — все это помогает объяснить сложные пути самодраматизации, вымыслов и колебаний в «английском» литературном шедевре Лоуренса, как и в его жизни.
Но национальная, поистине имперская, трагедия окопов Западного фронта действительно самим своим отсутствием нависает над «Семью столпами». Первые читатели могли бы, наверное, подумать, что «С.А.» — это погибший британский солдат. Книга, наполненная вольным воздухом пустыни — иногда жгучим и иссушающим, но свободным от отравляющих газов и снарядов — заканчивается среди такой же, как во Фландрии, трясины, полной вони и трупов. Тем, кто обвинял Лоуренса в недостатке должного сострадания к его турецким неприятелям (включая великолепного биографа недавнего времени Лоуренса Джеймса), следовало бы перечитать предпоследнюю главу, где в дамасском «госпитале» Лоуренс находит больных, мертвых и умирающих турок, лишенных медицинской помощи:
«Каменный пол был покрыт мертвыми телами, лежащими в ряд (...) Несколько трупов были почти свежими, может быть, однодневной или двухдневной давности, другие, видимо, были здесь долго. Плоть некоторых, вздувшаяся, была желто-сине-черной. Многие уже распухли вдвое или втрое, их раздутые головы скалились черными ртами сквозь челюсти, заросшие щетиной. У кого-то самые мягкие части отвалились. Некоторые трупы были открытые и жидкие от разложения.
За ними виднелась огромная комната, из которой мне послышался стон. Я пробрался к ней по мягкому ковру тел, одежда на которых, желтая от испражнений, сухо потрескивала у меня под ногами...»
Этот отвратительный «ковер», жидкие экскременты, покрывающие пол «огромной комнаты», где находились еще живые, страдающие от дизентерии и тифа, — все это перекликается с усеянной трупами грязью западного фронта, с которого Уилфред Оуэн написал, что ноги его были покрыты «грязью улиц, мостовой для которых были наши братья». На протяжении «Семи столпов» происходят страшные вещи. Лоуренс описал зверства турок и не мог — а можно сказать, что и не хотел — полностью заретушировать дикое поведение своих союзников-бедуинов в погоне за наживой или в запале мести. В пустыню нанесли визит воздушные бомбардировки, и их результаты предвещали более масштабные бойни Герники, Гамбурга и Хиросимы. В то время, как «Восстание в пустыне» заканчивается на высокой ноте: «Шум затих, как будто каждый внял призыву к молитве в их первую ночь полной свободы», — «Семь столпов» завершаются на той сцене, когда Лоуренс, в арабском платье, после того, как сделал все возможное, чтобы расчистить тот самый «госпиталь», получает за все свои старания удар в лицо от австралийского медицинского офицера — тот считает его виновником ситуации, которая все еще остается скандальной. Затем, когда Фейсала радостно приветствует город, где он уже скоро будет править как король, Лоуренс просит у своего командира, Алленби, «позволения уйти», — он, как обычно, не в ладах с собой, его преследует ужас. В этом госпитале, похожем на мясницкую (хотя его жертвы не обязательно являются «военными потерями»), в один пучок собраны все указания на отвращение к жизни и бесчеловечность смерти, которые содержит в себе предшествующая история. Так не должны кончаться ни увлекательные повести для мальчишек, ни эскапистские фантазии для взрослых. Как заявляет Лоуренс, этот финал его собственных аравийских «страстей» является неким эквивалентом морального положения его братьев, погибшего Оуэна, его живущего друга Грейвса, на западном фронте.
Вторая причина, почему «Семь столпов» принадлежат своему времени — их демонстративный модернизм. Более очевидно, чем его однофамилец Д.Г., которого часто объявляли модернистом, Т.Э.Лоуренс писал экспериментальную прозу и развил свой авторский голос до исключительной сложности. Хотя его почитатель Грейвс пришел к отторжению того, что теперь считается главным течением модернизма, Лоуренс, очень широко и глубоко начитанный, был открыт всем влияниям, которым был подвержен модернизм англоязычных стран в период своего расцвета. Тот наблюдатель, что мог сравнить яркие многоцветные наряды своей арабской охраны с Русским балетом Дягилева, может быть, сказал этим сравнением больше, чем намеревался. (Правда, любимым композитором Лоуренса позднее был Элгар; погребальная песнь этого великого человека по погибшим в войне — его концерт для виолончели 1919 года — был изначально встречен непониманием). Лоуренс был воодушевлен конструктивной поэзией Эзры Паунда перед войной, и его стихотворение, обращенное к «С.А.» — попытка в жанре модернистского белого стиха. Он делил с Йитсом интерес к Ницше, и с Мак-Диармидом — к Достоевскому. Читатели «Телеграф», которые покупали его книгу и считали, что Лоуренс воплощает в себе молодое «английское лидерство» в его лучших проявлениях, в большинстве своем отшатнулись бы, узнав, что в действительности они имеют дело с крупнейшим личным вкладом «англичанина» в движение модернизма на английском языке. (Сказано это не затем, чтобы недооценить вклад англичанки — Вирджинии Вулф). Но сам формат издания для подписчиков «Семи столпов» провозглашал его модернизм, и не в последнюю очередь тем, что, в духе Паунда, он вызывал сильнейшие аллюзии на украшенные рисунками манускрипты Средних веков. Лоуренс, потративший на издание немалую сумму, заказывал иллюстрации у художников-модернистов — Пола Нэша, Уильяма Робертса, Эрика Кеннингтона. Ренессансные традиции высокого издательского мастерства вступали в брак с кубистскими и абстракционистскими образами.
«Англичанин» попал в кавычки, потому что есть элемент сознательного измышления — провозглашать англичанином того, кто родился в Уэльсе от ирландского отца и шотландской матери. Но Лоуренс был более «английским», чем Пол Конрад, который умер, оплакиваемый авангардистами, прежде чем завершено было вынашивание «Семи столпов», и в чьем «Сердце тьмы» (1898) можно разгадать один из его строительных элементов: один из авторских голосов Лоуренса — это определенно голос Курца, «полого человека», чье сознание находится в плену туземцев, которых он порабощает, не в силах выжить в условиях самозваной «цивилизаторской миссии» Европы.
С «Бесплодной землей» Элиота (1922) и последующей его поэмой «Полые люди» (1925), у Лоуренса нашлось бы много общего — действительно, он писал другу в декабре 1925 года, прочтя «Избранные стихотворения» Элиота, что он «самый значительный из ныне живущих поэтов». Он разделял с американцем ужас перед всем плотским, глубокое отторжение женской сексуальности. Тот факт, что война выразила кризис европейской цивилизации, первые читатели «Бесплодной земли» понимали как скрытую идею этой поэмы. Она, пусть иронически, отражала поиски Грааля, сублимированного наконец в чем-то вроде восточного просветления — а в книге Лоуренса Дамаск служит суррогатом Грааля, который не приносит искупления, но приносит лишь перспективы для оппортунистов-политиков и разлагающихся турецких солдат.
Ирландский поэт Йитс закалил свою музу до модернизма в среднем возрасте, отчасти под влиянием Паунда, и его великие циклы «Тысяча девятьсот девятнадцать» и «Размышления во время гражданской войны», так же, как и другие стихотворения с 1916 года и все двадцатые годы, мощно выражают привлекательность насилия и расплату за него в тот момент, когда был достигнут гомруль и союзники-националисты выходили из строя. Как Элиот, Йитс создавал образы очищения и удаления от разврата мира, и эти образы соотносятся с духовными проблемами Лоуренса; он писал литературному другу в 1931 году, что считает поздние стихотворения Йитса «чудесными». С «Улиссом» Джеймса Джойса (1922), мятежно плотским, непринужденно светским и современным, взгляд Лоуренса, могло бы показаться, не имеет ничего общего, если не вспомнить, что Лоуренс возил «Одиссею», с собой по всей пустыне, вместе со «Смертью Артура» Мэлори, и, в конечном счете, перевел эпос Гомера (1932). Более того, он сознательно действовал, как Джойс, на переднем крае выразительных средств английского языка. Он с сожалением признавал перед выпуском ограниченного издания «Семи столпов», что «выпускать его в свет после «Улисса» — оскорбление для современной литературы».
На более тривиальном уровне, его выходки и позы как писателя и как публичного деятеля странным образом иногда сближают его с мимолетным модернизмом Ситвеллов — действительно, можно представить Лоуренса, псевдоарабского денди, выступающего как плод воображения в «Фасаде» Эдит Ситвелл, наряду с ее «аллегро-негром, сбивающим коктейли». Само название «Семи столпов мудрости» должно привлечь нас к его модернистскому характеру. Оно поразительно звучное, запоминающееся — и ничего не «значит», поскольку ни один эпизод в тексте не обращается к нему и не служит ему объяснением. Просто случилось так, что это было название литературного труда, который Лоуренс впоследствии называл «юношеской нескромностью» и который он сжег, не завершив, в ноябре 1914 года, незадолго до поступления в армию. Такая насмешка — как скандально известные примечания Элиота к «Бесплодной земле» и критика К.М.Грива на поэзию своего альтер эго, Мак-Диармида — определенно модернистский момент, глубокое отторжение твердых, зашоренных буржуазных ценностей, которые привели к трагедии окопов. Родители Лоуренса, как он знал с десятилетнего возраста, прожили жизнь во лжи своей буржуазной респектабельности.
Таким же образом относится к модернизму смешение, пародирование и размывание жанров. Сейчас мы способны увидеть в «Семи столпах» обширный (и, надо заметить, неровный) модернистский эксперимент. Но название предполагает в книге философские размышления, как до того «Так говорил Заратустра» Ницше, и читатель, открывающий книгу с подобными ожиданиями, найдет в ней несколько глав, которые им отвечают. Однако скоро становится ясно, что «Семь столпов» предлагают также этнографическую и топографическую информацию, во многом сходную с манерой путевых заметок — самый значительный прецедент здесь «Путешествия по пустынной Аравии» Чарльза М.Доути, записки об одиноком путешествии в 1870-х годах, переизданные в 1921 году с восторженным предисловием его преданного почитателя — Лоуренса. Повествование, по мере своего продолжения, обнаруживает скрытые намеки на две старинные повествовательные формы — эпос и роман. Но большинство читателей ожидали от него — большинство, может быть, и по сей день ожидают — «правдивого» или претендующего на правдивость исторического изложения важных событий с точки зрения их немаловажного участника. Посреди событий, захватывающих самих по себе, повествователь приводит широкую историческую перспективу, и это может быть прочтено как особенно «правдивая» форма историографии — не труд ученого сухаря, который лишь роется в архивах, но живой рассказ умного человека, который в самом деле там побывал. Самый массивный пример этого жанра в двадцатом веке будет произведен на свет почитателем Лоуренса, Уинстоном Черчиллем, в форме многотомной истории Второй мировой войны. Поскольку противоречия вокруг «Семи столпов», начиная с 1955 года, когда Ричард Олдингтон издал свою негодующую и ниспровергающую биографию Лоуренса, вращаются не вокруг литературного характера и достоинств книги, а вокруг множества искажений и неточностей в «исторических фактах», лучше всего уяснить этот вопрос, прежде чем вернуться к литературным аспектам.
2

Томас Эдвард Лоуренс, рожденный в 1888 году, получил диплом с отличием первого класса по истории в Оксфордском университете. Его первоначальный интерес к Среднему Востоку, который он посетил студентом в одиночку, пробуждали замки крестоносцев, европейцев, вторгшихся в семитский мир. Позднее, будучи тем, что мы сейчас назвали бы аспирантом, на древних хеттских раскопках в Каркемише, он развил свои навыки управления людьми Среднего Востока — как организатор расчетов с работниками на раскопках, под началом вышестоящих ученых. Также, в течение более короткого времени, он работал в Египте и Синае. Поэтому, когда разразилась война, его, конечно же, произвели в офицеры разведки, прикрепленной к британскому генеральному штабу в Каире, центру планирования восточной войны против турецкой империи, которая вступила в союз с Германией. Несмотря на свои странности (помимо прочего, он не употреблял алкоголя и держался в стороне от большинства британцев в городе), он оказался ценным кадром. Какие бы противоречия ни окружали Лоуренса, нет сомнений в его остром уме и больших практических способностях — как организаторских, так и в технической сфере. Он умел собирать разведданные, быстро мог понять людей всех национальностей, и так же быстро находил общий язык с машинами, благодаря которым современное военное дело было столь непохоже на битвы крестоносцев. Учитывая его навыки ученого и его изначальное стремление быть литератором, он был более чем достойным соперником для большинства серьезных военных, с которыми он имел дело.
Британцы наткнулись на трудности в Месопотамии. Крупные силы, продвигающиеся на север от Басры, были осаждены турками в городе Кут в декабре 1915 года. Попытки их освободить провалились. Лоуренс был послан в Месопотамию в апреле 1916 года со следующим заданием: каким-нибудь образом повернуть в свою сторону преданность недовольных арабов, служивших в армии своих османских властителей. Но это было неосуществимо, и, пока Лоуренс находился в стране, Кут сдался, тысячи британских и индийских пленных попали в руки турок. Война зашла в тупик на Западном фронте, а на востоке попытки пробить путь к Босфору через Галлиполи потерпели ужасную неудачу. В этих обстоятельствах казалось разумным поощрить арабское восстание против османского правления, возбужденное Хуссейном, шерифом Мекки. Его власть над святым городом ислама даровала престиж этому потомку Мохаммеда, а его четыре сына, получившие западное образование, способны были бы управлять серьезным восстанием. Лоуренс прибыл в Хиджаз в октябре 1916 года. Вопреки его утверждению в «Семи столпах», что он прикрепил себя к миссии Рональда Сторрса по собственной инициативе, формально будучи в отпуске, правда состояла в том, что Лоуренс был официально переведен для сбора данных об арабском восстании, которое после более чем четырех месяцев, казалось, шло в никуда. Экстраординарная история «Семи столпов» и противоречия, которые окружают ее, начинаются здесь. Читая огромную книгу Лоуренса, трудно поверить, что его участие в восстании длилось всего два года.
Мы можем продвинуться от больших противоречий к малым. Прежде всего, была ли ближневосточная кампания всего лишь «проходным эпизодом», как утверждали ниспровергатели Лоуренса? И да, и нет. Правда то, что союзники не могли бы торжествовать победу над немцами, не разбив их на Западном фронте. Правда и то, что (особенно когда Российская империя пала под революцией 1917 года) британских государственных деятелей отчаянно беспокоила угроза, которую немцы, вместе со своими османскими союзниками и через их посредство, представляли для Суэцкого канала, источника нефтяных поставок из Месопотамии — королевский флот был переведен на нефть в 1913 году — и, прежде всего, для индийской части империи. Когда война шла плохо и на западе, и на востоке, когда существовал страх, что французская армия будет расщеплена, на высшем уровне всерьез говорили о том, чтобы отступить на западе и сосредоточиться на восточном направлении, ради защиты империи. Индия была жизненно важна для экономики Британии, и ее огромная армия, поддерживаемая индийскими налогоплательщиками, была силой, которая вместе с королевским флотом позволяла Британии контролировать оставшуюся часть ее обширной и неоднородной империи. Суэцкий канал был путем в Индию, и британская армия, сначала под командованием Мюррея, потом Алленби, которого Лоуренс почитал как героя, была в течение долгого времени приговорена уныло, если не бесславно, защищать его.
Там же был важный подсюжет, включающий французов, у которых была собственная заинтересованность в возможном раздроблении османской власти. В 1916 году так называемое соглашение Сайкса-Пико между британским и французским министерствами иностранных дел разделяло Средний Восток на части. Французы получили бы контроль на правах «протектората» над территорией от ливанского побережья через Сирию в юго-восточной Турции, а также поперек верхнего течения Тигра и Евфрата. Британцы получили бы южную Месопотамию. Положение Палестины определялось бы путем каких-нибудь международных переговоров. Другие арабские земли, в основном пустынные, были бы подчинены независимому арабскому правлению, хотя и Британия, и Франция имели бы «сферы влияния» на севере региона. Имея такую основу, британцы были не совсем бесчестны, когда льстили мечте арабских националистов (или, скорее, династии Хашемитов) о правлении Хусейна и его сыновей. Но Лоуренс, яростно занимавший антифранцузскую позицию, хотел, чтобы Сирия принадлежала арабам. Хотя он знал, что Хуссейн на Аравийском полуострове имел серьезного соперника в лице ибн Сауда, с центром власти в Рияде на востоке Мекки, к середине двадцатых годов одержавшего победу, но все же его дело «арабского национализма» было и оставалось после войны делом Хашемитов и шерифов. Действительно, через его влияние на Черчилля, который пригласил Лоуренса в Министерство по делам колоний как советника на период 1921-1922 годов, Фейсал, низложенный и изгнанный из Сирии, стал королем Ирака, а его брат Абдулла — правителем Трансиордании.
Успешное наступление Алленби в Сирию совпало с тем поворотом судьбы в сторону союзников, который наконец наступил на западе. В 1918 году блестящее наступление немецкого генерала Людендорфа угрожало разрушить Францию за несколько недель. Но летом французы перешли в контрнаступление под командованием маршала Фоша (к военным теориям которого обращаются «Семь столпов»), и затем, в сентябре, немцы встали перед лицом решительной атаки британцев, которой командовал Хейг. Война закончилась внезапно, застигнув государственных деятелей врасплох, и это было неоценимо для краткосрочного преимущества Британской империи, которая могла теперь укрепить свои позиции как главной силы на Среднем Востоке, пока огромная американская армия, направляющаяся на западный фронт, не оказалась в положении победителя и не начала бы диктовать условия Европе. Взятие Дамаска, как и успех Хейга, наглядно показывало, что Британия все еще на вершине мира.
Если мы принимаем, что на ближневосточном театре военных действий ставки были серьезными, можно ли сказать, что партизанская война в пустыне, в которую был вовлечен Лоуренс, не была проходным эпизодом рядом с тяжелым наступлением армии Алленби на север, когда в 1918 году оно наконец произошло? Глупая похвальба Лоуренса в «Семи столпах», что он лично взорвал 79 мостов, когда в действительности на его счету было 23, не так существенна в сравнении с вопросом: стоило ли вообще взрывать эти мосты и что от этого менялось? Целью этих действий было давление на турок, чтобы они были вынуждены защищать пути сообщения с Мединой, где заканчивалась железнодорожная линия. Турок это раздражало, но не беспокоило. Их армия была хорошо укомплектована специалистами по ремонту железнодорожных путей, и в самой Медине было достаточно запасных рельсов, собранных там для строительства дороги в Мекку, которая так и не была проложена. Местные жители, поддерживающие турок или свою собственную выгоду, были всегда рады продавать пищу гарнизону Медины. Другие бедуины, которым была не по душе железная дорога, лишавшая их прибыльной роли в сопровождении паломников на юг, конечно же, совершали бы набеги на железную дорогу и безо всякого поощрения со стороны Фейсала и Лоуренса. Однако взрывчатка была преимуществом, а способность Лоуренса привлечь местных жителей на сторону Фейсала действительно поставило турок в положение вечной настороженности среди «враждебной местности».
Зависело ли привлечение поддержки со стороны местных жителей, как гласит легенда, от личной дипломатии и магнетизма Лоуренса? Его обаяние и владение нюансами жизни бедуинов, наверное, действительно приносило пользу. Но тем магнитом, который притягивал к нему людей, были, откровенно говоря, деньги. Во времена существенных экономических затруднений для бедуинов перед британским золотом устоять было невозможно, а у Лоуренса было много золота, отданного на его собственное усмотрение. Более того, когда британцы успешно взрывали локомотивы и захватывали станции, это давало великолепные шансы на богатую поживу тем, кто следовал по пятам за Лоуренсом. Поживившись, племена отправлялись домой. Если внимательно читать «Семь столпов», то книга не игнорирует эти факты. Но они погребены под волнами риторических предположений, что иррегулярные войска Фейсала «проповедью» побуждались Лоуренсом к бескорыстной поддержке националистического дела.
«Правдив» Лоуренс в описании того или иного эпизода своей деятельности или нет — это относительно неважно. Олдингтон, сравнивая «Семь столпов» с официальной историей, был в неведении, потому что писал двумя десятилетиями раньше, чем виртуозное «Лицо битвы» Джона Кигана (1976) вернуло историкам проблему, которая сейчас кажется очевидной: приглаженные официальные рапорты о войне — обычно дело темное, особенно на современном поле боя, и они не так уж много общего имеют с правдой. Если описания Лоуренса правдоподобны — а многие военные считают их таковыми — то в целом они отражают «правду» о боевых условиях.
Самое серьезное обвинение против Лоуренса — то, что в интересах продвижения своего хашемитско-националистического дела он преувеличивал потенциал «своих» бедуинов как вспомогательных подразделений и свел до минимума вклад других белых людей, не только французов, служивших наравне с них, но и австралийцев, которые в действительности первыми вступили в Дамаск. Течение его повествования часто изолирует его самого, делает одного Лоуренса основной пружиной восстания и его движущей силой, тогда как в действительности он всегда был британским офицером, зависящим от воли командования — не только по части золота, которое было оплотом «его» войны, но и по части поставок, взрывчатки, бронемашин и воздушной поддержки, которые сделали возможным успехи, достигнутые восстанием.
Ненадежность сведений Лоуренса в целом доказывает то, что теперь мы знаем: самый драматический эпизод в «Семи столпах» — избиение и изнасилование нашего героя в Дераа — случиться просто не мог. Приведенные даты не совпадают с известными нам передвижениями Лоуренса. Турецкий губернатор, который якобы испытывал к нему влечение, похоже, был в реальности отъявленным бабником. Содомия там была или не содомия, но невероятно, чтобы такой человек, захватив пленного со светлой кожей, когда назначена была цена за голову не только Лоуренса, но и любого из союзных офицеров, попавшего за турецкие линии, позволил бы ему легко и быстро скрыться. В любом случае, даже самый наивный читатель заподозрит вымысел в том, что после страшного бичевания и побоев, в том климате, где раны не затягиваются легко, Лоуренс встает и быстро убегает — очевидно, свежий, как огурчик. В других местах он уделяет значительное внимание своим болезням; но исхлестанная спина, похоже, его не беспокоит. Мы принимаем в кино, что Филип Марлоу (например) в исполнении Хэмфри Богарта может быть сильно избит, после того, как сам нанес себе удар крепким виски, и все же способен на быстрые расчеты и действия. Эпизод в Дераа не является неприемлемым с точки зрения искусства — это сильная литературная сцена. Но «историей» он определенно не является. Это мазохистская фантазия, развитая — возможно, без успеха — ради идеологического и структурного эффекта.
Однако она также намекает на отклонения в том, что касается сексуальности Лоуренса. Если он гомосексуален, то, по всей видимости, только латентно. Его ужас перед физическим контактом с другими людьми — любого пола — так же хорошо документирован, как и его патологическое неприятие женщин. Известно, что он нанимал молодых людей на постоянной основе, чтобы те секли его до достижения оргазма после войны, когда он скрылся в ВВС под псевдонимом — сначала Росс, потом Шоу. Но мазохизм — черта не специфически гомосексуальная. Что до обращений к сексу в «Семи столпах», они достаточно ясно говорят о безумном извращении со стороны Лоуренса той мысли, что все мы рождаемся из тела женщины, а также о его терпимости к гомосексуальности среди бедуинов. Преобладает здесь идеализация мужского товарищества. Но британская буржуазия посылала своих сыновей в школы-интернаты, где такая идеализация была возведена в обычай, и гомосексуальные практики не были особенной редкостью. Древние греки, которых превозносили как образцы атлетизма и благородства духа, и чьи труды, как считалось, лежали в основе более высоких достижений образования, ничего плохого в гомосексуальной любви не видели. Использование Лоуренсом того, что сейчас может быть названо гомоэротическими нюансами (и более чем нюансами в случае Дауда и Фарраджа, двух озорных мальчишек-слуг, преданных друг другу), было вряд ли экстремальным по стандартам Оксфорда и британского истэблишмента.
Среди имперских героев того времени генерал Гордон, Баден-Пауэлл и лорд Китченер интересовались мальчиками. Одним из героев, который пострадал за подобные интересы, был генерал сэр Гектор Мак-Дональд, «Драчун Мак», совершивший самоубийство, чтобы избежать трибунала за связи с мальчиками на Цейлоне. Но ведь Мак-Дональд был сыном фермера-арендатора, поднявшимся из рядовых за свои заслуги, а «другие классы», не обладающие преимуществами элитарного образования, явно не умели наводить древнегреческий глянец на свои действия, и потому для них эти действия были скорее грешными, чем приемлемыми. Огромное свидетельство в пользу Лоуренса — то, что он, будучи награжденным орденом Бани и орденом «За боевые заслуги», отказался от своих наград в тот самый момент, когда Георг V собирался вручить их ему в Букингемском дворце, потому что, как он сказал, они исходили от правительства, которое предало арабов; и вскоре после этого он снова поступил на королевскую службу, рядовым в ВВС, где грубые разговоры о сексе среди его низкорожденных товарищей отталкивали его, но он умел находить достоинства в этих людях, как и они в нем.
Ричард Майнерцхаген получает одобрительное упоминание в «Семи столпах» как хитроумный британский политический офицер. Лоуренс встречался с ним в Палестине в 1917 году, а затем снова на Парижской мирной конференции. Лоуренс работал над «Семью столпами» и в июле 1919 года показал ему то, что написал на этот момент. Через три дня он вернулся в комнату своего друга в состоянии напряженного беспокойства. «Он удивил меня, — писал в дневнике Майнерцхаген, — сказав, что немногое в его книге является в строгом смысле правдой, хотя большая ее часть основана на фактах... Он ненавидел обман, но был вовлечен в огромную ложь, был «в тюрьме лжи», так он выразился, и... его друзья и почитатели намеревались держать его в ней и дальше. Сейчас он бился между светом рампы и полной темнотой». Он продолжал, признавшись в своей незаконнорожденности и в том, что его изнасиловали турки. То, что последнего не случалось, предполагает, что Лоуренс использовал этот анекдот как средство пробудить в других опасения по поводу своей неуклюжей сексуальной идентификации, смутить тех, кто сделал его подполковником и раздувал его героическую репутацию.
Один из способов объяснить то, что он придумал эпизод в Дераа, — может быть, это был вызов напыщенным и лицемерным концепциям всецело мужского героизма, к которому высшие круги и пресса хотели бы его причислить. «Смотрите — меня подвергли мужеложству — я нечист. Разве вы не видите, какими дураками выступаете со своими стандартами церковной морали, когда делаете из меня идола?» С другой стороны, конечно, можно сказать, что Лоуренс разжигает ненависть против турок, помогая оправдывать жестокое отношение к ним — Лоуренс Джеймс заходит настолько, чтобы говорить о «военных преступлениях» — со стороны своих арабских вспомогательных войск во время последнего натиска на Дамаск. Как любой крупный и мощный литературный труд, «Семь столпов» могут выдерживать множество интерпретаций.
3

Является ли эта книга современным аналогом средневекового романа? Очевидно, что, когда Лоуренс отправлялся на войну, его голова была наполнена такими историями, но если где-то у него преобладает дух Мэлори, то в иронической меланхоличности. Книга Мэлори, в конце концов, называется «Смерть Артура». Измена наносит удар королю. Братству Круглого Стола приходит конец. Лоуренс был связан с группой верных империалистов, возглавляемых Милнером, проконсулом Южной Африки, который издавал журнал под названием «Круглый Стол», в который Лоуренс писал статьи. То, что он это делал, подкрепляет аргументам тех, кто видит в нем главным образом преданного агента Империи. Лоуренс действительно выступал таким в ряде случаев, но ни один внимательный читатель «Семи столпов» не может сомневаться, что литератор, сидящий в нем, находил артурианские параллели глубоко ироничными. Кроме того, масштаб и интеллектуальный диапазон «Семи столпов» выходит далеко за рамки романа. Это модернистская версия эпоса.
Эпосом Гомера, который Лоуренс выбрал себе в спутники среди этой кампании, была «Одиссея». «Семь столпов» напоминают ее лишь тем, что главный герой следует через огромные трудности к цели, которой в конце концов достигает. Но Дамаск определенно не похож на Итаку, это не дом Лоуренса, и никакая Пенелопа его там не ждет. У «Семи столпов» значительно больше общего с «Илиадой».
Те, кто слушает или читает эпос, уже знают конец истории. Здесь нет сюрпризов. Ахилл убьет Гектора. Лоуренс вступит в Дамаск. Сильные чувства, вызываемые эпосом, исходят от деталей самого разного рода. Один из таких способов — каталоги воителей. Лоуренс выставляет перед нами оглушительное число арабских имен собственных, часто вводя то или иное лицо, как будто мы уже слышали о нем, тогда как в действительности это не так. Если его первоначальной целью было бы сообщить исторические факты, касающиеся восстания, он привел бы больше этнографической информации и приложил бы скорее подробные карты, чем дорогостоящие иллюстрации. Полностью аннотированное издание «Семи столпов» ясно показало бы нам структуру кланов пустыни, и как именно Лоуренс отражает (и как, несомненно, искажает) их в своем пересказе. В отсутствие такой информации его именные списки имеют чисто суггестивные, но сильнодействующие свойства:
«Днем появился Нури Шаалан, с Традом и Халидом, Фарисом, Дарзи и Хаффаджи. Ауда абу Тайи прибыл, вместе с Мохаммедом эль Дейланом; также Фахад и Адхуб, вожди зебн, вместе с ибн Бани, вождем серахин, и ибн Генджем из сердийе. Маджид ибн Султан, из Адуана, что рядом с Сальтом, приехал, чтобы узнать правду о нашей атаке на Амман. Позже вечером на севере раздался треск винтовок, и Талал эль Харейдин, мой старый товарищ, нарушая спокойствие, прибыл галопом, а позади него было сорок или пятьдесят крестьян верхом...»
Создается впечатление, что целый народ поднимает оружие за общее дело — как в насмешку, именно тогда, когда самого Лоуренса от всего этого уже воротит. Есть подобные сосредоточения и британских имен: «В Каире был Хогарт, и Джордж Ллойд, и Сторрс, и Дидс», — также предназначенные для создания эпического эффекта, моментальной множественности.
Подробности, лишние для «истории», такой, как ее принято писать, существенны для эпоса. Он должен внушать чувство, что вся жизнь каким-то образом присутствует в нем и принимается во внимание. Лоуренс, как он не раз дает понять, в пустыне вел дневник. Если мы поверим его рассказу, что он потерял первый набросок рукописи «Семи столпов» вместе с большинством своих заметок на железнодорожной станции в Рэдинге — а Роберт Грейвс, например, не верил — тогда или его память сверхъестественно точна, или он упражняет свое воображение так же свободно, как любой автор художественной прозы. Как бы то ни было, мы чувствуем запахи, пробуем на вкус воду, едим пищу, видим промелькнувших путников. Мы узнаем бесконечное количество сведений о поведении верблюдов в целом, а также о том или ином отдельном животном в тот или иной момент. Самая притягательная сила «Семи столпов» — то, как в минуты напряженного действия Лоуренс умеет сплавить сведения, которые сообщил нам, и чувственные впечатления, которыми заразил нас, в столь живой рассказ, что, кажется, мы там побывали.
Но самая навязчивая масса деталей относится к самым трудным частям пейзажа. Можно оправдать дотошность, с которой Лоуренс описывает камни пустыни, тем, что усилия читателя вызвать в воображении все описанное схожи с усилиями человека и верблюда, которые их пересекают. Но и читатель, не готовый сделать полное усилие, останется с общим впечатлением пустынного величия, подходящим к целям Лоуренса. Он хотел написать «титаническую» книгу, и названия такого огромного количества камней сами по себе создают впечатление титанизма.
Еще один почитатель Ч.М.Доути, Хью Мак-Диармид, начал свою великую поэму 1930-х годов, «На поднятом берегу», с намеренно грозной батареи каменных слов:
«All is lithogenesis – or lochia,
Carpolite fruit of the forbidden tree,
Stones blacker than any in the Caaba,
Cream-coloured caen-stone, chatoyant pieces…»
(«Все это — образования камней или лохи, карполитовый плод запретного древа, камни, чернее, чем любой в Каабе, кайенский камень сливочного цвета, переливчатые куски...»)
И так еще двадцать строк, прежде чем начинается действие поэмы. Поэма эта — о жизни и сознании на пределе, в крайности, которой противостоит упрямая настойчивость каменной материи в природе, контрастирующая с человеческим непостоянством («Есть множество в мире разрушенных зданий, но нет разрушенных камней»). Интенсивность и эффектность описаний многим обязаны Доути, как может показать нижеследующий отрывок из «Пустынной Аравии». Он также иллюстрирует уникальный стиль Доути, отмеченный пунктуацией, которая кажется весьма прихотливой, хотя у автора, возможно, была какая-то тайная система:
«Умеренной была жара того летнего дня на всех этих высотах Харры, в 5000 футах над уровнем моря: разреженность воздуха, была нашим укрытием от крайностей солнца, которое сейчас светило на нас только по-дружески. Мы почувствовали легкое дуновение воздуха в более высоких долинах; тепловатый воздух широко струился над этой громадной вершиной горы. Где-то в лавовой почве мы видим желтоватую супесчаную землю под свободно лежащими камнями, туф или, может быть, это меловая скальная порода, которая на этой Харре лежит несколькими ступенями выше глубокого песчаника; и я обнаружил, что он обожжен до охры старым потоком лавы. Такая земля Харры чаще всего — широкое русло и берега из ржавых и базальтово-синеватых блоков (димс, ротм, которые по своей кристаллической природе ромбовидны упрямо тяжелые, как железо, и на звук как колокольный металл: лежащие вечно под пустынным ветром, гоняющим песок, они кажутся отполированными и сверкающими на солнце... Это титаническое запустение, кажущееся в наших глазах как будто неспособным породить жизнь, есть хорошая бедуинская земля».
Обозреватели «Восстания в пустыне» обычно находили влияние Доути на стиль Лоуренса, хотя, как сам Лоуренс возражал в частной переписке, он избегал его «скандинавского» синтаксиса и реставрированного, архаичного словаря. Он ответил на вызов «передоутить» самого Доути в точности своих геологических описаний. Результатом стало «эпическое» письмо особенного рода: протагонист Лоуренса разбивает лагерь посреди титанического природного окружения, которое служит домом для бедуинов, но глубоко чуждо европейцам. Один из авторских голосов Лоуренса в «Семи столпах» приходит в экстаз от пустыни; другой тоскует по зеленым полям Англии.
4

Легко найти в этой сложной книге материал, чтобы «доказать», что Лоуренс был прямолинейным расистом. Не только потому, что его терпение среди арабов часто оказывается на пределе — даже когда он говорит о них с любовью, то говорит в расистских терминах: категоризирующих, обобщающих, принижающих. Чтобы определить его позицию более тонко, можно сказать, что он — значительный пример «ориентализма», идеологического недостатка, подразумевающего принятие, или конструирование, образа восточного человека как полной противоположности европейцу, чья «европейскость», следовательно, определена как негатив этой предполагаемой лицевой стороны. «Ориентализм» порождает псевдознание. Прожив меньше десяти лет среди жителей Востока, Лоуренс чувствует себя уполномоченным делать о них авторитетные обобщения. Его читатели поверят ему, потому что он подтверждает их предрассудки.
Мнения Лоуренса об арабах являются не просто, и даже не в первую очередь, результатом прямых наблюдений. На него серьезно влияли взгляды Доути и еще одного личного наставника, Уилфреда Скоуэна Бланта. Как ярко показала Кэтрин Тидрик в своем труде о британских писателях "Влекущая сердца Аравия" (1989), такие ключевые идеи, как предпочтение неиспорченных бедуинов перед усложненными, вестернизированными арабскими горожанами, и вера в то, что шерифы Мекки — вожди арабов по праву и по природе, пришли к Лоуренсу от этих старых людей и из их трудов. Романтический патернализм тори может быть рассмотрен как базовая позиция Лоуренса, с которой он презирал современную бюрократию и пороки современного, торгашеского, высокотехнологичного, западного образа жизни.
Но на самом деле это позиция только одного из Лоуренсов, присутствующих в «Семи столпах». Есть там другой Лоуренс, который радуется поездкам в бронемашине Роллса, восхищен отвагой и успехом британского пилота в воздушном бою во время атаки на Дамаск, и видит этот город, со всеми его современными сторонами, в роли надлежащей столицы для арабского государства. Есть Лоуренс, который осознает присутствие внутри себя нескольких Лоуренсов, в том числе и тех, одни из которых от всей души «арабские», а другие, весьма сознательно и с гордостью, «английские». Существует Лоуренс — почти пацифист, питающий отвращение к убийству, и Лоуренс, который с циничным «реализмом» сообщает о бойне турок. Изменение регистров стиля движутся от одной лоуренсовской сущности к другой. На одном краю у нас темный, претенциозный и часто малопонятный мрачный мыслитель в ницшеанском духе, на другом — автор ясной, отточенной прозы, рисующей действие и с юмором повествующий о бедуинских привычках в пище. Использование «персон», масок — сознательный прием Паунда, Йитса и Элиота, позволяющий выразить различные и даже противоречивые точки зрения одного и того же автора. Один из Лоуренсов видит себя актером на сцене, и сообщает нам об этом, но в действительности все эти Лоуренсы разыгрывают роль. Текст не навязывает нам единой точки зрения — ориенталистской, империалистской, ностальгической или «современной».
Использованию слов «мы», «нас», «наш» в «Семи столпах» стоит уделить пристальное внимание. Коннотации этих простых слов исключительно переменчивы. Они часто передают «скромное» желание Лоуренса показать, что он составляет планы и действует не один. Так, в главе 6: «Нас было немного; и почти все мы сплотились вокруг Клейтона...» Понятие «мы» здесь охватывает сторонников шерифов в британских военных кругах Каира. В главе 15, когда Лоуренс встречается с Фейсалом, это прямолинейное британское «мы» расширяется. «Мы выпустили на свет страстные антитурецкие чувства» — это «мы» может (и должно) включать Фейсала, его отца и братьев. В главе 20 Лоуренс, по просьбе Фейсала, надевает арабский наряд. Те «мы», что укрепляют после этого оборону Йенбо, очевидно, не только британские советники, но и египетские войска, и арабы Фейсала. «Мы», что «заполняли долину до самых берегов нашим сверкающим потоком», в главе 23 — видимо, все войска Фейсала на марше, а те «мы», которые «были веселой компанией» в главе 24 — все, кроме самого Лоуренса, арабские вожди.
Но в начале главы 32 слова «мое» и «наше» различным образом выражают дистанцию между Лоуренсом и его арабскими товарищами. Когда он говорит о «моих аджейлях», он имеет в виду, что он один, единственный, в патерналистском смысле, является руководителем этих представителей клана. Когда он утверждает, что после трудного перехода «вид с гребня послужил нам наградой», это «мы» кажется королевским, как в словах королевы Виктории «мы не удивились». Здесь и в других местах Лоуренс, похоже, приписывает арабам собственные чувства трепета и восхищения перед их землей. Поскольку у него нет абсолютно никаких гарантий этого, и он не упоминает рядом с собой в равной степени чувствительного британского сотоварища, «мы» должно быть прочитано как превосходная степень «я». «В нас, — говорится в главе 41, — очертания скал постоянно вызывали раздумья и удивление». Но из следующего абзаца мы видим, что Лоуренс едет рядом с суровым бедуинским воином Аудой, который вряд ли удивлен пейзажем, он, скорее всего, принимает его как должное. Не состоит ли это «для нас» в близком родстве со словом «мы» путеводителей для туристов: «Входя в церковь, слева мы видим...»? Может быть, это «мы» включает читателей Лоуренса? .Тогда в главе 43 Ауда не дает «нам» возможности вступить в «великий Нефуд, знаменитые пояса песчаных дюн, которые отрезают Джебель-Шаммар от Сирийской пустыни», и которые «в числе известных путешественников пересекали Палгрейв, Бланты и Гертруда Белл». Ауда не стал отвлекаться от своего похода ради туристических капризов Лоуренса, проворчав, что люди ходят в Нефуд только «по необходимости, когда совершают набеги». Описывая (или выдумывая) этот эпизод, Лоуренс комически ниспровергает культ арабской живописности, которому многие его страницы верно служат.
Эта сцена может ниспровергнуть также и понятие «мы» в главе 45. Лоуренс все еще вместе с бедуинскими иррегулярными силами. Тот Лоуренс, что выступает в этой главе, высокопарно заявляет, что: «Долгий совместный поход сделал союзниками наши умы и тела. Неверная цель была в наших мыслях днем и ночью, сознательно и бессознательно мы тренировали себя, сокращая нашу волю до единственной цели, которая часто поглощала эти странные минуты бесед у вечернего костра». Все это предполагает, что таким людям, как Ауда, передана была «цель» Лоуренса — независимое арабское королевство. Как документ восстания, эти слова кажутся совершенно ненадежными. Как указание на навязчивую идею одного из Лоуренсов, они очень интересны — поскольку это, конечно же, тот Лоуренс, который «сокращает свою волю» до единственной цели и придает мало значения первичным мотивациям бедуинов — золоту и грабежам.
В главе 65 еще один Лоуренс, нетерпимый английский патриот, раздражен «своими» бедуинами, которые «не способны были и десяти минут просидеть на месте, им надо было постоянно ерзать, что-то делать и говорить. Этот недостаток ставил их значительно ниже бесстрастных англичан в долгом, утомительном напряжении ожидающей войны... В тот день они нас (т.е. Лоуренса и его английского коллегу Стокса) очень разозлили». Позже, в главе 82, когда рядом с ним оказываются несколько соотечественников, Лоуренс наслаждается «английской речью и смехом вокруг костра», под чай и консервы. «Для меня это было праздником, когда рядом не было ни одного араба, перед которым приходилось бы разыгрывать мою утомительную роль». В предыдущей главе Лоуренс открыто писал о своих раздробленных «я», имея в виду дихотомию тела и духа. Политически и идеологически его «я» также раздроблены, и одно из них верит, что он разделяет с арабами, как не может разделить с британцами, нечто очень эмоционально важное для него. Единственной новой идеей, которая появилась у Лоуренса об арабах, указывает Кэтрин Тидрик, было его понятие о том, что они относились к трудностям как к надлежащему укрощению плоти, радовались им и разделяли его вкус к физическому уничижению. Это именно тот Лоуренс, кающийся, квази-Христос, что переживает выдуманное избиение в Дераа.
Последние слова повествования подчеркивают тему внутреннего разделения. В Дамаске Алленби неохотно соглашается отпустить Лоуренса. «И вдруг сразу же я понял, как мне этого жаль».
Одержимость стилем во многом объясняет, почему Лоуренс производил на свет «Семь столпов» так медленно. Он хотел показать совершенное мастерство и никак не мог почувствовать, что пишет достаточно хорошо. Но, при таком предмете книги, его нерешительность и беспокойное непостоянство — это достоинства. То, что могло бы стать просто рассказом об империалистическом триумфе в духе «Газеты для мальчишек», ложно скромным, но в действительности хвастающимся «английскими» добродетелями, было спасено модернистской иронией и саморазоблачением — и стало впечатляющим свидетельством человеческой сложности. Текст Лоуренса нельзя ограничить рамками расизма и империализма его времени, который иногда им принимается, а иногда оспаривается. Поэтому он, что важно, остается живым — это не полезный том историографии, даже не правильный исторический документ, но труд с высокими литературными притязаниями, находящийся, как и надеялся на это Лоуренс, в традиции Мелвилла и Достоевского, и в одном ряду с трудами Йейтса, Элиота и Джойса. Один из главных героев, возможно, Ауда — гордый, гневный боец пустыни, с неутолимой жизненной силой и анархической сущностью, человек, о котором слагают песни. Другой же, разумеется, — манипулятор всех Лоуренсов, автор, подобный Протею, знающий, что он вовсе не Ауда, не Ахав, не принц Гамлет (и не собирается таковым быть), но эстет с весьма нечистой совестью.

Ангус Калдер
Эдинбург, 1996

@темы: отзывы о ТЭЛ

---

Полковник Лоуренс и Тренчард.

[tes3m]

Чем больше читаю о Лоуренсе и, в особенности, самого Лоуренса, тем больше убеждаюсь в том, что прав был Майнерцхаген — Лоуренс просто сам не свой становится, когда речь заходит о "сильных, больших мужчинах". В заметках к неоконченной книге "Листья на ветру" он писал: "Я не получаю удовольствия от женщин. Я никогда не думал дважды, а вернее, ни разу не думал о фигуре какой-нибудь женщины, но мужские тела — в покое или в движении — особенно последние — сразу привлекают меня (I take no pleasure in women. I have never thought twice or even once of the shape of a woman: but men's bodies, in repose or in movement—especially the former, appeal to me directly)" From "Confessions of Faith," Bod. Res. MSS, C52; quoted John Mack, p. 425.www.nybooks.com/articles/8284" А скульптора Эрика Каннингтона он спросил: "Неужели тебе и правда нравятся обнаженные женщины? Они же совсем не выразительные." Зато он постоянно восхищался в книгах, письмах и разговорах сложением и силой мужчин — от Алленби до Майнерцхагена с его "безмерно мощным телом" ("immensely powerful body"). Возьму для примера одного из них — Тренчарда, "отца королевского воздушного флота (RAF)". Лоуренс восхищался этим человеком, даже когда тот изгнал его из воздушного флота: "Что можно поделать, если твой палач — изумительный, громадный, великолепный мужчина? "- жаловался Лоуренс близкому другу, литератору Эдварду Гарнету. И я думаю, что маn тут значит не человек, а именно мужчина. Почему? Потому что по ответу Гарнета видно, как он это понял, а он хорошо знал ТЭЛ. Орланс подтверждает, что Тренчард действительно был высоким - 1м96. Гаррет, увидев Тренчарда, восторгов друга не разделил. Он написал: "В целом он мне понравился, но мне бы не захотелось быть под его началом (to be under him). Он мог бы позировать для изображения Марса. Но опять-таки — у женской стороны твоей натуры есть страсть быть под этими тяжелыми военными. (But then your feminine side has a passion for being under these heavy military men.)" В этом письме выражение "быть под ним"(в переносном смысле) из-за слов heavy (тяжелые) и "feminine side" (женская сторона) приобретает какой-то сомнительный оттенок, а в целом оно еще раз показывает, что Лоуренс очень откровенно делился с Гарретом своими чувствами. Помните, как он писал ему о портретах Алленби и Файсала?
Цитаты взяты из "T.E. Lawrence: Biography of a Broken Hero" Г.Орланса (стр. 208 и 227)

@темы: Майнерцхаген, masochism and sexuality, черты характера ТЭЛ