Очень неточный перевод песни )

[Friday_on_my_mind]

Поскольку тут давали ссылку на песню группы "Running Wild" под названием "The Ghost" (альбом "Brotherhood", 2002), посвящённую Лоуренсу, могу предложить свой перевод текста песни.

Перевод очень неточный, поскольку поэтический, а это всегда сопряжено с некоторыми трудностями: что-то "выпадает", что-то приходится добавлять или пересказывать другими словами...

Текст получился длинный и слишком пафосный, но песня такая и есть.

Воспитанный в стране религиозной,

Он видел мир туманным и курьёзным.

Не отличая радости от боли,

Он полагался на свободу воли.

Лети, сквозь бури облака,

Глаза сощуря от песка!

Там, где других убьёт пустыня,

Тебя ведёт твоя гордыня.

Однажды он пытался стать солдатом,

Но только в этом обществе проклятом,

Где он хотел искать свою дорогу,

Подобных было много... слишком много.

Он погрузился в древние преданья,

Разыскивая знаки, изваянья,

Которые, учёности в угоду,

Оставили ушедшие народы.

Но, изысканьям наступил конец:

Война пришла, блокирован Суэц.

Как кровь красна и горяча!

Танцуй на лезвии меча.

Богоподобную беспечность

Ведёт и судит только Вечность.

Найти вождя, как ищут хлеб и воду,

Дать племенам надежду и свободу.

В пустыню он принёс не мир, но меч,

Чтоб планы неприятеля пресечь.

"Побудь со мной в сомненьях и печалях,

Не покидай в смертельных этих далях!"

"Я - здесь, с тобой. С тобой твои мечты.

Пусть мир узрит, на что способен ты."

Неба бескрайнего купол высок,

Войска следы заметает песок,

Солце сжигает умы и сердца,

Время течёт в ожиданье конца,

Ветер свистит и стегает как бич,

Слышен последний воинственный клич:

"Акаба!"

Трагическая жизнь, в ней негде скрыться,

Душа больна, ей нечем исцелиться,

И стало так лицо его печально,

Как будто, был он проклят изначально.

Чужому беспокойному народу

Он обещал желанную свободу,

Но выше сил такое напряженье.

Душа пуста, проиграно сраженье.

Песок в часах быстрей бежит,

Европе ум принадлежит,

А сердца трепетная птица,

Как прежде, на Восток стремится.

Лети, без устали, вперёд!

Лишь гордость ранит и ведёт

Того, который стал отныне

Крылатым призраком пустыни,

Безумным, вольным и беспечным -

Навечно.

@музыка: Running Wild "The Ghost"

@настроение: рок-н-ролльное )

@темы: fiction, музыка

---

[moody flooder]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[amethyst deceiver]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[amethyst deceiver]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Магда Банреви. Иллюстрации к "Семи столпам мудрости" (1940-1945)

[tes3m]

+3

Магда Банреви (1911-1987) в 1947 г. (с иллюстрациями к "Ундине" Фридриха де ля Мотт Фуке).
Отсюда.

@темы: образы ТЭЛ в искусстве, творчество ТЭЛ, Аравия

---

Генерал Рафаэль де Ногалес о Т.Э.Лоуренсе

[tes3m]

Когда Ричард Олдингтон решил писать биографию Лоуренса Аравийского, о котором тогда знал еще очень мало, его друг Рой Кемпбелл пытался его отговорить. Как пишет сам Олдингтон, «я начинал книгу, считая Л. героем; Рой предупредил меня, что тот героем не был, как он знает от генерала Ногалеса (командующего турецкой кавалерией)» (1). Рой Кемпбелл не любил Лоуренса, хотя тот восхищался его стихами и даже помог с первой публикацией, но об этой истории я как-нибудь расскажу отдельно, а сейчас — только о том, как о Лоуренсе отзывался генерал Ногалес. Рафаэль де Ногалес Мендес был родом из Венесуэлы, получил образование в университетах Германии, Бельгии и Испании и помимо родного испанского владел немецким, французским, итальянским и английским языками. Как и Лоуренс, Ногалес написал несколько книг, но в отличие от него был профессиональным военным, "солдатом удачи".
     Одна из книг Ногалеса, "Четыре года под полумесяцем", была переведена на русский (там в частности рассказывается о геноциде армянского народа).
     У меня создалось впечатление, что Ногалес терпеть не мог Лоуренса главным образом из-за "Семи столпов мудрости", поскольку считал эту книгу откровенной пропагандой, оправдывающей внешнюю политику Великобритании. Ему также казалось, что Лоуренс сильно преувеличивает свою роль в военных действиях. Но политическую роль Лоуренса он оценил вполне. «Из всего, что Ногалес сказал о Лоуренсе, самым мягким является следующее замечание: "Арабы, не находящиеся под явным влиянием английских офицеров, всегда делают вид, что они свободны и дружелюбны. Но мне известно, что полковник Т.Э.Лоуренс поработал над так называемым арабским восстанием, а для этих романтических кочевников, при их-то корыстолюбии, человек с мешком, набитым деньгами, священен, как изображение Будды для китайца"» (2). В то же время о профессиональных военных из числа своих противников генерал Ногалес отзывался хорошо, как и они о нем. Алленби после войны писал о Ногалесе, что тот был «отважным врагом», «а теперь надежный друг»(3). Похвалу Ногалесу я встретила и в вышедших в 1928 году воспоминаниях австралийского летчика (4), побывавшего в плену у турков и сбежавшего из Константинополя в Одессу (позднее он стал известен как политик). Ногалес случайно встретился пленным по пути в Алеппо, и защитил их, когда заподозрил, что турки замыслили против них что-то недоброе, — сказал начальнику караула, что об этих пленных знает немецкий консул, и если пленные не дойдут до места назначения, англичане устроят неприятности немецкому консулу, а тот потребует наказать конвоиров. Это помогло, пленные благополучно прибыли в Алеппо, где, как оказалось, их никто не ждал (видимо, о них даже не потрудились сообщить, рассчитывая убить в пути) (5).
     В последние годы жизни Ногалес подружился с Роем Кемпбеллом и, как мы видим, поделился с ним своим мнением о Лоуренсе. Когда Олдингтона ругали в прессе за книгу о Лоуренсе (главным образом за то, что «Олдингтон вновь и вновь намекает, что Лоуренс был гомосексуалист» (6)) Рой Кемпбелл посылал редакторам разных изданий вызывающие письма. Олдингтон приводит одно из них, описывая происходящее Фриде Лоуренс (вдове Д.Г. Лоуренса): «Мой большой друг, генерал Ногалес из турецкой кавалерии, проводивший боевые действия против этого маленького ублюдка Т.Э.Лоуренса, часто говорил мне, что "полковника" Лоуренса не поимели в задницу, считай, одни лишь носороги, да верблюдицы. Я не понимаю, почему вы нападаете на моего друга Олдингтона...» (7).
     Тут есть любопытный момент, связанный с «носорогами и верблюдицами (rhinos and female camels)» Конечно, Ногалес (или Кемпбелл, если он приукрасил слова Ногалеса) мог говорить о носорогах, считая, что это достаточно смешно звучит, однако вот что пишет (по другому поводу) Алистер Кешью: «В чем Рой ошибался, так это в предположении, что Олдингтон был антисемитом. ... С другой стороны, Рой был — или притворялся — убежденным антисемитом. Для него все вокруг были на самом деле евреи, "носороги" на его личном языке» (8).
     Думаю, и в этой фразе имелись в виду евреи, поскольку многие считали Лоуренса из-за его политических целей антисемитом (хотя это было и не так), но Рой Кэмпбелл назвал их по-своему. В то же время мне кажется, что это высказывание Кэмпбелл не приписал Ногалесу, а действительно слышал от него (разве что перефразировал), ведь, как известно, «вышло так, что у Лоуренса никогда не было более ожесточенного и более презрительного противника, чем генерал Рафаэль де Ногалес» (2).

     В 2010 году вышла книга о них обоих. Но их сравнивали и раньше — и как людей действия, и как людей слова. Один испаноязычный блоггер провел между ними еще и такую параллель: «Как и Лоуренс, его противник на Среднем Востоке, Ногалес, не был женат и не имел детей. Однако в отличие от англичанина он не был замечен в склонности к юнцам».

Примечания

1. "Did I tell you that we now call 'Colonel' T E Lawrence 'the Moocher'.' Roy Campbell (a great poet) has written a Preface to Geoffrey Dutton's book on Africa, Roy being a South African. In the course of it he mentions how he, the Duttons, Kershaw and I at Villa Aucassin discussed L. when I began the book thinking L. a hero; and Roy warned me he knew from General Nogales (commander of the Turkish cavalry) that he wasn't. Roy goes on: 'He (i.e. TEL) owed more of the spurious admiration he enjoyed to mooching about in a gyppo's nightie in the London suburbs than to soldiership on the battlefield.' ('Gyppo' is English soldier slang for 'Egyptian"!)" (Frieda Lawrence and her circle: letters from, to, and about Frieda Lawrence edited by Harry Thornton Moore, Dale B. Montague - Macmillan, 1981, p. 127.).
2. London Magazine, Chatto & Windus, 1955, р. 77.
3. "A brave enemy . . . and now a trusty friend" (Ibid).
4. Guests of the unspeakable: the Odyssey of an Australian airman - being a record of captivity and escape in Turkey by Sir Thomas Walter White J. Hamilton ltd., 1928.
5. Ibid, p. 120.
6. "Aldington, over and over, hints that Lawrence was a homosexual" (The Middle East Journal, 9, 1955, p. 198).
7. "My great friend, General Nogales of the Turkish cavalry, operating against that little bastard T. E. Lawrence, often told me that 'Colonel' Lawrence had been buggered by practically everything except the rhinos and female camels. I can't think why you attack my friend Aldington..." (Frieda Lawrence and her circle: letters from, to, and about Frieda Lawrence edited by Harry Thornton Moore, Dale B. Montague - Macmillan, 1981, p. 131).
8. "Where Roy is right off the mark is in suggesting that Richard was antisemitic. ... On the other hand, Roy was — or pretended to be — a devout antisemite. For him, everyone really was a Jew, a "rhino" in his private vocabulary (The Pleasure of Their Company by Alister Kershaw, University of Queensland Press, 1986, p.107).
Возникает предположение, что и "верблюдиц" по аналогии с "носорогами" можно истолковать не буквально, а, например, как арабских женщин (в сленге британских солдат такого выражения не было, арабов называли "camel jokeys" и т.п., но не просто "camels", но у Кемпбелла такое слово могло быть в его "личном языке"). Однако мне кажется более вероятным, что "верблюдицы" тут самые обычные верблюдицы, на которых любил ездить Лоуренс.
Кстати, вот что еще я нашла: "The Greek word rhinos meant money, and the slang word for money is rhino ; it is suggested in some circles that the two are related to paying through the nose. But a more likely derivation is that in mediaeval times, when the Jews were being bled for money, any objection by them to paying was greeted with a slitting of their noses (Unusual Words: And how They Came about by Edwin Radford, Philosophical Libr., 1946, p. 181).
9. "Al igual que Lawrence, su contraparte en Oriente Medio, Nogales nunca se casa ni tiene hijos. Pero a diferencia del inglés, no existen testimonios de que le gustaran los jovencitos" (отсюда).

Пока писала, вспомнила отзыв Хемингуэя о Лоуренсе. «В письме, написанном в ноябре 1950 года старому другу Дорман-Смиту по кличке "Чинк", во время Второй мировой войны служившему в английской армии в чине генерал-майора, Хемингуэй приуменьшил достижения Лоуренса и приписал его успех в Аравии подкупам и мужеложству: "О чем я подсознательно думал, так это о количестве золота, потраченного покойным великим Т.Э. Лоуренсом (он же рядовой авиации Шоу), чтобы приобрести любовь и верность арабов, а вот убедить людей любить тебя, оставаться с тобой, воевать вместе с тобой или идти, куда ты им скажешь, без золота или гомосексуализма — это совсем другое дело».
     Письмо выражает некоторое разочарование Хемингуэя в Лоуренсе, однако книга Олдингтона, появившаяся четыре года спустя, показалась ему слишком злой и несправедливой. После ее появления Хемингуэй, по словам Мейерса, "защищал Лоуренса против его хулителей, осознавал, что партизанская война, в которой тот участвовал, имеет свои особенности, чувствовал, что незаконнорожденность и гомосексуализм могли поощрять тщеславие Лоуренса, и полностью признавал его успехи в аравийской кампании: "Я прочел на французском кое-что из произведения Олдингтона. Его по частям публиковали в "Фигаро". Лоуренса, конечно, есть в чем упрекнуть, но такой мелочной, жестокой и злобной критики я еще не читал. Возьми любого из нас; мужчины — все более или менее свиньи. Лоуренс, конечно же, не первый незаконнорожденный, появившийся на свет, и не первый и не последний педераст. Но зачем все сводить к этому и зачем отрицать, что он действительно совершил то, в чем, по словам его друзей, преуспел? Он был в нерегулярных частях, через его руки проходило большое количество денег — так разумеется, он должен был лгать..." (отсюда)

@темы: Аравия, отзывы о ТЭЛ

---

Ричард Майнерцхаген о Т.Э.Лоуренсе

[tes3m]

Оригинальная версия дневников Майнерцхагена отличается от опубликованной, но Марк Кокер, тщательно сравнивший эти версии, пишет, что серьезных правок очень мало. Кое-что переписывалось перед публикацией по политическим мотивам: в дневниках много говорится об Израиле, приходилось учитывать текущую ситуацию. Кроме того, Майнерцхаген изменил запись о том, что Лоуренс рассказал ему о Дераа (отрывок из оригинальной версии дневника приводится в примечании к соответствующему фрагменту вместе с пояснением Кокера).
     I left Paris on July 31, 1919
     But before leaving Paris I must refer to T. E. Lawrence whom I got to know intimately during the Peace Conference. It has been suggested that there are many inconsistencies in my remarks about Lawrence. I think this is true, but the notes were always made at the time of the incident they describe and are spread over many years. Every time I met Lawrence I found myself changing my opinion about him, and even nou, though I probably knew him as well as anybody else, I am guite unable to be consistent about this very complez andinteresting man. To know him well was to love him. To know the worstin a man whom one respects and likes, increases affection. It is when one suspects the uorst that contempt creeps in. He was a shy show-off with little to show, a mass of' contradictions and an artist in trying to hide himself in a blaze of limelight. He practised secrecy lit up by publicity; he neither denied nor confirmed many complimentary myths about himself. There is no truth in the legend that Churchill offered Lawrence the High Commissionership of Egypt, though Lawrence hated denying it. Nor is there any' truth that Lloyd George thought of pushing Hankey' out of the Secretaryship of the Cabinet and imposing Lawrence on the nation.
     Lawrence was a superb actor but not a humbug. Without this element of pretence he could never have succeeded in Arabia during the First World War; his Arabs were a poor lot, splendid looters and with miserable courage. Their exploits were exaggerated, accompanied by contempt for the Turk who will always be a ten-to-one better man than the Bedouin. It is safe to say that Lawrence's Desert Campaign had not the slightest egect on the main theatre west of Jordan.
     Lawrence insisted on a United Arab Eingdom stretching from the Taurus to Aden and from Iraq to Aqaba, with capital in Damascus and, of course, with kingship vested in the Huseini strain. His failure was a bitter disappointment; he often harped on our ill-faith to the Arabs, 'our' being mainly his own promises; but he did not do too badly considering how little the Arabs had done and that at great profit to themselves.
     I agree with John Connell (The Office, p. 32) that it uould have been better for our country, and probably for the world, if Doughty, Lawrence and Gertrude Bell had not been such admirable and such persuasive writers.
     One final and typical episode in Paris. An adoring lady in conversation with Lawrence, mainly about herself, remarked 'I fear my' conversation does not interest you much'. Lawrence replied 'It does not interest me at all'.
     The following references to Lawrence occur in my diary.
     The initial entry refers to my first meeting with the little man, and other entries from my' diary' follow so that all entries referring to him follow each other.

10.xii.1917. Rafa, Palestine
As I was working in my tent last night — about 10 p.m.— in walked an Arab boy dressed in spotless white, white headdress with golden circlet; for the moment I thought the boy was somebody's pleasure-boy but it soon dawned on me that he must be Lawrence whom I knew to be in camp. I just stared in silence at the very beautiful apparition which I suppose was what was intended. He then said in a soft voice 'I am Lawrence, Dalmeny sent me over to see you'. I said 'Boy or girl?' He smiled and blushed, saying 'Boy'. I stopped work and he sat down on my bed. I questioned him about his Arabian side-show (he did not like 'side-show', though I eventually persuaded him that it was). What Lawrence is doing in Arabia is not having the slightest influence on Allenby's main campaign. Lawrence regarded. Allenby's right flank as his particular province and resented any intrusion. I remember well at a conference when it was suggested that a British Force should be landed at Aqaba to turn the Turkish Gaza-Beersheba line; time and again this proposal was put up but Lawrence opposed it fiercely as it poached on his particular sphere and would have sabotaged the myth that the Arabs were being liberated by Arabs. But so great was Lawrence's influence with Allenby, Bols and Guy Dawnay, that got his way, despite the combined opinion of us junior members of the General Staff. Lawrence praised his Arabs, boasting that with 7,000 well armed men he would take n and defeat ten times their number in European troops, emphasizing only in the desert. If that were so, I suggested he might try out his claim against some 20,000 Turkish troops in Ma'an, Medina, etc. I told Lawrence that the Arabs were just looters and murderers, they would not stand casualties and were well understood by the Turks who refused to enlist them in combatant units. I was not much impressed by Lawrence's bombastic exaggerations. We sat talking until after midnight. I liked the little man, he had great charm and a pleasant voice, also an impish sense of humour. He is clearly trying to impress me with the importance of his desert manoeuvres and of himself. He is ambitious and makes preposterous claims whilst acting like a demure little schoolgirl. I gathered from his remarks that he has a poor opinion of regular officers but his contacts with regular officers have been negligible; what he was anxious to point out to me was that he, Lawrence, was vastly superior in desert tip-and-run raids to any regular officer. Perhaps. But what about Dawnay and Newcombe? He never mentioned any by name; he wished me to believe that his was the credit for every success. He loathes the French, fearing they may interfere with his dream of an Arab Empire in Arabia, Mesopotamia, Syria and Palestine. I reminded him of Zionism and Palestine. He promised that Palestine would be a self-governing province under Arab sovereignty. Really. I cannot see the Jews being overlorded by Arabs.
     I shall look forward to seeing Lawrence again for, in spite of his ambition, he has very great charm and a delightful quiet way of talking. But if he starts any of this impresario nonsense, pretending he is nobody at one moment and expecting hero-worship the next moment, I shall prick his bubble with a pop. One cannot act modesty and advertisement at one and the same time.

9.II.1919. Peace Conference, Paris
Toby Macindoe and I attended a meeting of the Peace Delegates. Lawrence was resplendent in white robes and gold encircled headdress; he interpreted for Feisal who speaks no English. I cannot understand Arabic but Toby can. The rumour went round that Lawrence deliberately distorted what Feisal said but Toby says it was a fairly accurate interpretation.
     Why is Lawrence a colonel? Nobody knows. He wears the badges of rank of a full colonel. Why? I must ask him. Possibly one of his poses.*
*
He had been made a temporary Colonel by Allenby to enable him to travel home in comfort from Egypt.

8.iv.1919. Peace Conference, Paris
I have been seeing a good deal of little Lawrence and have got to know him well. He is a complex character, his moral barometer jumping about from extreme depression to hilarious practical jokes.
     We lunched together and later took a walk in the Bois. The poor little man is intensely depressed. He is writing abook onhis Arabian exploits and admitted to me that though it purports to be the truth, a great deal of it is fancy, what might have happened, what should have happened and dull little incidents embroideredinto hair-breadth escapes. He confesses that he has overdone it and is now terrified lest he is found out and deflated. He told me that ever since childhood he had wanted to be a hero, that he was always fighting between rushing into limelight and hiding in utter darkness but the limelight had always won. And now he is genuinely terrified at his brazen imagination — all to what purpose? He hates himself and is having a great struggle with his conscience. His self-deception filled him with bitterness. Shall he run away and hide, confess his sins and become completely discredited — or carry the myth on into the limelight in the hopes of not being exposed. Poor little man, he's in a ghastly mess and I wish I could help him. But beyond keeping all this to myself, I do not see that I can do much about it. I have strongly advised him to write a straightforward account of his Arabian exploits — I cannot call it a campaign — omitting all glorification and embroidery. He says it has all gone too far and that others are pushing him into the limelight. He also excuses himself by saying that none of his exaggerations can be checked or verified — that seems rather ingenuous. He blames Hogarth, Lowell Thomas, Storrs and many others and complains that people in high places are already beginning to regard him as a little War Hero and that any going 'back now would be misunderstood. But in reality he only has himself to blame for he has encouraged publicity and runs the risk of discovery as he has so many versions of every little episode.
     He rather clings to me as he says I am the only person who understands him. I cannot help liking the little man and shall certainly not give him away but he must write a truthful bookandnot a fairy tale. We dined at the Majestic and I persuaded him to drink a little champagne to cheer him up. He usually refuses all alchohol.

17.vii.1919. Peace Conference, Paris
Little Lawrence's room is directly above mine; when he wishes to communicate with me he bumps the floor and when I wish to communicate with him I bump the ceiling. This evening he bumped the floor and let down on a string the manuscript of the book he is writing.

20.vii.1919. Peace Conference, Paris
Last night, as I was working in pyjamas, T.E.L. sent me a string message reading 'My mind is afire with all kinds of forebodings; may I come in?' I answered 'Come along'. I have never seen him in such a state, intensely worried. But before he started. on himself I told him I had been considering what he said about me in his book and begged him to expunge it as the first part was not true and put me in a false light. Then he started. He surprised me by saying that little of his book was strict truth, though most of it was based on fact; he had intended giving nae a copy of his book; I begged him not to as I loathe fakes; he then told me that was precisely his trouble; he also hated fakes but had been involved in a huge lie — 'imprisoned in a lie' was his expression — and that his friends and admirers intended to 1 eep him there. He was now fighting between limelight and utter darkness. It was slowly corroding his soul. And there were other troubles which might be laid bare. His father and mother were never married, which filled him with shame. I told him that in these enlightened times such things mattered little and that he was in good company for Jesus was born out of wedlock. He went on to describe the indecency and degradation he suffered at the hands of the homosexual Turks.
     He did not intend to publish the true account of this incident as it was too degrading, 'had penetrated his innermost nature' and he lived in constant fear that the true facts would be known. He had been seized, stripped and bound; then sodomized by the Governor of Deraa, followed by similar treatment by the Governor's servants. After this revolting behaviour he had been flogged. (1)
     He took the blame for the legend which had sprung up about him, whilst admitting encouragement and exaggerations by his admirers. In his own words (1918) 'He craved to be famous and had a horror of being known to like being known... I wondered if all established reputations were founded like mine, on fraud'. What was he to do? Go ahead and risk being exposed or hide himself in the wilderness of darkness and obscurity? I suggested that he should start with a clean slate, write a straightforward and true account of his Arab exploits, ignoring his friends' embroideries. He promised to think it over, but I fear he has gone too far, poor little man. His nature shrinks from obscurity unless it would bring mystery and applause.
     We continued until midnight when he asked if he might have a bath as his room had no bathroom. So he stripped. I was shocked to see red weals on his ribs, standing out like tattoo marks. 'Good God' I said 'whatever are those?' He said 'A camel accident at Azraq; dragged across barbed wire'. Except for the weals already mentioned there was no sign of the many bullet and other wounds he claims to have suffered. A bullet leaves an indelible mark however slight. *
     He had his bath and was still so depressed that I asked him if he would care to sleep in my spare bed. He jumped at it. So I tucked him up and gave him two allonal tabloids which sent him to sleep.
     I'm terribly sorry for the little man. He has such charm and has got himself into a deplorable mess. The two tragedies which weigh most shamefully on his sensitive soul are his illegitimate origin and the utter degradation at the hands of a homosexual monster.
* When he was stripped for examination by Army Doctors on enlistment in August, 1922, there is no mention of bullet wounds but only of the weal which is what I saw in Paris.

24.xii.1921. London
Today I lunched with Winston. There were also present Freddie Guest, Shuckburgh and Lawrence. The conversation throughout turned on Mesopotamia and Palestine, Winston bombarding Lawrence with questions about the two countries. Lawrence has just returned from a six month tour in Arabia and Palestine, and is full of new ideas in furtherance of his Shereefian policy which is costing this country so many missions a year.
     I was much struck by the attitude of Winston towards Lawrence, which almost amounted to hero-worship. Winston asked him question after question in such a way as to make clear what would be the most acceptable reply. Lawrence, who is as quick as a monkeyin conversation,took full advantage of this and took care not to say anything which would be unpleasant hearing, interlarding his remarks with a suitable amount of flattery. Winston revelled in it, but to Shuckburgh and me it was nothing but nauseating. Lawrence had scarce a good word for anyone. He freely criticized Samuel, Cox, Allenby and Congreve, and spoke eulogistically of Feisal and Abdullah. This latter worthless Arab has proved his worthlessness in Transjordania, but Lawrence still sees advantage to us in keeping him on there, drawing a huge salary for doing nothing. I interrupted the conversation by saying I thought Abdullah had better be removed and that we must administer Transjordania directly, as part of Palestine. Winston and Lawrence would not think of it. Winston said he thought Abdullah should be invited to London, and would promise him a 22,000 trip. More money being thrown away to the Arabs at the expense of the British taxpayer. It is clear that Lawrence, with his rnad self-seeking pan-Arab policy, pays no account to what the policy is costing the country, and Winston is quite prepared to spend hundreds of thousands on bolstering up the effete House of Hussein, and in paying subsidies to Hussein's enemies to keep quiet. (Ibn Saud receives 260,000 a year as a bribe not to attack Hussein.) Heaven knows where this mad policy is not going to land us.
     I was particularly disgusted when Winston asked Lawrence 'What about Egypt?' Lawrence replied, 'Quiet, and there never will be much trouble. It is only kept going by a few political hotheads', adding that Allenby is doing his best, but does not understand the problems. 'I agree,' said. Winston, and with this encouragement, Lawrence poured out a torrent of abuse against Allenby and all Egyptian Officials. He referred to Allenby as a man of no principles, and as a hopelessly weak administrator. This I thought most ungracious for Lawrence owes everything he has ever hadto Allenby. He was created by Allenby, rewarded by Allenby and his reputation, such as it is, is of Allenby's creation. But apart from this, what Lawrence says about Allenby is not true. It was simply said to please Winston. Lawrence is a most remarkable man, with a most remarkable record, but as unscrupulous as he is dangerous. His meek schoolboy expression hides the cunning of a fox and the intriguing spirit of the East.
     When Winston referred to Allenby as a 'dud' General, an expression to which Freddie added 'I agree', I was on the point of bursting with indignation. I remarked that at anyrate Allenby had proved himself to be a soldier of the first rank, and that his marked ability for administration had presumably prompted His Majesty's Government to appoint him High Commissioner in Egypt, a position he had held for the last three years. Winston did not like this outburst, and remarked that any soldier with tlre resources at Allenby's command might have done a great deal more in 1917 and 1918, and that Allenby had proved himself a weak vacillating administrator in Egypt, devoid of policy or sense. I refused to let the matter rest there, so added that such a verdict was entirely contrary to the judgment of either Army or public and official opinion in Egypt.
     Winston's excellent lunch was, so far as I am concerned, entirely spoiled by the venom of the conversation, which was scandalous and ill-bred.

19.xi.1922. Bagdad
I had a long friendly talk with Feisal, discussing Lawrence, Hubert Young, the French and the Turks. Feisal had given up faith in Lawrence and saw him as an adventurer, an advertiser and a humbug. I thought this rather an ungracious criticism of the little man who had done so much for him. We all know Lawrence is a humbug, though as able as a monkey. The word 'imp' suits him best. His refusal of the C.B. at the hands of King George was an unpardonable piece of bad manners, the King standing confused with the decoration in his hands. It was desire for notoriety, the abrupt refusal bringing greater notoriety than the acceptance.

20.v.1935 London
Poor little Lawrence died yesterday morning after a week of fears and hopes for his recovery following on a commonplace motor accident. It is indeed a tragic irony that, after all the dangers he went through during the war, he should have been killed in the New Forest in a motor accident.
     I first met Lawrence during the war when he was conducting his Arabian campaign. His charm fascinated at once and from that moment we were friends. I think we appreciated each other and we were certainly able to give each other much help in our work. Then, in 1919, in Paris during the Peace Conference, we were much together in work and in play. I got to know him better there and to understand him, but it was only later on, from 1921 to 1924, that we became most intimate, working together in the same room in the Colonial Office. We then drifted apart, but met often. The last occasion when I saw him was only last year when he suddenly appeared at my house and we had a long talk about old times and the future. On that occasion I saw a side of his nature which had never before revealed itself. He got down on his knees and played with my children, making railways and blowing up trains just as he did in 1917 in Arabia.
     Lawrence was a master of irregular warfare and one of the outstanding figures of the Great War. The silly, futile charge that self-advertisement was at the root of all his actions is of course not true. He loathed publicity, though his little acts of impish folly would sometimes lend colour to the myth that he revelled to conceal himself in a blaze of limelight. Lawrence had a brain which was always alert, inspiring and quick as lightning. His physical strength was on a par with his intellect.
     He was a most remarkable little man, scrupulously high principled and loyal to a degree which was almost a religion. I always hate losing friends but in Lawrence I have lost more than a friend, I have lost an inspiration, an example which it will be impossible to replace. His public record has been unblemished, utterly unsentimental, clear and incisive, crammed with successes. Poor little man, I shall miss him a great deal. His personality had a peculiar charm of its own and he stood out unique among all men I know in that respect. We had much in common. His example was noble and my loss is great. If he had been spared he might have done great things, for he had that great soul, generous heart and magnetic charm which spells success. His basic character was integrity, loyalty and humility but one had to dig deep to remove the thick crust of pose, exaggeration, imagination and impishness which he imposed on many of his friends.

19.vi.1935. London
Today I was a guest at a luncheon given by Foyle's Literary Luncheon (a curious institution about which I know nothing) at the Grosvenor Hotel. There were over 350 persons present, all admirers of Lawrence and mainly authors, literary men and press-men. The object of the lunch was to pay tribute to T. E. Lawrence. Lord Lloyd was in the chair but had. to leave immediately after lunch, giving place to Herbert Samuel. I sat between Lady Storrs and Captain Liddell Hart, an author who has, to my mind, written the best book about T.E.L. I liked Liddell Hart and he spoke well about T.E.L. as a soldier and an author. Though of course, when Hart compared T.E.L. to Napoleon and the great soldiers of history, I am unable to go so far. Where Lawrence excelled was in inspiration, in setting an example, in knowing the Arabs, in leadership and personality. His real qualities as a soldier were never tested for his own men were a rabble and his enemy little better. But he excelled as a man of letters. His writings, and especially his letters, will go down to history as exquisite examples of English literature. His own writings are his best memorial. None who attempt to probe that complex character or write his history will ever succeed so well as T.E.L. did himself in his Seven Pillars and in his letters to his friends.
     Ronald Storrs spoke of T.E.L. as a man and did it well. I was almost in tears at the memory of our friendship. Mrs Lawrence, his mother, was there, a charming little woman to whom I was introduced, a pathetic little figure with all the pluck and character of her son and some of his looks. Poor little woman, what she has lost, but how proud she must feel. I was much attracted to her. She sat through lunch with a very charming smile on her face, looking very young and terribly proud.

8.xii.1937. Bristol
I have today finished reading T. E. Lawrence by his friends. I was asked to participate in the book but refused, knowing how much T.E. would have hated the publicity and piecemeal postmortem. I have much too much love and respect for him to do anything which he might not have liked. I was devoted to him.
     But though I thoroughly disapprove of the motive of the book, I admit it serves its purpose, giving an insight into the man's character if read by anyone who knew him. To anyone who did not know him the book must leave a feeling of bewilderment.
     I think I knew 'Laurens' (as I always called and thought of him) better than any man and even better than his family. I saw him many times in Palestine in 1917, again in Paris during the Peace Conference when we became intimate, we worked in the same room in the Colonial Office in 1921 and 1922, often lunching together, and when he was at Uxbridge and later testing speed-boats he would often come to my house and play with the children.
     He never posed to me nor I to him. I doubt if he ever hid anything from me. If there was the slightest reserve or pose in either of us, the culprit would say 'strip' and the unvarnished truth would emerge. But to others he was a different person, posing and acting, often exaggerating and even inventing. He could not help it, partly his innate desire for notoriety and partly his impish nature which never missed an opportunity of a leg-pull, no matter how important his companion; in fact, the more important the person the bigger was the 'pull'. But to me he spoke the naked truth, his whole soul uncovered; and in response I opened out my heart to him.
     His most remarkable characteristic was the fire in his blue eyes, dormant if happy or dreaming, but sparkling with fire if roused. I have seen him angry, thwarted and ridiculed. Then he really was a superman, a sight for the Gods. But he never lost that slow'deliberate intonation, the exact and perfect elocution, the chosen words uttered with the ghost of a smile, disarming and delightful. People may have despised Lawrence for his desire for publicity, but they never lost respect.
     At the Peace Conference in Paris he would let me read the manuscript of Seven Pillars. He admitted to me that it was not a true story, though based on fact. He told me I was to get a copy, but I begged him not to give me a fake, so I never received a copy. The book was not honest, it was also written in a style which I found tiresome, difficult to read and strained; and it contained a quite untrue account of me, almost amounting to libel. The book originated (teste Lawrence) in a desire to see if he could write and also to try his hand at printing. He was profoundly dissatisfied with the book, for, as he often related, he was pleased with the style and printing, but disgusted at the dishonesty. I know some of it is invention, a lot of it exaggeration. But the general story is true and indeed omits much to T.E.L.'s credit. The Deraa incident is false. T.E.L. would have recalled that book if possible; therefore how I loathed the unlimited edition published immediately after his death.
     To imply any sort of sex-perversion or uncleanness to Laurens is grossly inaccurate and libellous. He admired virility, energy; he often told me how he admired the figure of a young boy or girl, the most wonderful example of beauty. But his mind was pure as gold. Indelicacy, indecency, any form of coarseness or vulgarity repelled him physically.* He frequently discussed marriage and women with me. He was not a woman hater, but loathed the false type, the decorated hussy, the noisy strumpet, the flattering society woman. His objection to matrimony was physical contact. He could not bear even being touched on the sleeve and shaking hands was an effort.
* This may appear to be in contradiction to the publication of 'The Mint'. T. E. L. showed me the MSS. I told him it was a foul book, coarse and vulgar. He said it was meant to be to show his own degradation. Trenchard forbad. its publication and it was only published by his family after his death. I doubt if T. E. L. would ever have consented.
     He had perfect manners if consideration for others counts and he expected good manners from others. His love of everything beautiful was most noticeable. I once walked with him in the New Forest and his knowledge of birds astonished me. He knew most of the notes and, oddly enough, preferred the rasping churr of the nightjar to the full throated warble of the nightingale. In his later years he educated himself to music. He often told me that music would in the end make a normal man of him. It certainly did a lot to soften that hard side of his nature and alleviated the terrible torture of soul and mind. brought on by the war and. the disappointments after the war.
     The war shattered his sensitive nature. He was shaken off his balance by the stresses, hardships and responsibilities of his campaign. These all went to accentuate and develop any little eccentricities of his youth.
     Whenever he came to see me in London he would play trains with my children. Anne may remember him, the others were too young. With a bag of flour he would blow up and derail a Turkish train and make a foul mess of the drawing-room. No trouble was too much for him. On one occasion when the children were out he waited until they returned and spent his time arranging the trains, placing loot in the wagons, so that he could demonstrate how he would loot a train. Whenever he spent a night at my house he would keep me up till 2 a.m. but was always first up and about, often ragging the children and making a terrible noise with ticklings and struggles.
     He was a past master of tomfoolery and iьpishness, always ready for mischief, sometimes of a very naughty and high order. But he was never unkind. I remember in Paris in 1919 when the Peace Delegation was working in the Astoria, T.E.L. and I, from the top of the centre well, spied Lord Hardinge, Balfour, Lloyd George, many distinguished French and American officers, talking most seriously at the bottom. T.E.L. hurried to a nearby lavatory and produced a huge roll of toilet paper which he let unfurl down the well till it was festooned in graceful paper cascades all over the balconies and with a neat little heap at the bottom. It broke up the little conference at the bottom whilst T.E.L. and I fled to our rooms and hid our noses in work. I heard Hardinge say that evening 'There is nothing funny about toilet paper'. I think there is but cannot define it. Perhaps it only becomes funny when in contact with long faces and serious diplomacy.
     Poor little man. I cherish his memory. His name will live in history. I miss him more than I can say but feel that his fine example is a beautiful memory.

10.i.1938. Devon
I have been thinking a great deal about T.E.L. these last few days. His personality echoes in my dreams almost everynight. I miss him more than ever and am extremely sorry that his admirers and his family should have showered so much publicity on him since his death.
     T.E.L.'s great asset was his originality; he neither cared for nor knew any aspect of convention in clothes or manners and would always bring some new idea into any matter under discussion; he had a great and unfailing sense of humour; intensly kind and understanding. He has often been pictured as a complete humbug and poseur; there is no doubt that when in Arabia he was most anxious for publicity; he encouraged publicity whilst pretending to shun it; later he became a prisoner of his own legend; in many ways he was a vain little man, but this was balanced by immense pride and dignity. Having helped to weave his legend he found himself imprisoned in it by his numerous friends. His enforced hermitage after 1923 arose from fear of discovery, frustration and a sense of his own failure; celebrity was thrust on him, frightened him and gave him an importance which he felt he had not deserved. His Seven Pillars is a lie based on fact. He was not a 'great soldier' and not even a great guerrilla leader. But he did introduce a form of irregular guerrilla warfare wlrich hadlittle more than a nuisance value to the Turk. It, is a prototype of what may becorne a commonplace in the future wars. I see no reason why every army in the future should not have an elernent of highly trained regular guerrillas as part of their norrnal organization.
     When we worked together in the Colonial Office we worked out a scheme for a Directorshrip of Intelligence embracing both political and military aspects and coalescing under one head all the little organizations of the Foreign Office, War Office, Admiralty, Air Ministry, Scotland Yard and M.I.5. We put the scheme up to Churchill, Amery and Macdonogh and they concurred. It involved a training college in London and a training college for agents in the country. It was complete and we were applying for Treasury sanction when T.E.L. died. I felt I could not go on with it as it was very much his work.

20.xi.1955. London
Richard Aldington has just published a book exploding the Lawrence Myth. It is a venomous book but true. Lawrence was the victim of his own desire for publicity but I blame the so-called Lawrence Bureau for pushing him into such an impossible position — men like Lowell Thomas, Storrs, and his own family. There are also men like Lloyd George, Winston Churchill, Allenby and Wavell who helped erect the myth and made the most extravagant claims for Lawrence's military genius. Lawrence had great charm, great ability and was in many ways a genius; he used all these virtues for deception. Not one single one of the men mentioned above had any first-hand knowledge of Lawrence's Arabian exploits, having gained their knowledge from Lawrence himself and from what he spread about, knowing it to be either false or exaggerated. Comparing him with Napoleon and Hannibal is just nonsense for Lawrence never commanded anything but a looting rabble of murderous Arab levies, he took part in no major military operation and his desert exploits had not the slightest bearing on Allenby's campaign. In his own words, his was a 'side-show of a sideshow'.
     I probably knew Lawrence better than any living man. We were attracted to each other when we first met in Sinai in 1917, we were much together in Paris in 1919, he laid bare his body and soul to me when he broke down in my room in Paris, we worked in the same room in the Colonial Office for almost two years and he often visited my house in London, playing with my children not only when he was at Uxbridge but later on after 1928. There were no secrets between us and I believe I was the only one of his friends to whom he confided that he was a complete fraud. 'Some day I shall be found out' he said on more than one occasion. Poor little man.
     Aldington explodes the myth that Lawrence was offered the High Commissionership of Egypt in succession to Allenby who threatened resignation. This must refer to an occasion in 1922 when, after a conference in Churchill's room at the Colonial Office, the question of Allenby's resignation was discussed. Churchill put his hand on Lawrence's shoulder saying 'I think we shall have to send you out to Egypt'. It was not intended seriously. We all smiled and thought it a harmless little joke. But I have little doubt that Lawrence let it be known to many friends that it was a serious offer.
     Lawrence's love of speed and power was closely linked with his fascination for great big he-men such as Allenby, Dalmeny, Churchill and many others. He had no use for women, his sexual inclination being big strong men. He had little use for small men such as he was himself. I remember an occasion in the Majestic Hotel in Paris when he ran off with my knobkerry; I chased him, caught him and holding him tight gave him a spanking on the bottom. He made no attempt to resist and told me later that he could easily understand a woman submitting to rape once a strong man hugged her.
     But, all the same, he had great charm and I was devoted to him. His obsession for publicity ruined his life; he got what he wanted, knew it was all false and got frightened. He found out that his life was an enacted lie.
     And now The Mint has been published. It is laboriously written, tiresome to read and the flatness of its impact is scarcely credible. It is a gross libel on the R.A.F. and the young men who were Lawrence's companions. It never should have been published.

     And so ends my reminiscences of Lawrence.

I arrived in Egypt on September 1, 1919, to take up my. new duties, and write:
     I am Allenby's Political Officer for all occupied enemy territory including Syria, Palestine and Transjordan. I am responsible that the Foreign Office is kept informed of what is going on, I advise Allenby on all political matters and am responsible to the Foreign Office that their policy is carried out. This dual responsibility and dual loyalty, the one to Allenby the soldier and the other to the Foreign Office, is not going to be easy and must end in friction.
     Emir Feisal is in Damascus, an un-crowned King of Lawrence's Arab Empire and straining to have a go at the French who had a mission (with a few unauthorized troops) in Beirut. Monsieur Laforcade was head of the French Mission. We have a military Governor in Jerusalem, his responsibilities extending to Transjordan east to an undefined frontier with Iraq and south to an undefined frontier with the rising power of Ib'n Saud.
     My Headquarters are in Cairo.
(Middle East Diary, 1917-1956 by Richard Meinertzhagen, Cresset Press, 1959, pp. 27-43.)

26.iv.1921. London
Winston Churchill sent for me today and it is now arranged that I commence work in the Colonial Office on May 9th. I shall not be sorry to be back at work though I should have preferred being somewhere out of England.

     John Shuckburgh was head of the Middle East Department; he is seconded from the India Ogice, and was saturated with hebraphobia. Hubert Young, one of Lawrence's young men, Indian Army and later Governor of Trinidad, was second in command; I liked Hubert, he was a scholar and a first-rate office man; then there was Clauson, a typical Civil Servant; Vernon of the Treasury in charge of finance, Lawrence as Arab Adviser and myself as Military Adviser. I was most fortunate in having my old friend Freddie Guest as Secretary of Air and Hugh Trenchard, another old friend, as Chief of the Air Staff; I had unbounded admiration for Hugh Trenchard, the architect of British supremacyin the air; our friendship u as a great help in our work. And at the War Office Henry Wilson was C.I.G.S., an old friend from Paris days. When I saw him just before entering the Colonial Office, he warned me 'You've got to keep Winston on the rails; he might do anything stupid and his military judgment is almost always at fault; he thinks he's the Duke of Marlborough; any trouble, come along to me; I know how to manage him.'
(pp. 95-96)

15.vi.1921. London
Churchill spoke this afternoon in the House of Commons on the Supplementary Estimates for the Middle East. He spoke well and his statement was well received on all sides. It was a marked success. The whole of the Middle East Department attended in the Prompter's Gallery to hear it.
     The speech was an outline of policy. He commenced by outlining the engagements we had with the Arabs, French and Zionists, showing how he intended to reconcile these obligations with a policy whose ultimate aim was a reduction in expenditure. In Mesopotamia we would allow the Arabs to governthemselves, primarily under British advice. They would be free to choose their own ruler, and if they chose Feisal we should not object. We were committed to a Shereefian policy which entailed backing King Hussein and his family against all other claimants to kingship in Arabia or Mesopotamia. (This of course was the Lawrence influence.) He was raisinglocaltroops in Mesopotamia to replace Imperial troops.
     A Desert Air Route was in process of being reconnoitred and this would lead to economy, for Mesopotamia could then be reinforced in twenty-four hours from Egypt or Palestine. Churchill then turned to Palestine and outlined the Zionist policy to which he was most sympathetic and from which he expected great results. But the whole policy depended on a satisfactory and early peace settlement with Turkey. This matter was fundamental to his whole policy. He admitted that there was the element of a gamble in his policy, but it had a good chance of success. The speech was received with much applause and was an evident success.
     I was much struck by the ignorance and poor delivery of those speakers who followed Churchill. Winterton described the speech as a 'personal triumph', repeating in the second degree of oratory what Winston had said in the first degree. He brought nothing which threw light on the subject.
that mountebank Townshend. After telling the House what a fine fellow he was, how much he had suffered inMesopotamia and what a lot he knew of the country, he said he suspected the Arab and thought Percy Cox was unduly influenced by their attractions. He added nothing to the debate.
     Josiah Wedgewood uttered a short and bitterly sarcastic speech, typical of the man. Then came the enthusiast Ormsby Gore, who gave us a lively eulogy on Zionism, claimed Winston's policy as his own and generally approved. Bob Cecil went clean off the rails and wasted the House's time by raking up past history and blaming the Government for their past sins in Palestine and Mesopotamia. Eustace Percy then delivered a short speech which I thought the best of them all. It was well delivered and to the point. Though he was pledged to cut down expenditure, he believed that our surest economy was to secure peace in the Middle East by means of adequate garrisons. After Harmsworth and Commander Kenworthy had made short obstructive speeches, the debate closed. I was not struck by the standard of either oratory, knowledge or delivery of our legislators.


21.vr.1921. London
The atmosphere in the Colonial Office is definitely hebraphobe, the worst offender being Shuckburgh who is head of the Middle East Department. Hubert Young and little Lawrence do their utmost to conceal their dislike and mistrust of the Jews but both strongly support the official pro-Arab policy of Whitehall and frown on the equally official policy based on the Balfour Declaration; the latter is the only policy I recognize.
     I exploded on hearing that Churchill had severed Transjordan from Palestine in an interview in Jerusalem between him and Abdullah on March 27th this year. Apparently Abdullah was moving through Transjordan on his way to help Feisal's adherents in Damascus and make trouble for the French who turned Feisal out last year. Abdullah had to be placated and met Churchill in Jerusalem; Abdullah was placated at the expense of the Jewish National Home which embraces the whole of Biblical Palestine. Lawrence was of course with Churchill and influenced him. So Abdullah was made Emir of Transjordan, was given a British adviser and a subsidy. Of course the man accepted at once. This reduces the Jewish National Home to one-third of Biblical Palestine. The Colonial Office and the Palestine Administration have now declared that the articles of the mandate relating to the Jewish Home are not applicable to Transjordan and that the severance of Transjordan from Palestine is in accordance with the terms of the McMahon pledge. This discovery was not made until it became necessary to appease an Arab Emir.
     I told Shuckburgh I wished to see Churchill on the question; he said it would be no good as the matter was settled; so I rang up Eddy Marsh and told him I must see the S. of S. at once and down I went foaming at the mouth with anger and indignation. Churchill heard me out; I told him it was grossly unfair to the Jews, that it was yet another promise broken and that it was a most dishonest act, that the Balfour Declaration was being torn up by degrees and that the official policy of H.M.G. to establish a Home for the Jews in Biblical Palestine was being sabotaged; that I found the Middle East Department whose business it was to implement the Mandate, almost one hundred per cent hebraphobe and could not the duration of Abdullah's Emirate in Transjordan be of a temporary nature, say for seven years, and a guarantee given that Abdullah should never be given sovereign powers over what was in fact Jewish territory. Churchill listened and said he saw the force of my argument and would consider the question. He thought it was too late to alter but a time limit to Abdullah's Emirate in Transjordan might work. *
     I'm thoroughly disgusted.
* I think I was mistaken. Though Transjordan was included within Palestine Mandated Territory it was not part of the country allotted to the Jews for their National Home, the eastern boundary of which was the River Jordan.
(pp. 98-100)

14. vi. 1922. London
<...> More than ever I resent the handing over of Transjordan, which is an integral part of Palestine, to an Arab ruler. Churchill is responsible for this grave error. It deprives the Jewish National Home of one of the best parts of Palestine and is bound to lead to trouble. The French are not going to last long in Syria a'nd then we shall have yet another Arab State north of Palestine and the Jews will be entirely encircled by bitter enemies, which places them in a precarious position. I trust I live to see an Independent Jewish State in Palestine; their survival will be precarious surrounded by enemies; but the Jews are good fighters.
20.vi. 1922. London
Churchill sent for me today; I found little Lawrence with him, grinning from ear to ear and clearly very pleased with himself. Winston was also in affable mood. He told me the subject under discussion was security in Transjordan and Iraq and the ability of Feisal and Abdullah to maintain control when, as is inevitable, our advisers and troops are withdrawn. I asked if the withdrawal of British advisers and troops was contemplated, as, if so, it was news to me. I first pointed out that Iraq and Transjordan were two different problems. The former might get self-government in the next ten years and might prove to be the best of the Arab States as the Iraqis were progressive and had oil. But their king was a'stranger, a Hashemite, one of Lawrence's inventions and had no claim to Iraq. We only put him there because the French turned him out of Damascus and we did not know what to do with him. Sooner or later the Iraqis mill get rid of him. And as for Abdullah, another upstart placed there by Lawrence and given a kingdom at the expense of Palestine. Transjordan is part of Biblical Palestine which had been promised to the Jews. Lawrence exploded — Transjordan was Arab territory and had nothing to do with Palestine. I pointed out that both Transjordan and Iraq would drive their little Hashemite kings out, when they felt strong enough to do it. You cannot foist foreigners on countries as kings. Winston pointed out that William the Conqueror was a Norman and George the First was a German. 'True,' I said, 'but they were not Arabs, nor were they foisted on to Britain, the one coming as a conqueror, the other as the nearest in royal descent.'
     I reverted to Transjordan and urged that Abdullah's tenure should cease; that eventually the Jews would attain sovereignty in Palestine and I did not wish them to be surrounded on all sides by hostile Arabs; moreover, as the Jewish population increased, they would require more land. 'At the expense of the Arab,' said Lawrence. 'No,' I said. 'There are thousands of acres in Transjordan lying fallow and unoccupied owing to Arab laziness.'
     Winston said he could do nothing about Transjordan and that Abdullah had come to stay. Grins from Lawrence. I said, 'He'll stay until a bullet gets him'. Silence. Then Winston— to me — 'You do not think that either Feisal or Abdullah can last if we withdraw support?' I said I was sure they could not last as they were upstarts from a decadent family and even the Arab worm might turn. 'Well,' said Winston, 'we've got to try.'
(pp.117-118)

Примечания

1) "In the original the whole of the following paragraph is absent:
"He had not intend to publish the true account of this incident as it was too degrading, 'had penetrated his innermost nature' and he lived in constant fear that the true facts would be known. He had been seized, stripped and bound; then sodomized by Governor of Deraa, followed by similar treatment by the Governor's servants. After this revolting behaviour he had been flogged."
However, in the original the last sentence of the preceding paragraph ends with a line subsequently deleted from the Middle East Diary: 'having preferred submission to a flogging which he would not have survived.'
What purpose could it have served to invent a story about Lawrence having been sexually assaulted, if M. himself did not believe it, which is what he stated quite clearly in December 1937? Irrespective of his capacity to do so, it seems that M. was attempting to recall in greater detail Lawrence's revelations of that night in July, and to illuminate, for the benefit of an audience hooked on Lawrence gossip, an incident that his original diary had only hinted at." (Richard Meinertzhagen: soldier, scientist, and spy by Mark Cocker, 1989, 121). Дальше Кокер пишет, что версия в оригинале совпадает с изложенной в письме Лоуренса к Шарлотте Шоу в 1924 (он писал ей, что порки, изображенной в "Семи столпах мудрости" не было, т.к. он испугался боли и согласился), а то, что письмо было обнародовано уже после смерти Майнерцхагена, подтверждает, что он услышал эту версию от самого Лоуренса. Майнерцхаген заменил ее при публикации на версию, рисующую Лоуренса в более героическом свете (похожую на изложенную в "Семи столпах мудрости").

@темы: Майнерцхаген, masochism and sexuality, Дераа, политика, Черчилль, Аравия, внешность ТЭЛ, Фейсал

---

Обзоры

[moody flooder]

Фандом:
Начался прием заявок на Фандомную Битву-2013! Записаться в команду можно тут:

А оставить команде заявку, не записываясь, можно тут
Анна Кларк думает, что правильно начала знакомство с Лоуренсом
resident trickster радуется оживлению фандома на тумблере

Фильм:
Аннонсирован новый шестисерийный мини-сериал про Лоуренса!
Чай с ванилью смотрит "Лоуренса Аравийского" и "Опасного человека" тут, тут, тут и тут
Анна Кларк смотрит "Лоуренса Аравийского" и выкладывает гифки
Sumiko. смотрит "Лоуренса Аравийского"
James Smith пишет про "Лоуренса Аравийского"

Исторический Т.Э. Лоуренс:
volgast дает ссылку на цитаты из ТЭЛ
Чай с ванилью выкладывает цитату из биографии пера Гарта

@темы: обзоры

---

[moody flooder]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Обзоры

[moody flooder]

Исторический Т.Э. Лоуренс:
Stochastic коспектирует немецкую биографию Лоуренса тут и тут
Sl_ai цитирует фразу Лоуренса про мечты

Фильм:
Papa-demon смотрит "Опасного человека"
kingoferebor выкладывает фото Йена МакКеллена в костюме Лоуренса
alherath эмоционально реагирует на одну сцену из фильма

Фантворчество:
Stochastic пишет фик Миражи (военная драма, 39 тысяч слов, Лоуренс/Фейсал, Лоуренс/Ауда абу Тайи, Алленби, Клейтон, Гарланд и др., NC-17) - омг читать всем в обязательном порядке, оно невероятное!
MidKnight2501 пишет фик по "Прометею" Alternate Thursdays (David 8/Meredith Vickers, David 8/Elizabeth Shaw, David 8/Lawrence of Arabia)
amiablydebauchedsloth рисует Али
maliris-art рисует Али: 1 + 2 + 3
icagic рисует Лоуренса
nautilid рисует комикс-разговор ТЭЛ и Арни Лоуренса
adminindisguise рисует Лоуренса и Али в виде пони
thesiegeperilous пишет фик по эпиграфу к 7столпам
algrenion рисует Лоуренса и Али и Лоуренса
northeastlynx рисует комикс-разговор про фильмы с упоминанием "Лоуренса"


***

А я нашла два упоминания Лоуренса в "Письме к лорду Байрону" У.Х. Одена! " I know I’ve not the least chance of survival / Beside the major travellers of the day. / I am no Lawrence who, on his arrival, / Sat down and typed out all he had to say" и " So it is you who is to get this letter. / The experiment may nor be a success. / There’re many others who could do it better, / But I shall not enjoy myself the less. / Shaw of the Air Force said that happiness / Comes in absorption: he was right, I know it; / Even in scribbling to a long—dead poet". Конечно, мы знаем, кто из них на самом деле остался в истории путевой литературы, а кто нет, но приятно ведь, что Оден похвалил ТЭЛ, да? ))))

@темы: образы ТЭЛ в искусстве, обзоры

---

Welding Souls and Spirits

[FleetinG_]

Раз уж здесь стала возрастать доля фанфикшена, положу сюда свой давний перевод текста, найденного когда-то году в 2004 при поиске исторических материалов... Даже немного жаль, что он мне попался не сейчас и уже засветился в Сети (зато теперь заодно и подредактирован)

Автор: Derry (derryderrydown)
Название: Сплачивая души и умы
Категория: слэш
Пейринг: Лоуренс, шериф Али ибн эль Хариш
Рейтинг: наверное, все-таки R
Комментарии автора: Хоть я во многом полагался на «Семь столпов мудрости» и различные биографии Лоуренса для закадровой информации, эта вещь основана на фильме «Лоуренс Аравийский», а не на исторических фактах. Когда фильм и история противоречат друг другу, я следую фильму. В остальном я пытался держаться истории, хотя здесь много, много неточностей, за которые меня следовало бы расстрелять. Железная дорога под Мудовварой была взорвана потому, что это место было удобным для испытания новой взрывчатки, а не из-за какой-то крупной тактической диверсии. Никогда, насколько я знаю, со стороны турок не возникало угрозы, что они отвоюют Акабу обратно. Однако существовал тот старичок из Рамма, который сказал то, что сказал старичок из Рамма.
Оригинал

текст

«Публичные женщины в редких селениях, встречавшихся нам за месяцы скитаний, были каплей в море для множества наших людей, даже если бы их размалеванная плоть могла вызывать желание у здорового мужчины. В ужасе перед такой грязной сделкой наши молодые люди начали равнодушно удовлетворять скромные нужды друг друга своими чистыми телами – холодный расчет, казавшийся сравнительно асексуальным и даже чистым. Позже некоторые начали оправдывать этот бесплодный процесс и уверяли, что друзья, которые содрогались вместе на податливом песке, переплетаясь разгоряченными телами в наивысшем объятии, находили в темноте чувственное содействие духовной страсти, что сплачивала их души и умы в одном пламенном порыве».
Т.Э. Лоуренс, «Семь столпов мудрости»

После атаки начиналось то, что нравилось Лоуренсу меньше всего. Он думал, что уже научился трезво судить об арабах, и считался с их потребностью разграблять поезда и трупы. Он знал, что их привычка снимать одежду с убитых проистекала из таинственного поверья, бытовавшего почти среди всех племен, о том, что это не даст мертвецам отомстить за себя.
Так почему же ему было настолько не по себе при виде своих недостойных дикарей, когда они копошились, как саранча, над останками поезда? И почему он невольно отвернулся, увидев, как Али осматривает пистолет, извлеченный из кармана одного из убитых?
Потому, сказал он себе, что надо собирать подробности для рапорта, который потребует с него Алленби, а не стоять, глазея по сторонам. В конце концов, проще написать подробное донесение и отправить с одним из своих людей, чем самому добираться через пустыню в Каир, к сомнительным благам цивилизации. Или, может быть, он просто не способен покинуть суровое святилище пустыни?
Он вздохнул и направился к разбитому поезду, небрежно переступив через распластанное, окровавленное тело турецкого солдата, который сражался слишком упорно.
Боеприпасы. Хорошая находка, если бы турецкие пули не были большей опасностью для тех, кто целится, чем для тех, в кого стреляют. Лоуренс отметил про себя: проследить, чтобы именно этот вагон потом был разрушен. В следующем вагоне было зерно, и в другом, и в третьем. Этот груз сослужит хорошую службу его людям и верблюдам, облегчив обратный путь до Акабы.
Закончив проверять вагоны, Лоуренс приблизился к голове поезда и двум изувеченным паровозам. Один, с вывернутыми осями и раздробленным бойлером, ремонту не подлежал, но другой еще можно было залатать – а значит, на этот паровоз пойдет один из пакетов пироксилина, который он привез с собой.
– Люди жалуются, что надо было подождать пассажирского поезда, добычи было бы больше.
Голос Али был тихим, как будто он вскользь предупреждал Лоуренса, что всеобщее восхищение, вошедшее уже в обычай, сегодня ожидает его едва ли.
Лоуренс обернулся к другу.
– По-моему, добычи ты нашел достаточно.
Они были скрыты от посторонних глаз за массивными паровозами, и Лоуренс положил руку на пистолет, заткнутый за пояс Али.
– Мне казалось, что ты не доверяешь турецкому оружию.
Али посмотрел на него пристальным, напряженным взглядом.
– Это английский.
– Английский?
Не ожидая позволения, Лоуренс вытащил пистолет из-за пояса Али. Пистолет был не новейшей марки, но и не особенной древностью. Семидесятые годы, оценил он, и дуло действительно было отмечено клеймом лондонской фирмы, хотя трудно было прочесть ее название под искусной гравировкой.
– Дуэльный пистолет. Игрушка. Где-то должна быть к нему пара.
– Теперь ты одобряешь?
Сквозь этот сарказм просачивался гнев, и Лоуренс резко поднял глаза.
– Не мое дело одобрять или не одобрять, шериф. – Взгляд Али дрогнул от этого подчеркнуто формального обращения. – Но я предлагаю взять столько зерна, сколько нам нужно, взорвать паровозы и уходить.
– Пленных оставить здесь?
Лоуренс сунул пистолет обратно за пояс Али, и его ладонь осталась на рукояти, когда он тихо ответил:
– С запасом воды. Как тебе известно.
– Глупо.
Они стояли так близко, что Лоуренс мог почувствовать на щеке напор дыхания Али, хотя не помнил, чтобы он придвинулся ближе. Рука Лоуренса все еще лежала на его поясе, и он чувствовал жар, исходящий через одежду от его тела.
– О да, – согласился Лоуренс, поднимая глаза и пересекаясь взглядом с Али. – Действительно глупо.
Они стояли на месте, единственная неподвижная точка среди вечно колеблющейся пустыни.
– Для глупостей есть свое место, – наконец прошептал Али.
– И время.
– И здесь не время и не место.
– Да, – согласился Лоуренс, но все же его рука осталась там, где лежала, и он не мог отстраниться от этого огня, которым дышало чужое тело.
Первым отступил назад Али. Лоуренс вытер ладонь, липкую от пота, о ткань одежды на бедре.
– Мы должны взорвать паровозы, – отстраненным тоном сказал Лоуренс. – И вагон с боеприпасами тоже должен быть разрушен. Пироксилин у меня наготове.
– Сегодня ночью, – понизив голос, прошептал Али, уходя, и позволил себе неуловимым движением коснуться руки Лоуренса. Уже громче он добавил: – Я прослежу за тем, чтобы верблюды были навьючены. Разрушай все, что сможешь.

Люди уже закончили растаскивать поезд на части в поисках чего-нибудь годного и теперь недовольно кружили около паровозов. Один или двое были в турецких куртках, заляпанных кровью, а некоторые прибрали к рукам пистолеты и наудачу целились в пленных, которых было не больше дюжины.
Лоуренсу легко было разглядеть свою Газалу – она возвышалась на добрый фут над остальными верблюдами и была достаточно послушной, чтобы прийти на зов, доставив Лоуренсу его пакеты. Он швырнул пленным флягу, которая этим утром была наполнена водой.
– С этим вы продержитесь, пока турецкий патруль вас не найдет. Расходуйте воду бережно.
Он повторил свои слова на немецком, пока не убедился, что его поняли, затем бросил пакет пироксилина с длинным запалом Маджуду из племени харитов, который лучше остальных разбирался во взрывчатых веществах.
– Заложи заряд, чтобы взорвать вагон с боеприпасами. Не поджигай, пока мы не будем готовы уйти.
Маджуд, усмехнувшись, кивнул и отступил назад, а Лоуренс сунул другой пакет под мышку. Ему не хотелось подходить слишком близко к переднему паровозу, на который пришелся главный удар от взрыва, и сейчас он, создавая опасность, плевался паром. Судя по всему, взрыва второго паровоза хватит, чтобы разрушить его наверняка.
Заложить взрывчатку было делом нескольких минут, и Лоуренс взглянул в сторону людей – убедиться, что они готовы выступить. Али поднял руку, Лоуренс зажег запал и пошел (но не побежал) к Газале. Маджуд поджег свой запал и быстро взобрался на своего верблюда.
– Готово?
Верблюд Али беспокойно вертелся на месте, и Лоуренс усмехнулся. Он взлетел на Газалу, даже не потрудившись поставить ее на колени.
– Запал на двадцать минут. Некуда спешить.
Али коротко усмехнулся.
– Вот кому скажи!
Турки суетились вокруг, ища, где бы укрыться от взрыва.
Лоуренс пожал плечами.
– Лучше, чем если бы они шатались вокруг, и их разорвало бы в клочья. – Он хлопнул Газалу по шее, чтобы она пошла шагом. – Ну, вперед. Или ты становишься ленивым?
Али ударил верблюда ногой, и тот перешел на тряскую рысь.
– С тобой я состязаться не стану. Быть может, Газала и стара, но она все еще обгонит остальных.
Лоуренс, все еще с усмешкой, бросил Газалу в галоп и, увлекая за собой поток своих людей, повел их к очищающей свободе пустыни.

Зерно не было предметом первой необходимости. Отсюда было едва ли двадцать миль до Батры, тридцать – от Аба эль Лиссан, и каждый переход был бы легким. Однако верблюдам, на которых достаточно поездили за прошедшую неделю, пошел бы на пользу более легкий путь и обильный корм. К тому же Лоуренс испытывал некую гордость от того, что он снабжает свою армию из турецких запасов. Люди приспособились к этому и начинали разделять его яростное стремление к независимости.
– Ты больше бедуин, чем сами бедуины, – шутливо сказал ему Али этим вечером, когда они разбили лагерь у колодцев ховейтат. – Мне не стоило допускать, чтобы ты носил нашу одежду.
Лоуренс привольно растянулся на песке, расслабив мышцы, стесненные почти всю прошлую неделю сидением на верблюде со скрещенными ногами.
– Я бы уже умер от жары и усталости, если бы мне пришлось ходить в армейской форме.
– Ты не был бы здесь, если бы ходил в английской одежде. – В голосе Али была полная уверенность. – Тебя любят, потому что ты почти один из нас. Ты носишь нашу одежду, говоришь на нашем языке, питаешься нашей пищей. Они не позволили бы тебе вести их за собой, если бы это было не так.
Лоуренс приподнялся на локте и окинул Али внимательным взглядом.
– А ты?
Тот улыбнулся, и Лоуренс, как всегда, почувствовал удивление, видя столь мягкое выражение на лице, которое, казалось, было создано для свирепости. Это было на редкость успокаивающее чувство.
– Лишь глупец пытался бы остаться англичанином в пустыне. Я никогда не последовал бы за глупцом.
Лоуренс позволил себе протянуть руку и положил ее на руку Али, почувствовав жесткую и сухую кожу под мозолистыми пальцами.
– Уверен? – спросил он, и голос его, казалось, прозвучал слишком громко и резко.
Глаза Али плавно закрылись.
– Ты часто поступаешь глупо, но ты не глупец, – прошептал он.
Пальцы Лоуренса конвульсивно сжались.
– Мы не можем. Не здесь. Не сейчас.
Рука Али извернулась под его рукой, лаская большим пальцем боковую сторону ладони Лоуренса.
– Они не обратят... не обращают на это внимания. Это... не такая уж редкость.
Али явно был расстроен.
– Знаю.
Лоуренс тяжело дышал, он знал, что позже сам посмеется над собой, до такой степени застигнутый желанием всего лишь от соприкосновения рук.
– Но...
– Но что?
– Я не могу.
Он попытался отстранить руку, и Али сжал ее сильнее. Глаза его раскрылись, и его взгляд удерживал Лоуренса сильнее, чем его пальцы.
Наконец Али со вздохом отпустил его.
– Не здесь.
– Акаба. Когда доберемся до Акабы.
Лоуренс попытался снова дотянуться до руки Али, но остановился.
– Прости меня.
Али не отвечал.
– Завтра мы оставим людей в Гувейре и пойдем в Акабу. Это всего лишь семьдесят миль. Завтра.
Прикосновение ладони Али к его щеке было нежным.
– Завтра.

Уже заходило солнце, когда они добрались до Акабы, и Лоуренса сразу же встретила неприятно радушная английская речь.
– Лоуренс, старина! Слава Богу, вы наконец здесь!
Лоуренс легко спрыгнул на землю.
– Борн! – Он коротко кивнул пилоту, вручая Газалу заботам одного из поджидающих пастухов. – Что вы здесь делаете?
– Алленби хочет вас видеть.
– Он не мог послать письмо?
Лоуренс направился к своей палатке. Али следовал за ним, Борн поспешал сзади.
– Понятия не имею. Я не собирался донимать старика расспросами о его методах сообщения. – Борн засмеялся с преувеличенной веселостью, и Лоуренс нахмурился. – Слушайте, как же я рад, что вы наконец появились. Я здесь пробыл весь день и не смыслю ни слова из того, что эти дикари говорят. Никто из них, черт побери, не понимает по-английски.
Лоуренс отважился взглянуть на Али, которого, к неудовольствию Лоуренса, все это явно забавляло.
– Неудивительно, – спокойно заметил Лоуренс. – Английский не является в этих местах обиходным языком. И не слишком полезен.
– Ну нет, конечно, но я-то говорю по-английски!
– Да.
Лоуренс сморгнул, губы его сжались.
– Так когда Алленби хочет меня видеть?
– Когда я улетал, он был весь в пене и в мыле. По-моему, надо отправляться, как только будет возможно. – Летчик взглянул на небо. – Машина уже готова, так что можем прямо этим вечером, если успеете быстро сменить ваше... облачение.
Лоуренс помедлил.
– У меня нет здесь никакой другой одежды.
– А-а, – озадаченный, Борн снова сунул фуражку под мышку. – Да и я ничего с собой не захватил. – Он окинул Лоуренса взглядом. – Но, в конце концов, старик ничего не упоминал насчет одежды. Учитывая, сколько времени пришлось вас разыскивать, он вряд ли будет против, даже если вы явитесь в наряде из пурпурной тафты!
Лоуренс выдавил из себя слабую улыбку, когда они дошли до палатки.
– В самом деле. Теперь, если вы дадите мне несколько минут, мне нужно поговорить с шерифом Али ибн эль Харишем.
– А. Ну да.
Пилот был явно обескуражен титулами Али, и Лоуренс был готов поспорить, что Борн видел в нем всего лишь «очередного дикаря».
– Совещание по итогам операций за эту неделю, – ровным тоном добавил он. – Знаете, как это...
– Ну да. Конечно. Я буду... м-м... ждать у машины. Только поскорее, будьте добры. Мы не можем ждать больше десяти минут, серьезно.
Улыбка сползла с губ Лоуренса.
– Еще лучше.
Он с трудом подавил стон, когда полог палатки опустился позади них, предлагая им, по крайней мере, иллюзию уединения.
– Скажи ему, что этим вечером ты занят и не можешь.
Белки глаз и зубы Али сияли в полумраке, когда он улыбался.
– К черту его. Его и Алленби вместе с ним. – Лоуренс тяжело дышал, пока его пальцы играли с воротником Али. – Ты нужен мне.
Али притянул к губам руку Лоуренса и быстро поцеловал его ладонь.
– Иди.

Брайтон ждал у входа в генеральный штаб. Он недовольно взглянул на Лоуренса.
– Послушайте, неужели вы не могли переодеться в форму? Пойдемте, Алленби места себе не находит.
– Виноват, сэр. Не захватил с собой.
Чтобы поравняться с быстрыми шагами Брайтона, Лоуренсу приходилось подпрыгивать на ходу.
– В самом деле, – недоверие Брайтона было очевидным, и Лоуренс с трудом подавил улыбку. – Ну ладно. Ему просто необходимо с вами поговорить. Он уже видел вас в таком платье, поэтому не думаю, что он будет так уж шокирован.
– Там внизу надето нечто вроде штанов, сэр.
– Мне нет никакого дела до вашего нижнего белья, Лоуренс.
– Да, сэр. Виноват, сэр.
– Никогда не доверяю вашим извинениям.
– Нет, сэр, – Лоуренс не мог больше бороться с улыбкой.

– Господи Боже, Лоуренс, вы могли бы хоть раз обойтись без этого экзотического наряда? – спросил Алленби.
– Не было с собой формы, сэр, – кратко объяснил Лоуренс.
– Ну ладно, по крайней мере, вы наконец здесь. Где вы были?
– Нашей целью была Хиджазская железная дорога, между Мааном и Гадир эль Хаджем. Мы вывели из строя четыре локомотива, сэр.
– Это хорошо. Вот о чем мне надо с вами поговорить. Мы слышали, что турки планируют снова взять Акабу. Конечно, отпугнуть их не составит труда, но было бы досадно приковывать там людей, когда они могут быть полезнее в других местах. – Он помолчал. – Я не думаю, что ваши арабы...
– Их менталитет действительно не приспособлен к осаде, сэр. Им становится скучно.
– Хм. В любом случае, привязывать их к одному месту будет еще бесполезнее. Но чертовски полезно – когда они находятся повсюду.
– Да, сэр.
– Итак, нам требуется отвлечь турок от Акабы.
– Главное внимание – разрушениям на Хиджазской дороге. Заставить их думать, что мы пытаемся рассредоточить наши силы.
Алленби коротко кивнул, явно не удивляясь тому, как быстро Лоуренс ухватил суть положения.
– Именно так. Надо перерезать пути в нескольких местах.
Лоуренс осмотрел большую карту, расстеленную на столе.
– Между Шедией и Шахмом. На юге Халлат Аммар. – Он поднял глаза. – И мы могли бы взять Мудоввару.
Алленби покачал головой.
– Нет. Нам она не нужна, а удержать ее будет чертовски трудно.
– Чепуха.
– Лоуренс! – взорвался Брайтон.
– Виноват, сэр, – быстро извинился Лоуренс. Он знал, что его раскаяние не слишком убедительно, но не мог отвлекаться на притворство. – И все же выслушайте. Если там взорвать поезд, турки действительно будут в затруднении. Но в Мудовваре – единственный колодец на всю пустыню ниже Маана. Без этой воды все сообщение развалится.
Брайтон наклонился через плечо Лоуренса, чтобы изучить карту.
– Он прав, сэр, – сказал он. – Развалится, может быть, это сильно сказано, но определенно захромает. – Он сделал паузу. – Хотя турки будут вынуждены попытаться взять ее обратно.
– Но если мы сможем хоть на какое-то время ее удержать... – Алленби задумался. – Хорошо, Лоуренс. Ваша главная цель – разрушение железной дороги, но если сможете взять Мудоввару без потерь, то в добрый час. Берите, а мы выделим туда людей из египтян.
– Лучше всего будет, если все три разрушения будут сделаны одновременно, – сказал Лоуренс. – Это придаст операции более согласованный вид. Четыре дня?
– Приведете туда ваших людей за это время?
Лоуренс слегка улыбнулся.
– С этим трудностей не будет, сэр. Разрешите идти?
– Идите.

На взлетной полосе Лоуренс поймал первого же встречного пилота. Тот рассмеялся ему в лицо.
– Никаких шансов. Слишком темно, чтобы вылететь, не говоря уж о том, чтобы приземляться не пойми где.
– Вы не понимаете. Я должен попасть в Акабу.
– Тогда садитесь на верблюда и поезжайте. Самолетом вы сейчас не полетите.
– Я должен... – Лоуренс замялся. – Я должен организовать атаку.
Пилот вздохнул.
– Послушайте, если бы я мог вас доставить, то доставил бы. Но просто уже слишком темно. Приходите с самого утра, и я вас буду ждать.

Этикет требовал, чтобы Лоуренс, по крайней мере, показался этим вечером в офицерской столовой. Этикет следовало бы послать к черту, но это было единственное место, где можно было поесть, а когда живешь в пустыне, приучаешься есть где можешь и когда можешь. Сомнительное общество – не оправдание, чтобы остаться голодным.
Брайтон предложил достать ему форму на это время, но Лоуренс отклонил предложение. Осматривая себя в зеркале, он начинал об этом жалеть. Он ничего не имел против ношения арабской одежды, но одежда эта выдержала неделю подрывных работ на железной дороге, и по ней это было видно. Мысль о пересудах насчет «грязных арабов» вызвала у него отвращение.
Он заставил себя выпрямиться, закинул за плечи края головного покрывала и направился в столовую.
Реакция была не такой, как в первый раз, когда он явился в столовую прямо из пустыни. Теперь он был известен. Ему хотели пожать руку, и поприветствовать, и поздравить с возвращением к цивилизации, и похлопать по спине, и предложить ему брюки, и угостить его выпивкой, и...
Лоуренс бросил последний отчаянный взгляд назад, прежде чем толпа поглотила его.

И выплюнула два часа спустя, измученного и на грани тошноты. Месяцами питаясь протухшим бараньим жиром, грубыми лепешками и огромным количеством риса, он, по крайней мере, искал здесь пищи. Но не помнил, чтобы раньше она была такой тяжелой и пережаренной, с перемешанными как попало специями. Вино было безвкусным, хлеб несоленым, десерт несъедобным. Единственное, что было приятно – чистая вода, сколько угодно воды, и то, что его стакан то и дело снова требовал наполнения, служило источником шуток.
Лоуренс натянул на лицо маску безразличия и заставил себя сдержаться, чтобы не броситься бегом в свою комнату, как в укрытие.
В «свою» комнату. Кем бы ни был офицер, обычно живший здесь, он не потрудился убрать свои пожитки, и у Лоуренса осталось странное чувство, что он должен знать эту женщину с суровым лицом на фотографии рядом с кроватью, и что снимок двух непоседливых детей на столике должен наполнять его отцовской гордостью.
Не требовалось много времени, чтобы стянуть с себя одежду и перекинуть через спинку узкого деревянного стула. Он отвернулся – его коробило смешное противоречие между его нарядом и этими детьми на снимке, слишком английскими на вид.
Кровать была слишком мягкой. Простыни – слишком толстыми. Звуки были какие-то не такие. Запахи раздражали. Комната была одновременно слишком светлой и слишком темной, стрелы света из коридора пронзали плохо пригнанную дверь.
Он повернулся, отбросив ногой простыни, лицом к стене, тоскуя по прикосновению ветра к коже, по ощущению песка под собой.
Сам едва осознавая это движение, он проследовал пальцами вдоль другой руки, вниз, проводя по следу раны от ножа, уже почти затянувшейся. Али когда-то гладил ее, посмеиваясь с облегчением, и Лоуренса смущало, что столько нежности тратится на простую царапину.
Его рука двинулась выше, мягко лаская шею, и он вздрогнул, прежде чем провел пальцами ниже, вдоль ключицы.
Прошло больше недели с тех пор, как губы Али проследовали этим путем.
Закрыв глаза, Лоуренс повернулся на спину. Он положил руку на горло и большим пальцем очертил с грубой лаской линию подбородка. Ему хотелось податься навстречу прикосновению, но ничего не получилось, и, расстроившись, он переместил руку дальше, вниз по груди.
Уже неделя.
Бессмысленно уделять подобное внимание собственному телу.
Делает ли Али то же самое?
От этой мысли у него перехватило дыхание. Где сейчас может быть Али? В своей палатке? В палатке Лоуренса? Или, быть может, он лежит там, в пустыне, обнаженный, на своих одеждах, и ветер, ставший к ночи прохладным, касается его тела.
Лоуренс сглотнул, и его рука двинулась вниз, чуть ли не по своей собственной воле.
Он думал о том, что это делает Али, все время улыбаясь ему с этим знакомым, мягким теплом.
Ласки его становились все настойчивее, и лицо исказилось от смешанных чувств, которые всегда приносил акт. Но в его мыслях это рука Али разжигала его, ладонь Али гладила его потную грудь, голос Али шептал ругательства, когда он кончил.
Он лежал, задыхаясь, прислушиваясь к звукам, доносившимся от собратьев-офицеров, которые брели обратно из столовой. Даже несмотря на то, что их чувства, вероятно, сейчас были притуплены выпивкой, и они не могли ничего слышать, он пытался сдерживать дыхание.
Там, в Акабе, люди, наверное, сидят вокруг костра, разговаривают, ссорятся, просто существуют. Али... Он улыбнулся. Фантазии в сторону, Али тоже рядом с ними, прислушивается к их перебранке, решая, что в ней серьезно, а что не стоит внимания.
В этих отношениях, решил Лоуренс, была жестокая чистота, допускавшая дружбу и половую связь, но не ожидавшая ничего больше.
Заря едва освещала горизонт, когда Лоуренс добрался до взлетной полосы, но вчерашний пилот был верен слову, прислонившись к видавшему виды «бристолю».
– Джойс, – представился он, протягивая руку.
Лоуренс пожал ее.
– Лоуренс.
Джойс усмехнулся.
– Это я знаю. Мало кто еще из англичан ходит в таком виде. Акаба, так?
– Да. Акаба.
– Руку?
– Нет. Спасибо.
Джойс пожал плечами и через минуту уже устраивался в кабине. Лоуренс последовал за ним, плавным движением взобравшись на крыло, и на минуту его отвлекла мысль, случайно ли его одежды вздымаются так живописно, или он уже настолько привык манипулировать ими, что делал это машинально, прежде чем шагнуть в самолет. Он переключил внимание на то, чтобы обернуть полы вокруг ног и укрепить сзади головное покрывало, где его не могло снести ветром.
– Вот. – Пилот вручил ему шлем и очки. – Я не переживу, если по моей вине знаменитый майор Лоуренс лишится зрения.
– Спасибо, – пробормотал он.
Последние приготовления, громкие команды персоналу на взлетной площадке, и вот пропеллер завертелся, взревел двигатель, и они, то и дело проваливаясь в воздушные ямы, полетели к железной дороге. Лоуренс оглянулся, он увидел, что Джойс сосредоточен на самолете и не обращает внимания на своего пассажира. Это вселяло странное спокойствие. Лоуренс прикрыл глаза и скользнул поглубже на сиденье, чтобы избежать борьбы с ветром.
Он уже в пути.
Он должен привести своих людей на позиции послезавтра.
Он, разумеется, лично поведет атаку на Мудоввару. В Акабе три сотни аджейлей, опытных в бою, они позаботятся о войсках.
Что до Шахма и Халлат Аммара, необходимо будет привести войска из Гувейры, где расквартировано большинство людей, а значит, два командира этих экспедиций должны отправиться как можно скорее. Шерифу Заалу можно доверить Шахм, он возьмет некоторых из своих ховейтат. А Халлат Аммар...
По праву, он должен был достаться Али. У него больше всего опыта в подрыве железной дороги, и он знает окрестности. Черт возьми, он заслужил возможность приобрести немного собственной славы, а не находиться постоянно в тени Лоуренса.
Но.
Всегда это «но».
Лоуренс знал, что им восхищались, его почитали, что он интуитивно улавливал стратегию и тактику. Но при этом он сильно подозревал, что, когда доходило до воплощения его планов в действительность, он пропал бы без Али. Его помощник и оппонент, совесть и компас. Может ли экспедиция быть успешной, если с ним не будет Али?
И, кроме того, еще был принц Зейд, молодой сводный брат Фейсала, который отчаянно жаждал показать, на что он способен. Если его уравновесить укрепляющим влиянием, он справится хорошо. Он обладает аналитическим подходом к бою, что будет необходимым дополнением к повышенной эмоциональности людей, окружающих Лоуренса.
Да, решил Лоуренс. Дадим Зейду возможность показать себя перед братом. Али поймет.

Через час после того, как он приземлился, Зейд и Заал были уже на пути в Гувейру, и Лоуренс раздавал приказы, готовясь к походу.
Он в очередной раз был благодарен кочевому образу жизни арабов. Британский отряд был бы в ужасе, если бы от них потребовали выступить через четыре часа. А для арабов это было легкой задачей.
Настолько легкой, что он смог урвать пять минут уединения с Али.
Как только темнота палатки окружила их, его пальцы запутались в волосах Али, и их тела прижались друг к другу, в то время как губы и языки соприкасались с яростным благоговением.
– Скоро, – охрипшим голосом прошептал Лоуренс. – О Господи, это должно быть скоро.
Али отстранился, и его губы прикоснулись ко лбу Лоуренса.
– Скоро.
Некоторое время они не двигались, голова Лоуренса склонилась, как будто Али благословлял его. Наконец Лоуренс вздохнул.
– Прости меня, Али. Я снова не дал тебе командование. На месте Зейда должен был быть ты.
– Знаю. – Али погладил волосы Лоуренса. – Я должен сердиться на тебя. – Он закрыл глаза, и слова, казалось, давались ему с трудом. – Но не могу.
– Прости, – повторил Лоуренс.
Али улыбнулся, касаясь его кожи губами, хотя в глазах его не было улыбки.
– Я не могу сердиться на тебя. Ты околдовал меня. Кажется, я стал твоим рабом.
– Нет. – Лоуренс выпрямился, чтобы взглянуть Али в глаза. – Рабом – никогда.
– Как еще это можно назвать? Я не могу перечить тебе ни в чем.
– Тогда и я твой раб.
– Очень хорошо. Отмени эту атаку.
Лоуренс, ошеломленный, уставился на него.
– Я... я не могу этого сделать. Необходимо удержать Акабу.
Али мягко улыбнулся и поцеловал ладонь Лоуренса.
– А я бы сделал это для тебя.
С этими словами он ушел, оставив Лоуренса глядеть ему вслед.

В первый день пути они шли по пустыне, через самые суровые места, где вокруг роилось столько мух, что верблюды старались идти как можно быстрее, бросаясь в галоп со стонами и недовольным ревом. В самые жаркие часы они отдыхали, а потом снова пустились в путь под конец дня, прежде чем остановиться на ночной привал в роще тамариска, перед утесом, горящим темно-красным цветом в лучах заката.
Али и Лоуренс спали рядом, как вошло у них в привычку, но расстояние между ними было шире, чем обычно. Лоуренс не мог сказать, что нарочно положил свой ковер подальше, но нельзя было отрицать этот широкий промежуток между ними. Али ничего не говорил, и все же его лицо, когда он повернулся и взглянул на него, было напряженным.
Лоуренс проснулся рано, но Али уже был на ногах, и его ковер уже был приторочен к седлу верблюда, как обычно. За завтраком они не разговаривали. Лоуренс не мог придумать ничего, что бы можно было сказать.
Уже рассветало, когда они ехали между двумя высокими пиками из песчаника к длинному, поросшему тамариском склону, туда, где начиналась долина Рамм. Даже суровые ховейтат признавали, что это красивое место, но Лоуренс глядел на застывшее лицо Али и не замечал ни красных камней, ни кустарника, становящегося все гуще, ни участков песка веселого розового оттенка.
Они ехали часами, а утесы вокруг становились все выше и величественнее, пока щель между скалами не привлекла даже Лоуренса. Расщелина, около трехсот ярдов в ширину, открывалась в одной из самых высоких скал и вела к овальному амфитеатру. Темнота заполняла его центр, но сияние угасающего солнца бросало живые красные отблески на отдельные места, подсвечивая узкую тропу, вытоптанную до бледного оттенка, которая зигзагом вилась вверх, к многочисленным источникам.
У Лоуренса захватило дух, и он неосознанно повернулся, чтобы разделить это чудо с Али. Тот смотрел на него, на лице его отражалось то же благоговение. Некоторое время они глядели друг на друга, как будто были незнакомы, а затем Лоуренс направил верблюда поближе к верблюду Али, и они стали обсуждать, на каком краю амфитеатра разбить лагерь, как будто ничего такого сегодня и не было.

Лагерь они разбили на левой стороне, поближе к источникам, среди беспорядочных разломов и расщелин, которые создавали, по крайней мере, иллюзию уединения. Они расстелили свои ковры в уголке, где хватало места как раз на двоих, защищенном узким, извилистым коридором. Лоуренс разместил свою постель так близко к Али, что их ковры чуть ли не накрывали друг друга.
Усмешка Али преобразилась в ответную улыбку.
Этим вечером, когда они беседовали, Лоуренс смеялся так, как будто ему не приходилось смеяться месяцами.
И когда наконец они заснули, присутствие рядом Али внушало ему спокойствие.

Лоуренс проснулся, когда еще не погасли звезды. Долгое время он лежал, не двигаясь, глядя на небо и размышляя, сколько еще времени пройдет, прежде чем поднимутся люди. Времени хватало, решил он, чтобы исследовать водоем, о котором упоминали прошлым вечером.
Он быстро и бесшумно поднялся по тропе к источникам, что отняло минут десять и не потребовало многих усилий. Звук водопада было легко расслышать, и Лоуренс двигался к выступающему бастиону скал, усыпанному длинными дорожками опавших листьев. Вверху, на выпуклой скале были вырезаны отчетливые набатейские надписи, и, смутно вспоминая о своей далекой жизни археолога, он провел пальцами по этим следам.
Он все еще с тоской улыбался, следуя вдоль течения ручья к мелкому, пенистому водоему в расщелине, сочившейся влагой. Толстый папоротник и яркая зеленая трава превращали ее в рай пяти футов шириной, и он глубоко вздохнул, наслаждаясь передышкой от сухого воздуха пустыни.
Лоуренс быстро разделся и сложил одежду на скале, чтобы проветрить, а потом шагнул в небольшой бассейн. Он лежал, не двигаясь, позволяя чистой темно-красной воде струиться вокруг и смывать с него грязь дороги и войны, упиваясь минутой покоя.
Внезапно он был поражен появлением на противоположной тропе оборванного человека с седой бородой. Тот долго щурился на него слезящимися глазами, а затем опустился прямо на одежды Лоуренса. Он наклонился вперед и одарил его слюнявой улыбкой, почти пугающей в своей невинности.
– Любовь – от Бога; и у Бога; и к Богу, – пробормотал он.
Лоуренс не сказал ни слова, но глаза его расширились.
– Любовь – от Бога; и у Бога; и к Богу, – повторил человек.
– Всякая любовь? – прошептал Лоуренс.
– Любовь. Любовь от Бога, – дребезжащим голосом отозвался старик, снова поднимаясь на ноги.
– Дружба – это любовь, – пробормотал Лоуренс про себя. – Только и всего.
Старик не обращал на него внимания, он захромал обратно по тропке, и Лоуренс остался смотреть ему вслед.
Водоем, сначала такой прохладный и освежающий, вдруг стал мрачным, заполненный крадущимися тенями. Просто солнце встает, сказал себе Лоуренс, но он дрожал, пока выбирался, и оделся быстро. Обратная дорога в лагерь вдруг показалась полной преград, и дважды он оступился. К тому времени, как он добрался до дна амфитеатра, Лоуренс весь взмок, исцарапался, и сердце его колотилось.
Там ждал его Али с чашкой кофе.
– Выступаем через десять минут, – сообщил он.
Он взглянул на Лоуренса, но ничего не сказал.

Следующий вечер застал их на привале в одном дне пути от Мудоввары. Одинокий костер горел ярко, но Лоуренс сидел от него на расстоянии, лениво отщипывая кусочки от неизменных лепешек.
Али сидел у огня вместе со всеми, и неверный свет пламени играл с чертами его лица. То он казался надменным, беспощадным кочевником, которого Лоуренс встретил в первый раз у колодца. Потом изменчивый свет превращал его в ласкового, заботливого друга, на которого Лоуренс уже привык полагаться. Еще одно превращение – и это был тот, кто доводил его до поблажек чувственности, отягощавших его совесть.
Али взглянул на него, и Лоуренс инстинктивно отвел глаза.
Прошло несколько минут, Али пересел к Лоуренсу.
– Ты обеспокоен.
– Да, – признался Лоуренс. Он осмелился бросить быстрый взгляд на Али, но шериф не сводил глаз с людей у костра.
– Эти люди хороши. Опытные воины.
– Это так. Очень хороши.
– Значит, ты беспокоишься не о Мудовваре.
Лоуренс молчал, не отрывая взгляда от своих пальцев.
– Не годится идти в бой с грузом на душе. Это отвлекает. – Лоуренс успел поймать краем глаза вспыхнувшую белозубую улыбку Али. – Отвлекаться в бою бывает смертельно опасно.
Лоуренс помолчал, обдумывая ответ.
– Там был один старик, – начал он, – в Рамме. Он сказал... – Лоуренс резко махнул рукой. – Неважно, что он сказал. Но, кажется, это не дает мне покоя.
– Таинственные старики с туманными изречениями. – Несмотря на насмешку в этих словах, голос Али был сочувственным. – Во всем этом виноваты прошедшие годы да гнилое зерно. Лучше забудь о нем, Оренс.
– Он сказал... То, что, наверное, мне нужно было услышать. Хотя мне и не хотелось этого слышать. – Лоуренс слегка нахмурился. – Все еще не хочется. Но нужно. – Он поднял глаза. – Али, что ты думаешь о религии?
Али тихо, коротко засмеялся.
– Я мусульманин, а сверх этого я о религии не думаю. Хотя, если твой таинственный старик заставил тебя подумывать, не обратиться ли в нашу веру, мы будем счастливы.
Лоуренс с трудом улыбнулся.
– Нет. Ничего подобного. – Он вздохнул. – Мне просто надо поразмыслить, Али.
Али задумчиво кивнул.
– Тогда оставляю тебя размышлять. Но, Оренс. Мудоввара. Заканчивай свои размышления к этому времени.

В эту ночь Лоуренс не мог спать. Как бы он ни ложился, казалось, его пальцы всегда дотрагивались до края одежды Али.
Мудоввара ждала их. Они доберутся до колодцев завтра на закате, это две или три мили от станции. Ночью проведут разведку и, если обстоятельства будут благоприятными, атакуют на рассвете. Может быть, его убьют, и проблема, таким образом, будет решена.
Но он знал, что совершенно не хочет умирать и будет драться как черт, чтобы избежать смерти.
А значит, необходимо прийти к какому-нибудь выводу.
В темноте он нахмурился. Любовь – от Бога; и у Бога; и к Богу. Старческое бормотание старого дурака, но оно ужаснуло его тогда и все еще страшило. Странно, почему он до такой степени сторонится любви, когда жизнь его родителей так явственно показывает ее власть.
А может быть, и не странно. Баронет, покинувший жену и дочерей, чтобы жить во грехе с гувернанткой, вряд ли хороший образец для того, кто хочет сочетать любовь с жизнью, а не низвергнуть свою жизнь из-за любви.
И все же, разве его жизнь не была уже низвергнута? Теперь он не сможет вернуться к жизни непримечательного археолога, после того, как вкусил свободу и дикость пустыни. Разве это трудно – уже низвергнув свою жизнь ради целого народа, сделать то же самое ради одного человека?
Глупый вопрос. Очевидно, трудно, иначе он не лежал бы здесь, беспокоясь об Али, когда должен беспокоиться об атаке.
Он перекатился подальше от Али и свернулся клубком, положив голову на руки.

Следующим утром они мешкали, тратя время на еду и умывание. Лоуренс выбрился, уже привыкнув к тому веселью, которое это вызывало, и радуясь теплой улыбке Али.
– Надо совсем не уметь себя вести, чтобы идти в атаку в неподобающем виде, – пояснил он.
– Ужас, – согласился Али.
Лоуренс невольно задержался, пытаясь справиться с улыбкой в уголках губ.

Дорога вела их через глинистую равнину к участку твердого известняка, покрытого ковром истертого кремня. Оттуда они двинулись к низким холмам и мелким, изломанным долинам, а на закате уже подъезжали к колодцу Мудоввары, открытому водоему со стоячей водой, покрытому толстым ковром зеленой ряски.
– Турки бросили туда дохлых верблюдов, чтобы испортить воду, – сказал Али Лоуренсу. – Но пить уже можно.
С трудом, подумал Лоуренс, чувствуя тошноту от одной мысли о такой воде. Но это было все, чем они располагали до взятия Мудоввары, так что он заставил себя наполнить мех для воды. Когда он пробил слой ряски, вода оказалась черной и воняла протухшим мясом.
– Напьемся завтра в Мудовваре, – сказал Лоуренс, прежде чем заставить себя глотнуть зловонного питья.
– Если позволит Бог, – ответил Али.
Взгляды их встретились, но ни один из них ничего не сказал.

Когда совсем стемнело, Лоуренс и Али стали пробираться к Мудовваре. Потребовалось полчаса, чтобы достигнуть последнего гребня, где турки выкопали траншеи и выстроили из камней аванпосты с зазубренными брустверами. Впереди под ними лежала станция, двери и окна были освещены беспечными вспышками света костров и фонарей. Она, казалось, была близко, но все еще слишком далеко, чтобы использовать мортиры Стокса, и они подползли ближе, присматривая места, где можно их расположить.
– Ничего нет, – прошептал Али.
– Подойдем ближе.
Али ответил не сразу.
– Только не слишком близко. Нас увидят.
– Не увидят.
– За твою голову назначена слишком высокая цена, чтобы быть таким беспечным.
Лоуренс улыбнулся.
– За твою тоже. Но они пьяные и ленивые. Взгляни на них. Удобно устроились на своей станции.
– У них есть причины для благодушия. Посмотри на здания.
Перрон был очень длинным, с каменными зданиями, такими прочными, что они были защитой даже от взрывчатки, которая планировалась для железной дороги, не говоря уже о мортирах Стокса. Лоуренс нахмурился.
– И здесь больше людей, чем должно быть. Может быть, их оповестили?
Он взглянул туда, где, он знал, находится Али, но было слишком темно, чтобы различить друг друга.
– Быть может. Но на вид они как будто собираются в дорогу. Смотри, сколько верблюдов.
– Черт. Что бы нам ни пришлось делать, это надо сделать завтра.
– Их четыреста. Нас триста. Но мы бедуины. Счет равный.
Лоуренс знал, что Али усмехается, радуясь перспективе яростного боя, поэтому не упомянул ни о прочности стен, ни о том, что для мортир нет места, ни о том, что любая попытка атаки будет заметна издалека и у тех, кто на станции, будет полно времени, чтобы прийти в боевую готовность.
– Мы видели достаточно. Возвращаемся.

Лагерь был темным, хотя люди еще не спали и тихо переговаривались. Никаких костров – враг слишком близко. Лоуренс и Али пробрались к своим коврам и уселись на них, скрестив ноги.
– И как, по-твоему? – спросил Лоуренс.
– Это будет трудный бой, – неохотно признал Али.
– Быть может, слишком трудный, – вздохнул Лоуренс. – Даже если бы число было равным... – Голос его осекся. – Но, если бы мы взяли ее, турки бы захромали.
– Будет это достойно жертв?
– Если мы будем уверены, что Алленби ее удержит... Может быть. – Он помолчал. – Нет. Нет, не будет.
Алленби не пожертвует своими силами, чтобы удерживать ее. Он сосредоточен на долгосрочной стратегии, а не на временных тактических приобретениях. И это к лучшему, подумал Лоуренс. Но это разочаровывает.
– У тебя есть время, чтобы решить до утра.
Лоуренс бросил взгляд на небо, все еще черное, без малейших признаков приближения рассвета. Голос его был приглушенным, когда он заговорил.
– Здесь нечего решать.
Прикосновение ладони Али к его лицу было мягким, но непоколебимым, и Лоуренс подался навстречу этому человеческому теплу.
– Нечего?
Это слово было не более чем выдохом, проплясавшим на коже Лоуренса.
Лоуренс улыбнулся, и лицо его было напряжено такой болью – он был рад, что ночь скрывает его от Али.
– Ты просил меня отменить атаку. Уже поздно, но... Ты все еще примешь это?
– Я приму все, что ты ни дашь мне.
Слова эти должны были отозваться холодностью, но в них была мягкость, прощение, бальзам на те раны, которых Лоуренс сам не знал за собой.
Он сжал запястье Али, зная, что его пожатие слишком сильное и отчаянное.
– Даже любовь?
Глубокий вдох, тишина. Наконец – губы на тыльной стороне его ладони.
– Это я принимал всегда.
Губы прикасаются к его губам. Тело Али вдавливает его в песок.
И, наконец, среди всхлипов, и вздохов, и приглушенных стонов от наслаждения, блаженная капитуляция.

После атаки начиналось то, что нравилось Лоуренсу меньше всего. Он думал, что уже научился трезво судить об арабах, и считался с их потребностью разграблять поезда и трупы. Он знал, что их привычка снимать одежду с убитых проистекала из таинственного поверья, бытовавшего почти среди всех племен, о том, что это не даст мертвецам отомстить за себя.
Так почему же ему было настолько не по себе при виде своих недостойных дикарей, когда они копошились, как саранча, над останками поезда? И почему взгляд на Али, обыскивающего развалины, заполнял его таким счастьем, что трудно было дышать?
Улыбнувшись, он пошел дальше, чтобы осмотреть повреждения.

@темы: fiction

---

Виктория Окампо о Лоуренсе

[FleetinG_]

Прямо судьба - аргентинская писательница оказалась почти рядом со своим другом Борхесом О Лоуренсе она написала небольшую книжку под названием "338171 Т.Э.", которую любопытство и удача все-таки мне доставили. Меня долго мучил вопрос, почему, собственно, не 352087 - оказалось, из-за реплики Ноэла Кауарда насчет «можно просто 338?»
Мне даже не пришлось разгребаться в испанском тексте, потому что есть перевод на английский, и не чей-нибудь, а Дэвида Гарнетта. А Арнольд Лоуренс к нему предисловие написал, вот такое:

Я начал читать ее с некоторой неохотой, помня, какими вторичными и, в лучшем случае, поверхностными я счел труды о нем, написанные на европейском континенте, когда самые амбициозные из них, по моему суждению, неправильно интерпретировали характер, который пытались изобразить. Перед этой женщиной с другого края мира должны были стоять куда большие препятствия для понимания человека, которого она никогда не встречала, чьи проблемы возникли в физической и духовной окружающей среде, поневоле незнакомой ей, и были порождены обстоятельствами, которые должны были казаться ей не ближе, чем события отдаленных веков.
Я обнаружил, что она преодолела все препятствия, как будто их и не было, и что ее книга давала самый глубокий и сбалансированный из всех портретов моего брата; я не усомнился, и до сих пор не сомневаюсь, в его точности (а я знал его, по-моему, довольно хорошо).

По причине своего интереса к моему брату Виктория Окампо нашла меня в Кембридже в 1946 году и на первой встрече подарила мне экземпляр своей книги, 338171 Т.Э., о которой я не слышал, поскольку она опубликовала ее в Буэнос-Айресе во время войны. Я начал читать ее с некоторой неохотой, помня, какими вторичными и, в лучшем случае, поверхностными я счел труды о нем, написанные на европейском континенте, когда самые амбициозные из них, по моему суждению, неправильно интерпретировали характер, который пытались изобразить. Перед этой женщиной с другого края мира должны были стоять куда большие препятствия для понимания человека, которого она никогда не встречала, чьи проблемы возникли в физической и духовной окружающей среде, поневоле незнакомой ей, и были порождены обстоятельствами, которые должны были казаться ей не ближе, чем события отдаленных веков.
Я обнаружил, что она преодолела все препятствия, как будто их и не было, и что ее книга давала самый глубокий и сбалансированный из всех портретов моего брата; я не усомнился, и до сих пор не сомневаюсь, в его точности (а я знал его, по-моему, довольно хорошо). Другие книги были опубликованы с тех пор, и некоторые из них использовали личное знакомство с ним, но за ней остается превосходство, и свежие свидетельства никоим образом не повлияли на ее ценность.
Удивление ее успехом, проявившееся при поверхностном знакомстве с ней, выросло до изумления, когда мне удалось понять, насколько отличались ее жизнь и привычки от его жизни и привычек. Насколько я смог понять, их не сближали ни один сравнимый опыт или условия, они стояли на противоположных полюсах в своей манере мыслить и действовать, даже в своих наклонностях. Их принципы, вся их философия конфликтовали почти во всех отношениях. Он формировался под воздействием тех влияний, что были вне ее горизонта – библейский протестантизм, древняя Греция, Средние Века, Аравия; от всего этого он брал те материалы, из которых строил свою религию аскетизма. Она действительно была свидетелем чего-то близкого к ее основе, ведь, как она признавала сама, существует близость между пампой и пустыней, между гаучо и бедуином, но это влияние едва затронуло ее, если вообще затронуло; причину того, что она не оказалась совершенно чуждой ему, можно заподозрить в ее симпатии художника к тем, кто, как Ганди и Тереза Авильская, отвергал материальные владения. Поэтому она тоже, возможно, была готова аплодировать как зритель ожесточенному отрицанию со стороны Т.Э.Л. того стиля жизни, которого она требовала для себя. Но она питала явную антипатию к большинству его интересов. Даже в отношении искусства, где они могли бы иметь общую почву, их вкусы редко совпадали; оба они пылко почитали книги, но не одни и те же. И, казалось, не было других явных точек соприкосновения между ними, не считая их страсти к свободе, вместе с тем, что ей сопутствует (особенно безграничная щедрость), и того, что природа одарила каждого из них сверхъестественной энергией и силой воли.
Но покойный зачаровывал ее до одержимости. Это побуждало ее не только прочесть, но и выучить наизусть все, что относилось к нему, чтобы понять его, и она складывала в одно целое всю фрагментарную информацию с точностью вычислительной машины. К тому же она привнесла в этот труд особый вид человеческой интуиции, несомненно, дар исключительного чувства. Хотя с равной ясностью она видела его достоинства и недостатки, успехи и провалы, мудрость и глупость, полнота ее видения ни в малейшей степени не уменьшила его привлекательность для нее. Действительно, она любила его. Этот необъяснимый феномен объясняет сверхъестественную правдивость ее интерпретации.
Реакцию эту понять можно, так как автор не очень стремится искать дополнительные источники и раскрывать тайны, а ориентируется исключительно на столпы, френдятник и письма - поскольку перед Окампо стоит задача рассказать хоть чего-нибудь о Лоуренсе южноамериканским читателям.
Это биографический очерк, не совсем линейно выстроенный, о чем можно судить даже по последовательности глав: «Человек в пустыне», «Критик в действии», «Детство», «Годы тренировки», «Арабское восстание», «Семь столпов», «Ненавистное «я», «Странный солдат», «Муки совести», «Посвящение «Семи столпов», «Аскетизм», «Гомосексуальность», «Плоть», «Вера, любовь и воля», «Машины и музыка», «Контрасты», «Муки совести и амбиции» - не знаю, разные ли слова по-испански, но по-английски оба раза scruples, «Добровольное рабство», «Отставка», «Юмор», «Последние годы», «Конец».
Вообще, здесь значительно больше Лоуренса, чем собственно Окампо, в разных планах - читатель узнает об инциденте со сломанной в детстве ногой, о пальбе из револьвера в оксфордских комнатах, об укладывании в ряд турецких трупов (этот инцидент почему-то даже попал на обратную сторону обложки), есть цитаты из армейских писем к Кертису и диалог по поводу правописания арабских имен в «Семи столпах». То, что здесь есть от Окампо, практически все я стараюсь выковырять сюда - скорее для полноты картины и "еще одного зеркала", чем из согласия с большей его частью Окампо, к примеру, считает, что докапываться до идентичности "С.А." - все равно что читать не адресованные тебе письма, и что за гомосексуальность Лоуренса выгнали бы из авиации.
Зато она переводила "Чеканку", добросовестно занимаясь подбором ругательств

Некоторые области земли, которые не отличаются богатством или живописностью, привлекают нас из-за таинственного сродства, которое мы с ними имеем. Их характер и размеры кажутся слепком некоего тайного пейзажа, который мы видим внутренним зрением, когда слепы к тому, что в действительности окружает нас. И иногда эти двойные образы – реальный и идеальный – совпадают так близко, что мы не можем больше сказать, который из двух есть копия другого.
Великие равнины – пампы моей родины – могут быть любимы лишь теми, кто чувствует в них:
The pleasure of believing all we see
Is boundless, as we wish our souls to be.
Т.Э.Лоуренс таким же образом любил пустыню. Она завоевала его своим простором и предвестием бесконечности. В молодости он цитировал эти строки Шелли, чтобы объяснить свое чувство к ней. Я поставила их в самом начале, потому что, как большинство таких предпочтений, это показательно. Это ключ, который не следует забывать, пытаясь пройти сквозь тот лабиринт, в котором Лоуренс сам иногда почти сбивался с пути. Такими предпочтениями, такими знаками живой и мертвый дают нам познать себя, и мы можем сказать, каковы они, куда они ведут нас и в каком скрытом уголке своего сознания они хранят самые чистые свои сокровища. Но эти знаки – шифр. Их значение можно понять, лишь когда знаешь код наизусть. Предпочтения, которые кто-то делит с другим – самая благоприятная почва, на которой они могут встретиться. А.У.Лоуренс понял это, когда предпринял трудную задачу – открыть публике все многочисленные аспекты гения его брата. (...) Я лелею надежду когда-нибудь стать редактором дополнения к этой книге, порожденного при содействии тех, кто (подобно мне) стал другом Лоуренса после его смерти; друзья, которых он обрел благодаря тому, оставил от себя в «Семи столпах мудрости» и в своих письмах. Эти страницы – лишь подготовка к этому проекту, предварительный материал для работы, которая может появиться на свет лишь от духовного сотрудничества множества людей.

Лоуренс как "роллс-ройс" и как Арджуна, Ауда как Офелия, бесстрашие и безупречность, свобода и несвободность - а также многое другое

Однажды, когда я обедала в большом посольстве, я случайно обнаружила, что мой сосед за столом знал полковника Лоуренса в Египте. Моя радость и мои ожидания были скоро сокрушены – потому что англичанин (вполне свободный от дурных намерений) мог дать мне лишь смутное, бесцветное его описание. Более того, он не считал его чем-то выдающимся. В его глазах Лоуренс был солдатом, который, как многие другие, послужил своей стране, и писателем, который, как многие другие, описал войну. Я не настаивала на этой теме, потому что видела, что имею дело с человеком, лишенным образного понимания. Но этот опыт немного утешил меня в том, что я была современницей Лоуренса и никогда не видела его. Ведь что я только что получила доказательство, что некоторые люди имели несчастье видеть его и даже не знать, чем он являлся. Разумно ли было мне жаловаться на то, что я была одной из тех, кто знал, чем он являлся, и никогда не видела его в глаза?
Я встречала его в книгах и в музыке, которые он любил. Но прежде всего я встречала его среди простора пампы, в этом просторе, где он стремился то затеряться, то раскрыть свою собственную натуру, и которым с ранних лет для него была пустыня: «Пустыня, чья повседневная широта придает ценность каждому человеку».
В этом обширном однообразном пространстве центр вещей следует за нами, он двигается с нами, неважно, в каком направлении мы выходим. Мы не можем избежать этого. Он всегда там, где мы; он включен в нас, с такой точностью приходится на наши головы, что исчезает и не существует вне нас, поэтому он подобен нашей тени в полдень. Мы сами – центр всех вещей. Но это все равно, что быть в полдень лишь тенью тени; тенью небытия, зачеркнутой солнцем. Даже наши движения, кажется, стираются, потому что центр движется вместе с нами, а горизонт, следовательно, вечно остается все таким же далеким. Он окружает нас и показывается нам со всех сторон, послушный, без очевидных преград перед собой. Он показывает себя нам, и мы отчаиваемся когда-нибудь достигнуть его. Но мы держим путь к нему всегда, хорошо зная, что он вне нашей досягаемости, и не думаем о более близких целях, не глядим на них... Тот центр, который находится внутри нас, обрекает нас на это; мы обречены оставаться на том же месте, хотя это не прекращает наших энергичных усилий держать путь дальше, и не существует пояса гор у нас перед глазами, чтобы охладить нас. Бесконечность окружает нас вместе с пустотой, наполненной точками отправления; ничто не скрыто. Даже синий горизонт, который увенчивает непроходимую землю окружностью небес. И мы всегда там – в центре видимого мира, свободные держать путь, куда хотим, в одиночестве, обволакивающем нас. Свободные. Но свободные от чего?

В кратком рассказе об истории этого человека я не буду пытаться описывать победоносного командира или чарующего писателя. (Дело других – дотошный анализ его битв и его прозы). Я хочу проследить развитие морального конфликта, который все время нарастал в нем и был прерван только его смертью. Возможно, худшим недостатком Лоуренса было находить удовольствие в слишком многих актах самоотречения. Но можно ли называть то, что явно было его дхармой, законом его внутренней сущности, недостатком?
Его душа была искалечена, как душа Арджуны (сноска - из Бхагавад-гиты) на поле боя. Ничто не могло рассеять беспокойство, парализующее его. Как Арджуна, Лоуренс больше не желал ни победы, ни власти, ни удовольствия. Он был человеком обширных пространств. И в этих областях земли, не населенных ничем, я узнала его.

Гарольд Николсон, которого никто не назвал бы добрым к Лоуренсу, и который критикует его с очевидной антипатией, закончил статью, опубликованную в «Обзервер» в январе 1955 года, следующими словами: «Проклятием Т.Э. был невротический и бесконечно сложный характер, который нельзя судить по общепринятым стандартам. Мистер Олдингтон, возможно, прав, приписывая его удаление от его собственной личности, его погружение в ряды войск, некоей кальвинистской одержимости грехом и искуплением. Однако он относится как к эксцентричному, почти комическому эпизоду, к тому, что было симптомом глубокого духовного кризиса. К таким мукам следует относиться с уважением. Я обязан мистеру Олдингтону тем, что он заставил меня выше думать о Т.Э.Лоуренсе, чем я когда-либо думал раньше». И в той же статье Гарольд Николсон сказал: «Это как будто некто описывал бы ужасные манеры Шекспира за столом таверны «Русалка», не упоминая, что, кроме того, он еще писал пьесы».

Автор «Семи столпов мудрости», «некоронованный король Аравии», не избежал ниспровергателей и почитателей. Он был слишком ярким, чтобы могло быть иначе. Но его настоящие друзья видели его достоинства и недостатки, знали его подвиги и слепые пятна, его гений и его ограниченности. Именно Лоуренс научил их видеть все это. Ведь никто не говорил о его слабостях резче, чем он сам. Он был одновременно человеком действия и наблюдателем за своей собственной жизнью – как никто. Наблюдатель был безжалостен к деятелю, а тот жесток к наблюдателю. Если деятель совершал неверный шаг, не соответствующий правде и приспособленный к случаю, наблюдатель громоздил на него презрение. Если наблюдатель заговаривал вне очереди, не сопровождаемый и неоправданный, деятель смеялся с горьким сарказмом. Лоуренс сказал в одном из своих писем: «Мы не должны переходить в мыслях границы, которые сами ставим в действиях, иначе наши идеи не будут звучать истиной». Это была его навязчивая идея. Можно было бы, вероятно, ответить, что мало кто может жить по своим идеалам, и лучше все-таки их иметь. Путем их обдумывания зеленый плод может дойти до зрелости.
Лоуренс слишком презирал бы себя, если бы он позволял себе благородные слова и жил при этом подлой жизнью, восхищался бы храбростью и оказался трусом перед лицом опасности, проповедовал бы в теории отвращение к плоти и поддался плотским искушениям. Все время существовал голос, который к нему придирался. Это был не голос леди Макбет, подстрекающей своего мужа совершить убийство, но голос его собственной совести, заставляющей его жить по его же собственным принципам.

Некоторые другие люди – я говорю, некоторые – могли бы, возможно, выносить то, что он выносил, сражаться так, как он сражался, и одержать победу, как он. Но я не знаю никого, кому одновременно удавалось бы так чувствовать, как он чувствовал, думать, как он думал, и жить, как он жил, и написать о последствиях своего опыта стилем, который иногда становится шекспировским. Ибо Лоуренс обладал тем «даром языка», который часто развращает тех, кто им владеет, до того, что он становится в их руках не незаменимым инструментом, а самоцелью. Говорить о «Семи столпах мудрости» - значит говорить об их авторе, поскольку он существовал на том же плане, что книга.

Страсть к Аравии не сделала Лоуренса исключением. Он делил ее с множеством англичан, чьи имена появляются в «Британской энциклопедии»... многие – его современники. Начиная с женщин: была леди Эстер Стэнхоуп, племянница Питта, которая жила в пустыне, как арабский шейх, и Гертруда Белл, большой друг Лоуренса. Что до мужчин, достаточно упомянуть Доути, чья прославленная книга о его путешествиях, «Аравия Пустынная», была библией Лоуренса.

Проживать свою мечту. Это то, что Нед уже начал делать, когда просидел со сломанной ногой весь урок математики, когда отказался от «ручных гранат» из глины, потому что они не были «честной игрой», когда читал историю Англии или рассказ о раскопках в Ниневии. Полковник Лоуренс многим был обязан Неду.
Вероятно, люди обязаны своей славой силе волны, что несет их на своем гребне; но они никогда не бывают великими сами по себе больше того, насколько мечтали быть великими в детстве, какие бы обстоятельства ни благоприятствовали или ни опровергали бы такие амбиции позже. Они не могут достигнуть реализации без сочетания благоприятных внешних элементов, но они и не могут извлечь из них полной эффективности, если раньше у них не было мечты. (Сущность полной реализации – или полной эффективности – мало общего имеет с мирским успехом или мирским провалом, которые обязаны собой внешним причинам). В случае Лоуренса ни в мечте, ни в волне, которая несла его на гребне, не было недостатка. Но, когда пробил час, придирчивые требования его мечты помешали ему извлечь полное преимущество из широкой волны, которая понесла бы его на гребне дальше. Ведь эта волна была недостойна мечты. Так бывает всегда. (...) Человек, который чувствует, что может лишь презирать успех и заканчивает тем, что чувствует поражение – это благословение. Ибо то, к чему он стремится, не зависит от внешних обстоятельств: он действует лишь затем, чтобы реализовать себя. Поэтому никакой успех не мог удовлетворить Т.Э., ведь он не был создан из той глины, из какой делается великий художник или великий военный. Он был из того материала, из которого делают святых, и, как они, он должен был найти совершенство внутри себя, а не, как великий художник, в том труде, который он замыслил и исполнил. Он должен был чувствовать, что все его поступки, ежеминутно, свидетельствуют об идеальном стандарте. Если это было не так, в нем возникало это чувство пустоты и бесцельности.

Для Неда никогда не было достаточно быть бесстрашным. Он также должен был быть безупречным. Трудно нестись на гребне волны, если настаиваешь на существенности обоих качеств. Никто не рождается «без страха и упрека», sans peur et sans reproche, так, как рождаются со светлой или темной кожей. Подобные качества развиваются или атрофируются, как мышцы тела. Тренировка обеспечивает то, чего самая сильная природная предрасположенность не может без нее достичь.

Нед рос в счастливом товариществе со своими четырьмя братьями без всякого женского влияния, не считая миссис Лоуренс. Некоторые задавались вопросом, способствовало ли это тому подозрительному и оборонительному отношению, которое он испытывал к женщинам – когда думал о них как о противоположном поле, а не просто о людях. Эта гипотеза не кажется мне такой уж обоснованной, поскольку склонность Лоуренса – если называть это словом «склонность» - не обнаруживается в других семьях, состоящих полностью из мальчиков или девочек. Недоверие Лоуренса к женщинам, мне кажется, обязано собой внутреннему отношению ума, которое очень трудно объяснить, а не внешним обстоятельствам, которые могут повлечь за собой очень разные результаты для разных личностей.

Он жил среди арабов, одевался как один из них и делил их лишения и опасности, пока длилась война. Но все это было бы лишь смутным ореолом славы, прикрепленным к имени молодого военного, если бы не было «Семи столпов мудрости». Та загадка, та фигура в свете рампы, которой Лоуренс стал сразу после окончания войны и которая пробудила эфемерное любопытство прессы и публики, была бы вскоре забыта. Никакие достоинства, никакие тайны не могут удержать внимание этих переменчивых чудовищ надолго. Безмерная репутация Лоуренса, возможно, продлилась бы лишь в течение его жизни, если бы в словах Бернарда Шоу не открылось, что «гений Лоуренса включал в себя литературный гений». После того, как он прожил Восстание в пустыне, он описал его. И, как говорил тот же Шоу, после того, как Лоуренс оставил ему рукопись, «результат был шедевром». Из-за иронического круговорота вещей этот шедевр не был предназначен для того, чтобы удовлетворить прессу или быть оцененным публикой, у которой нет времени, чтобы читать 660 страниц, каждая из которых дает материал для мысли. (...) То, что бессмертно в Лоуренсе – насколько человечество может воспринять и оценить бессмертие – содержится в «Семи столпах мудрости», которые сохраняют место в наших жизнях, как столькие великие книги сохраняли в его жизни. «Почти страшно думать, что твои идеи, ты в своих книгах, могут давать жизнь поколениям читателей после того, как тебя забудут». Это действительно довольно страшно. И вот почему предмет книги, который автор вложил в нее, его отношение и то, что он представляет собой, далеко не являются неважными, как заявляют некоторые. Лоуренс не приобрел бы прозвище «Принц Динамит», которое дали ему арабы, без некоего яростного саморазрушения. Человек, который подрывал поезда, набитые дрожащей человеческой плотью – хотя и турецкой – этот подрывник с чувствительной совестью крушил себя в куски из-за своей потребности претерпеть то, что он причинял другим. Фрагменты его внутренней сущности дождем сыплются на читателя в некоторых из самых экстраординарных пассажей его истории. По сравнению с ними другие страницы – почти общие места. Он, кажется, всегда ждет, чтобы найти последний кусок, которым он может завершить свой настоящий характер и который окажется ключом к цитадели. Нам не нужен этот последний неоткрытый кусок, чтобы судить по оставшемуся о том, что он драгоценен. Но напряжение (distress) от того, что головоломка всегда останется неполной, лежит за книгой. Он заражает им нас.

Сначала название «Семь столпов мудрости» внушает неприязнь, когда размышляешь, что книга – это история отчаянной и, наконец, триумфальной борьбы арабов, поддержанных несколькими англичанами и Британией против турок – и войны со всеми ее ужасами. Какую связь может эта борьба иметь с мудростью? (...) Приглядываясь ближе, видишь, что заглавие лучше подходит этой второй книге, которая говорит не о семи городах, которые можно найти на карте, но о семи столпах того морального мира, о котором Лоуренс знал накануне боя, когда он был «ввергнут в позор ничтожества безмолвиями неисчислимых звезд».

Явный предмет книги – конечно, страсть войны – этой ужасной игры, в которой воля сильнейшего всегда права, в которой цель оправдывает средства; этой варварской игры, которая, кажется, совершенствуется тем, что становится более подлой, отбрасывая последние остатки чести: войны, шедевра мужского творческого гения. Арабское восстание в пустыне было великолепным предметом для человека, который был его центром; и молодой неизвестный археолог был помещен в дорогостоящую пышную рамку. Но суть «Семи столпов», лежащий в их основе лейтмотив - это не военная кампания, которая велась с таким героизмом и таким блеском. (...) Лоуренс, который был так непохож на Монтеня, мог бы, как он, написать в начале своего труда: «Итак, любезный читатель, я сам – основа моей книги». Ведь то, что поражает в этой книге - не победоносная экспедиция против Акабы, которая привела к концу войну в Хиджазе, не 79 взорванных мостов, не перерезанные рельсы, не вступление в Дамаск; это он, он сам, «всегда в напряжении или оседании нервов», в вихре крови и песка. Он говорит нам в заметке, предшествующей рассказу, что сорок других англичан могли бы написать ту же историю. Даже если признать, что эти сорок прожили те же события, какие прожил Лоуренс, с такой же огненной интенсивностью (что более чем маловероятно), они должны были быть одарены литературным гением. Небеса не бывают настолько щедры. Ноты на нотном стане принадлежат в равной мере всем, но лишь немногие могут сочинять музыку.

И действительно, хотя «Семь столпов» были написаны, по словам автора, страстью, раскаленной добела, всегда чувствуется напряжение, страх выдать себя. Это книга, написанная на тормозах, как машина, которая спускается по горному откосу. Всегда чувствуются эти тормоза, даже когда поверхность ровная и нет ни малейшего уклона. Это действует на нервы читателя. Атмосфера напряжения и сдержанности создается даже несмотря на то, что машина хорошо смазана и не издает шумов. Лоуренс сказал, что существенные вещи в книге – личные откровения, и что личная глава («Я сам») – ключ к ним, но она зашифрована.

Нелюбовь к использованию слова «я» в литературе всегда казалась мне ребяческим предрассудком. В литературе, как в жизни, слово «я» может быть ненавистным – но только тогда, когда это бывает. Простое использование первого лица в единственном числе само по себе не является ненавистным. Эгоизм ненавистен не меньше, когда он представлен безличным предложением или множественным «мы». Такое употребление слов – просто игра словами, и я не вижу никакого признака похвальной скромности в этих словесных пируэтах, которые часто применяют самые самодовольные авторы. Поэт говорит «я» в каждом стихотворении. Романист использует «я» в устах своих персонажей. Философ использует это под завесой своих теорий. Критик – за каждым из своих объективных суждений. И не было бы никакого интереса, если бы было по-другому. Никакое произведение искусства не может быть создано без более или менее сублимированного или перенесенного «я». Иначе у нас были бы машины, способные писать шедевры, как есть у нас вычислительные машины. Идея о машине, способной написать шедевр, не была бы неприятна тому Лоуренсу, который сказал: «Страх показать свои чувства – это моя подлинная сущность». Какого бы мнения он ни придерживался о «ненавистном я», он начал охоту на все «я» в «Семи столпах», заменяя их «мы» и безличными предложениями. Эти замены никого не могли обмануть. Например, в таких отрывках, как: «Теперь, достигнув цели, мы слегка презирали существа, которые тратили предельные усилия на объект, достижение которого ничего радикально не изменило для их духа или тела». Вычеркнутое «я», которое читается за словом «мы», кажется, написано несмываемыми чернилами. (На самом деле он никогда такими чернилами не пользовался).

Любопытный эксперимент – сравнить «Восстание в пустыне» с «Семью столпами», сокращением которых оно является. (...) «Я вырезал все высокие чувства». Что же осталось? Сухая книга, которую все жуешь и жуешь, до бесконечности, как лед с кокосом, и никак не можешь проглотить. Несмотря на описания реальной жизни в этой истории, полные цвета и написанные мастером, к ним можно относиться как к нарисованным фрескам, как к великолепным батальным сценам в фильме Эйзенштейна «Александр Невский». Им свойственна та же великолепная пустота и то же холодное совершенство. Для читателей, которые не испытывают особого интереса к военным подвигам и военной истории, «Восстание в пустыне» - надо признать – скучная книга. В то время как «Семь столпов» могут стать одной из тех книг, с которыми никогда не хочешь расставаться.

Британия хотела арабского восстания против турок ради победы на Западном фронте; Лоуренс отправился в Аравию, чтобы работать ради этого дела, дела своей страны. Но Нед отправился вместе с ним, и Нед мечтал «в городской школе Оксфорда втиснуть в форму, пока я жив, новую Азию, которую время неизбежно поставит перед нами». Нед боролся там за другое дело. И, возможно, поскольку его юные стремления были туманными, идеальная страна, за которую он хотел сражаться, была «той, для которой человеческий дух никогда не находил имени». В любом случае, она не называлась Великобританией, и ее границы не совпадали с границами Британской империи.

Внутреннее унижение, результат этого придирчивого экзамена его совести, было антисептиком, что исцелил Лоуренса от лихорадки, которую породила активная жажда «временных почестей». Мало склонный поддаваться искушениям первых кругов Дантова ада: похоти, чревоугодию, гневу и лени (грехам плоти), Лоуренс, с другой стороны, был обречен стать добычей грехов Люцифера, великих грехов, крупномасштабных, проистекающих из гордыни. Ангельских грехов. То, что он ощущал провалом, было, возможно, его спасением. Горечь его поражения спасла его от падения до уровня завоевателя или диктатора, способного лишь управлять толпой, но неспособного управлять этими одинокими, ясными, требовательными умами, этими сознаниями, которые во все времена являются единственным фундаментом, на котором можно возвести семь столпов храма, который он так отчаянно искал. «Лидеру, который видит сразу две стороны, его лидерство всегда обходится недешево». Это была одна из причин его видимого поражения. Для него все обходилось недешево. И он видел две стороны.

Разумеется, было много догадок о С.А. Некоторые подозревают, что это было лицо, полностью выдуманное Лоуренсом, который всегда наслаждался игрой в прятки и хотел увести читателя в дебри. Я не думаю, что это вероятно. Говоря о «Семи столпах» с Гарнеттом, Лоуренс сказал: «Никогда не было такой бесстыдно эмоциональной книги». Было бы очень странно, если бы в рассказе, созданном частично из правдивой и объективной истории, а частично из явной субъективной исповеди, Лоуренс развлекался бы тем, что ввел в него непрошеную фальшивую нотку поэтичности, просто для того, чтобы подразнить, устроить мистификацию. (...) Если Лоуренс упоминает такой важный личный мотив – это потому, что он хочет, чтобы читатель знал о нем; он хочет увековечить память, «по крайней мере, пока будут жить перо и книга» (Ронсар, сонеты). Это кажется мне неоспоримым. Что он хотел скрыть личность того, кто был тайным источником его действий - это несомненно. Я скорее бы решила открыть письмо, не адресованное мне, чем пыталась бы раскрыть тайну такого рода. (...) Строка «Прежде чем мягкая рука земли исследовала твои очертания» не подходит для призрака. Тело, «наше на миг», которое отдают слепым червям, мне кажется, не принадлежит видению. Последние строки, однако, обладают поэтической напряженностью, которая – хотя подход очень разный – напоминает о стихах «Гитанджали», в которых Создатель и его создание кажутся неразрывно связанными. (цитируется последняя строфа посвящения). Это речь, с которой другие поэты адресуются к божественному существу – будь Он смутным или осознанным. Это речь Тагора – переведенная на английский им самим или на французский Жидом. Но Бог строго изгнан из словаря Лоуренса, как и из словаря многих современных ему писателей, в которых, несмотря на это, мы находим почти религиозное сознание проблем человечества и тайны вселенной.

Я далека от мнения, подобного мнению Карлайла, что понять – значит показать себя равным. Можно понять трагедию Шекспира или фугу Баха и быть совершенно не способным писать как Шекспир или сочинять музыку как Бах. Понять – не значит сравняться. Это, скорее, синтез ума и любви, перед лицом человека или труда. Синтез, который иногда так чудесен, что его природа обманула Карлайла. Этот синтез недостижим для тех, кто желает приблизиться к внутренней цитадели Лоуренса в воображении, что тем труднее для нас, потому что это кажется таким же трудным для него самого.

«Завоевать тебе Свободу». О какой свободе идет речь? Мы знаем, что Лоуренс подразумевал под национальной свободой, если речь идет о ней. Но если это применяется к личности, и если слово «свобода» применительно к другим значит для него то же, что он думает о ней применительно к себе, нам надо быть осторожными. (...) Он ищет свободы. И он хочет дать ее другим. Свободу, которую, как он думает, он достигнет, отбросив все остальное. Он знает, что она может быть завоевана лишь подобной искупительной жертвой – поскольку желания, которые приняли бы удовольствия плоти, или обладания земными благами, такими, как деньги, слава и почести, связывают, подобно устрашающей лилипутской армии с ее веревками и колышками. Он уничтожил большую часть своих стремлений. Он борется и одерживает победу над ними всеми. И все же его демон – пленный, страдающий муками проклятого, потому что он живет в глубочайших щелях ада. Из-за своей демонической гордости он пытается найти в свободе то, что дарит только любовь. Сама свобода бежит от него, потому что он требует от нее то, чего она не может дать; потому что он ищет свободу в том, в чем ее нельзя найти – потому что свобода никогда не свободна достаточно (liberty is never free enough), и справедливости недостаточно именно тем, кто обладает безграничной жаждой и безграничной потребностью, даже если невысказанной, в сверхчеловеческой любви. Святому не нужна ни свобода, ни справедливость для него самого. Ему не нужна справедливость от людей, потому что все, чего он просит – страдать ради них; ему не нужно дарить свободу, его цель – достигнуть свободы иного рода. Он не против свободы и справедливости, но выше того, чтобы нуждаться в них самому. Лоуренс был всецело за свободу и справедливость. Он желал раздавать их и получать их. Но, когда он приглядывался ближе, он чувствовал, что их ему недостаточно, и винил себя за то, что избрал неверный путь, поскольку он искал удовлетворения в том, что по своей природе было неспособно доставить ему удовлетворение.

В литературе гомосексуальность – всегда повод для подробных высокопарных оправданий и научных размышлений, или для смутных и нечистых объяснений, смешанных с чувством вины, или для слабости, которая оборачивается хвастовством. Сначала извиниться, а потом щеголять этим. На первых страницах «Семи столпов», одних из самых прекрасных в книге, менее страницы посвящено этому вопросу, сексуальной жизни мужчин, участвующих в Восстании в пустыне. Я никогда не читала по этому предмету ничего столь же откровенного, столь же прямого и столь же свободного от самодовольного распутства. В первый раз, когда я открыла эту большую книгу и обратилась к первым главам, мой взгляд приковала эта страница, и мое удивление было крайним. Что подразумевал подобный тон? (цитата из первой главы) Тон этих строк резко притянул меня. Я ничего не знала ни о книге, ни о личности Лоуренса. Название книги казалось мне самонадеянным, а количество страниц – необязательным. Он вывел меня из терпения еще до того, как я начала читать... Но тон этого отрывка лишил меня дара речи. Как будто вдруг какой-то голос побуждал меня слушать, не отвечая ни слова, чтобы можно было слушать лучше. Я не знала тогда, что Лоуренс был среди тех, кто «жаждал покарать желания, которые не могли полностью предотвратить». Но я уже знала, поскольку тон этого отрывка невозможно было подделать, что книга эта – о чем-то очень непохожем на кампанию в пустыне, непохожем на кровавые и живописные инциденты, непохожем на грабежи, похоть, верблюдов и динамит. Или, скорее, посреди всего этого светится что-то совсем иное. Воинственный, шумный, захватывающий фон – это пыль, брошенная в глаза читателю; на самом деле это лишь возможность для утверждения о том, что: «Человек может подняться на любую высоту. Есть животный уровень, ниже которого он не может пасть».

(цитата о Дауде и Фаррадже, до слов «таким же приземленным отношениям «ты – мне, я – тебе», как и брачные»). Вот чем не было отношение полковника Лоуренса к тому, кому посвящены «Семь столпов». Звать ли подобное чувство любовью или дружбой, но это не был грубый обмен взаимными услугами. Никакое отношение, кроме духовного, не могло вдохновить это посвящение. «...нерушимый дом в память о тебе...» Памятник, который остался, и которым «Семь столпов мудрости» являются куда больше, чем Арабское восстание, и необходимость обессмертить память С.А., чьи инициалы написаны в начале книги, построена на любви. На той любви, которую человек адресует тому, что выходит за границы нашего человеческого состояния, ведь оно, кажется, говорит: «Что общего у меня с тем, что не бессмертно?» На той любви, которая мыслит лишь в терминах вечности. И если Лоуренс разрушает памятник, чтобы он был подходящим – это потому, что этот памятник может быть завершен лишь в том мире, где больше нет ничего, что может украсть у нас смерть.

(сноска - Впоследствии мне пришло в голову, что, если бы была какая-нибудь очевидная тенденция к гомосексуальности, ее увидели бы в ВВС, и Т.Э. был бы уволен немедленно. Меня информировали, что товарищи по казарме Т.Э. были свидетелями ее отсутствия).

Конечно же, целомудрие имело для Лоуренса не то значение, которое оно имеет для монаха, и он практиковал его не в таком духе. В его глазах оно стояло наравне с его привычкой пить только воду (он настаивал, что у воды больше разнообразных вкусов, чем у вина), съедать лишь необходимый минимум, и так же экономно уделять время сну – за исключением случаев, когда вставала необходимость жертвовать едой и сном ради какого-нибудь дела – как кампании в Аравии, когда он жил в ней, или позже писал о ней.
К женщинам, в той мере, как к существам женского пола (females), он, казалось, относился с недоверчивым презрением. Но в той мере, как они были человеческими существами, и если он считал их заслуживающими этого, он относился с тем же уважением и привязанностью, которые дарил своим друзьям-мужчинам. Он не желал вовлекаться в похоть так же, как в лень и чревоугодие – или в богатство, которое ведет к ним. Все подобные искушения были хорошим предлогом для упражнения его воли, и доказательства перед самим собой, что он властвует над своими потребностями. Он довел это до того, что одно время запрещал себе музыку, которую любил почти так же, как свои книги. (...) Беседы его товарищей о женщинах, их вскрики ночью во сне действовали на Лоуренса как антиафродизиак. Это та реакция, которую женщина куда лучше способна понять и разделить, чем мужчина, если она сохранила деликатность чувств, не притупленную проституцией в любой из ее форм. Ведь кто пользуется чужой проституцией или принимает ее как неизбежное, самим этим фактом проституирует себя. Я сказала бы между прочим, что проституция – дерево с множеством ветвей, и что их тень падает на многое, что далеко от ее ствола. В любом случае, Лоуренс сохранил необычайную деликатность чувств.

Какой загадкой было то поколение, к которому принадлежал Лоуренс! Люди без религиозной веры, они выдвигали из своей среды первопроходцев духа, люди, готовые отчалить, как Колумб в свое первое путешествие, но без надежды найти новые торговые пути или новые континенты, готовые повторить эти героические подвиги ради них самих, без высшей цели. Все, что они сохранили из своего наследия веков, было «божественное чувство направления» (Клодель, «Листы святых. Святая Тереза»); они не признавали в нем нечто большее, чем инстинкт голубя, стремящегося домой, и не обращали внимания на то послание, что нес голубь под своим крылом.

Вновь открыть действенность аскетической жизни вне религиозных правил, которые обуславливают ее соблюдение, открыть добродетели любви «что переживает солнце и вечно неподвижные звезды», вне обещаний наград и наказаний в ином мире, вненадежды на рай, который вознаградит нас за страдания, или страха перед адом, который накажет нас; познать здесь, на земле, радости и мучения душ, которые зовут себя райскими или адскими – такова, кажется, судьба немногих в этом столетии. Возможно, они обречены умереть, как Христофор Колумб, не зная, на какой континент они забрели. Лоуренс искупал в земном аду своей собственной совести грех восьмого круга Дантова ада – тот, в котором Улисс искупал свой обман и зло, как и свою храбрость. Лоуренс обвинял себя в том, что он был, как Улисс, ложным советчиком, и его терзали муки. Лоуренс добровольно прятался в безвестности казарм, потому что это было его власяницей. Как назвать нам эту потребность, эту центральную драму его жизни, и одновременно – потребность и драму агностической элиты, которая искренне не может этому помешать? Садизм, мазохизм, неврозы, подавленные влечения, комплексы, все то, что психоанализ изобретает, чтобы развеять миф о муках совести, пылких устремлениях человечества и об их возрождении в светском обличье – этого недостаточно, чтобы объяснить их. Или это полностью объясняют их лишь для тех, кто чувствует презрение к религиозному фанатизму и слепы ко всему в религии, кроме ее фанатизма; как неопытный велосипедист попадает в яму, которой пытается избежать, они впадают в фанатизм научный.

(по поводу сцены с женой Ауды) Тон Лоуренса был игривым, но он выражал идею-фикс, которую мы находим в его письмах. Ауда вряд ли был так уж похож на Офелию, но Лоуренс разыгрывал сцену из «Гамлета»: «Ступай в монастырь: зачем тебе плодить грешников?» Ведь Лоуренс, как Гамлет, думал, что женщины опасны: «ибо мудрые люди достаточно хорошо знают, каких чудовищ вы из них делаете».

Как все его чувства, его отвращение к плодам плоти было крайним, но мне легко это понять. Похоть – мимолетная страсть; она не просит о вечности. Ей нужно лишь мгновение, чтобы зачать бессмертное существо, которым является ребенок. И с этого момента похоть больше не имеет с ним ничего общего. Только люди, находящиеся на уровне простых животных, не чувствуют ужаса перед мыслью, что вечная жизнь дается в минуту мимолетной похоти. И Лоуренс, который не видел ничего в союзе полов, кроме акта похоти, был неспособен признать, что кто-то может восхвалять его результаты. Кто бы в подобном состоянии ума и с подобной точкой зрения не чувствовал бы того же самого? Лоуренс ошибался потому, что не понимал, что между мужчиной и женщиной может быть что-то большее, чем животное физическое притяжение, большее, чем пылкая дружба и глубокое уважение, большее, чем физическое предпочтение и интеллектуальная склонность. Это может быть любовь в самой полной форме, известной человечеству: Любовь между мужчиной и женщиной, которые по закону своей природы не ангелы и не животные. В такой любви единство плоти – материализация жажды вечности, которой каждый влюбленный желает для другого. Элемент такой любви – бессмертие плоти в образе ребенка.
Пусть красота живет не только ныне,
Но повторит себя в любимом сыне.
(Шекспир, сонет 10, пер.С.Маршака)
Это другое «я» - не результат совершившейся похоти, как заявлял Лоуренс. Это продолжение его или ее, кого, с нашими слабыми человеческими ресурсами, каждый желал бы спасти от смерти. Это возрождение плоти на земле. Шекспир, который, кроме своего поэтического гения, обладал чувственным гением, которого Лоуренсу недоставало, понимал это и выразил в своих сонетах.
Но если смерти серп неумолим,
Оставь потомков, чтобы спорить с ним! (Шекспир, сонет 12, пер.С.Маршака)
Лоуренс считал Шекспира «величайшим из поэтов и самым превосходным мастером гласных и согласных, но как к философу и моралисту я не питаю к нему сверхъестественного уважения». То, что, мне кажется, прошло мимо Лоуренса – ведь можно прочесть в авторе лишь то, что ты мог бы написать сам, будь у тебя его дар выражения – был обширный и яростный чувственный гений Шекспира, который говорит устами Джульетты и Отелло.

Ненавистное и невозможное было для него синонимами, и физическое стало ненавистным. Его волевое и сильное тело, даже когда оно было ослабевшим и истощенным, сделанное, увы, из плоти и костей, а не из стали, как двигатель «роллс-ройса», повиновалось его повелительной и неумолимой воле. Оно повиновалось ему, как только могло, но иногда могло лишь тащиться вслед за ним. Только в одном случае его тело отказалось до конца повиноваться его лихорадочной воле. Оно сдалось под пытками, и Лоуренс написал: «Этой ночью в Дераа цитадель моей целостности была безвозвратно потеряна». (...) Лоуренс требовал от своего тела того, чего, наверное, могут достигнуть святые: способности выдержать мученичество. Согласно Дэвиду Гарнетту, самым аномальным качеством Лоуренса было его желание и готовность страдать. Нужна анестезия религиозной веры, чтобы выдержать мученичество: но Лоуренс искал его безо всякой анестезии, кроме собственной немилосердной воли. Но даже чудовищно гипертрофированная воля, как у Лоуренса, недостаточно сильна, чтобы заменить религиозную веру. Лишь вера способна двигать горами. «Истинно говорю вам: если имеете веру с горчичное зерно...» Если нет этого зерна, горы останутся на своих местах, и мученичество невозможно. Анестезия, которую производит религиозная вера, не может быть принесена напряжением силы воли. Даже без веры можно не чувствовать таких вещей, как усталость, если все внимание на чем-то сосредоточено. Так игрок может часами стоять за столом с зеленым сукном, не зная, что он устал. Мать может проводить ночи без сна у постели больного ребенка. В таких случаях кажется, что тело позабыто. Потом оно наверстывает свое, но, пока это длится, это похоже на чудо. Но страсть игрока, то есть порок, и страсть матери к своему ребенку, то есть одна из форм любви, очень далеки от религиозной веры, которая не является одной из форм любви, а является самой любовью. Разве странно, что религиозная вера творит чудеса, когда человеческая страсть интенсивной силы может показать первые признаки чуда не только в том, что на минуту забывает о теле и выдерживает усталость, но когда совсем заслоняет тело? Лоуренс желал творить чудеса, не имея ничего, кроме своей воли. Разве он не знал, что, хоть тело можно сломить, о нем невозможно забыть? Воля может управлять зверем внутри нас: только любовь может изгнать его. Лоуренсу было отказано в этом благословении.

Он был прав, инстинктивно чувствуя, насколько велика опасность для человека, который призван вершить великие дела, иметь любовь и привязанности во плоти. Неизбежно приходит день, когда от Авраама требуют принести в жертву Исаака; испытанием Авраама всегда будет приказ выбирать между своим сыном и Богом. Те, кто отказываются от того, чтобы у них был Исаак, избегают искушения и западни, в которую слишком легко пасть: ведь жизнь Исаака может быть более драгоценна, чем собственное спасение. Так личное бессмертие, воплощенное в ребенке, требует свою цену. И ангел, который отводит руку Авраама с поднятым ножом, всегда оставляет ему время, чтобы тот претерпел муки худшие, чем смерть. Как отличаются эти страдания и радости плоти и духа от похоти! Так же, как любовь, которая зажигает огнем все, что переворачивет и преображает.

Лоуренс был прав, считая, что женщины не могут понять механику. Они исключены из культа машин, и мужчина без опаски может найти убежище в храмах, где чтят этот культ, и не бояться, что его потревожит присутствие женщины. Никакие преображения или перевороты невозможны с машинами. С ними спокойно. Коленчатый вал – это коленчатый вал, бойлер – это бойлер, а гайка – это гайка. В то время как с женщинами нельзя быть уверенным ни в чем, даже в том, что похоть – это похоть, а дружба – это дружба. Или что душа очарована, когда тело – нет. Все в них диффузно – используя слово, которое используется для света, который не бросает резкие тени – потому что все в них несет свое послание. Их любовь – так же часто чувственность, как их чувственность – это любовь. В ту минуту, когда вы думаете, что видите контур чувства определенным, оно уже рассеивается и превращается во что-нибудь другое. Чувства так близки к душе, что плоть и дух, озадаченные своей встречей, не имеют слов, в которых объяснить это. Одна лишь музыка может говорить о подобных встречах – но женщины не сочиняют ее, возможно, потому, что она слишком похожа на сущность их жизней. Мужчины мечтают о ней, и из этой благородной неудовлетворенной мечты рождается их музыка, которая рассказывает свою историю; эта благородная текучая среда, не знающая преград – их музыка. Лоуренс страшился музыки (в те минуты, когда отказывал себе в ней) почти так же, как страшился женщин. Потому что он знал, что в музыке, как в женщине, гайка – это не всегда гайка. Что, бывает, ноты октавы - это сад под дождем, дом в далеком городе, ожидание, желание, внезапный взгляд, аромат позабытого апрельского дня, триумф, отчаяние, молитва, наше детство, чьи-то черты, какая-то любовь, все, что время и пространство стирают, и что сохраняется неизменным в музыке. Что существуют семь свидетелей, которые напоминают нам о наших радостях и печалях, пересказывают их с преданной нам сладостью. Что напрасно спрашивать их, чтобы узнать их тайну; - ибо их тайна в том, что они могут говорить лишь тогда, когда смешиваются и исчезают друг в друге. Однако Лоуренс не отказывал себе в музыке, за исключением редких моментов. Она не была вырезана из его жизни. Музыка укрощала его, и, если он был одержим чем-то, кроме своей воли, это была музыка. (...) (приводится отрывок из письма миссис Гарди) Квартет Бетховена внезапно стал Томасом Гарди и всем, что Лоуренс чувствовал к нему. Снова гайка уже не была только гайкой. Мир музыки, текучей, подвижной, не знающей преград, охватил собою чувство Лоуренса и сомкнулся вокруг него, как вода смыкается вокруг ныряльщика. И, обернутый ею, Лоуренс был ближе к Гарди, чем мог бы быть вовне. Машины не предложили бы ему в эту минуту убежища, которое предложила музыка. И задаешься вопросом, почему ему хотелось отдаваться подобным «путешествиям духа» (которым был для него Бетховен), в которых его воля не играла главную роль, как бывало обычно.

Лоуренс избегал своей тоталитарной силы воли, которая иначе распылила бы его, благодаря противоречиям своей натуры. Он неизбежно жил в мире контрастов, и его способность видеть обе стороны вопроса, принимать сначала одну, потом другую точку зрения действовала как защитный клапан. Он считал, что лучшим его определением были слова Эдварда Гарнетта «критик в действии». (...) (приводится цитата из письма об «извращенности» в повествовательной манере «Семи столпов») Во время действия наблюдатель хотел любой ценой сыграть такую же важную роль, что и деятель. Когда доходило до пересказа истории, наблюдатель занимал сцену и подчеркивал важность своего присутствия. Но деятель, который наблюдал за ним, чувствовал презрение к нему и обвинял его в извращенности, то есть в том, что он приводит искаженную версию фактов. Сначала у нас есть критичный зритель, наблюдающий за деятелем и его сценой действия, потом критичный зритель, описывающий действие и сцену, и, наконец – деятель, обратившийся в критика, хитроумно анализирующий тонкие искажения, которые критичный зритель придал правде. Он критик в третьей степени.
Так всех нас в трусов превращает мысль
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика. (пер.Б.Пастернака)
Это гамлетовская сторона Лоуренса. Хотя в нем она не парализует способность к действию, но внушает ему отвращение к нему как результат его анализа.

В своем определении человека, вере в то, что человек не может упасть ниже определенного уровня и что, с другой стороны, он может подняться до любых высот, Лоуренс дает определение себя. Он заявляет свою веру в человека – и его заявление основано на переносе и начинается с его собственного внутреннего опыта. Тот считает других способными на преступление, кто знает, что способен на него сам. Тот не может иметь доверия к другим, у кого нет доверия к себе. Тот не может верить в то, что человек хорош, кому не хватает «молока человеческой доброты», и тот не может верить в его величие, кто обычно ведет себя низко. Это не значит, что если вы высокого мнения о роде человеческом, вам не хватает смирения и скромности, но значит, что есть щепотка оптимизма в любом беспокойстве о собственной моральной чистоте. Это компенсация за те жертвы, которые приходится приносить, если хочешь приобрести и сохранить ее. Моральная чистота, как физическая, не достигается раз и навсегда: ее можно только сохранять и обновлять привычкой к постоянной бдительности и дисциплине. Лоуренс, неспособный измерить высоту, которой он мог достигнуть, хотел увериться в глубине, до которой мог пасть. Дерево приковано к земле, если изучить его корни. Листья простираются в неосязаемой среде, из которой черпают свое питание. Лоуренс хотел изучить связанную с землей основу дерева, потому что до нее возможно было добраться. Он говорил, что сомнение – это терновый венец современности. Единственная уверенность – что человек не может пасть ниже определенного уровня. Все остальное – тернистые сомнения. И вот почему Лоуренс, в конечном счете, выбрал тернии. Хотя он хвалился, что любит уничижение и находит в нем окончательность, эта попытка была обречена на провал, потому что он не мог найти в ней удовольствия.

«Я мог видеть счастье в превосходстве материального и не мог сдаться ему». Еще одна презренная уверенность. Но материальное счастье было лишь кажущейся уверенностью. Оно может обеспечить более или менее эфемерные удовольствия, но не радость (в бергсоновском смысле слова). Материальное никогда не заставляло никого проливать слезы радости, какие бы другие удовольствия оно ни могло обеспечить. Такое счастье можно разрушить одним щелчком пальцев, с помощью физического страдания. В то время как в духовном, о чем Лоуренс знал, боль и радость не являются несовместимыми.

Человек, распятый на кресте своей волей, и его воля, распятая на кресте его совестью: вот что у нас перед глазами. Можно сказать о силе воли то же, что Лоуренс сказал о смелости: «Она не может стоять сама по себе, но должна быть смешана с хорошим или плохим качеством, чтобы проявиться». Автор «Семи столпов» культивировал свою силу воли из любви к ней, как делал с мышцами своего тела. (...) Все, что он говорит в этой интроспективной главе «Семи столпов», так же искренне, как и противоречиво. Но то, на что, кажется, меньше всего влияют внезапные изменения барометра от «ясно» до «буря», экзальтация и отчаяние, - это жажда Лоуренса служить хозяину, жажда, которой не понимают его командиры. (...) Итак, был ли он неспособен командовать другими со смирением, поскольку судьба поставила его над другими людьми? Побуждала ли его гордость служить и заниматься работами подчиненного, которые, вероятно, другие сделали бы лучше, поскольку были рождены для них? Если командовать было горше, чем служить, почему его сила воли не заставила его избрать тернистый путь? Почему он подметал пол в казармах, тогда как в других местах не было никого, кто мог бы его заменить? Разве он сам не признавал: «Это как будто единорог в скаковом стойле. Не годится скотинка»? Было ли его удовольствие видеть исполнение своей воли мощной машиной, занимавшей его до такой степени, что он не видел, как рабство, которому он подчинился, уже не было полностью добровольным? Стал ли Лоуренс, этот фанатик свободы, рабом своего страха перед порабощением? Мистики считают, что для тех, кто собирается идти их путем, опасно жить во внешнем мире и предпринимать действия, прежде чем внутренний мир созерцания не достигнет определенной стадии. Такие поступки рискуют оказаться злыми, в том масштабе, в каком дефектна внутренняя жизнь того, кто их совершает. (сноска - Олдос Хаксли скрупулезно анализирует эти проблемы на страницах, которые посвящает им в «Сером кардинале»). Вступил ли Лоуренс в бесконечную спираль мистических требований, сам того не зная? Обладал ли он интуитивным знанием тех эзотерических истин, которые Бергсон уподобляет музыке: либо она слышна тебе, либо нет? И те, кто остаются глухими к ним, не могут признать, что они существуют где-то, кроме фантазий сумасшедших, которые заявляют, что воспринимают их.

(эпизод с убийством Хамеда). Ответственность, налагаемая властью, часто ведет к тому, что приходится выполнять дьявольские задачи, особенно в случае людей, которые не делегируют свою грязную работу другим, и у них нет голодающих или иных проклятых душ, чтобы сделать ее за них. Бернард Шоу сказал: «Вы должны помнить, что он не был похож на Хейга, или Алленби, или Фоша, или Людендорфа, которые отдавали приказы и мало видели, или ничего не видели, из их кровавого исхода. Ему приходилось делать самые дьявольские вещи собственными руками и видеть их чудовищные результаты вблизи». Этого достаточно, чтобы подорвать нервы даже менее чувствительного, менее впечатлительного человека, чем он. И он не вышел из такого существования без ожогов.

Он чувствовал себя узником имени, которое носил, и сделал все, чтобы сделать это имя знаменитым, в то время, когда ему кружила голову мысль о славе: имя, которое теперь определялось словом «Аравийский».
И всякий, если только человек он,
Ничем не будет никогда доволен
И обретет покой, лишь став ничем.
(Шекспир, «Ричард II», пер.М.Донского).
Он достиг точки, где предпочитал стать ничем: звать себя Шоу или Россом, а не Лоуренсом Аравийским. Его идеалом, несомненно, была полностью успокаивающая анонимность номера, и не более того.

Было ли у него время увидеть опасность? Сознавал ли он, что это конец? Сознавал ли иронию в том, что он должен был умереть так? В обычной аварии на дороге, из-за двух незначительных велосипедистов, после того, как храбро вынес столько опасностей, пережил столько угроз, разбитых самолетов, бомбежек, боев; его мучила жажда, лихорадка, холод и палящее солнце, удары, зараженные раны, сломанные и плохо сросшиеся кости. Была ли у Лоуренса та вспышка, в которой человек видит всю свою жизнь, которая, как говорят, предшествует внезапной смерти? Оглядываясь назад, жалел ли он себя, как в тот день, когда отыскал своего друга Хогарта и излил свою горечь и разочарования? (цитата из «Семи столпов мудрости») Страх перед общностью того тела, чьи аппетиты он презирал, и своей бесцельной души, что отказывалась признавать собственную пустоту. Страх перед тайной недопустимой опустошенности, страх перед вечным молчанием бесконечного пространства, за которым наблюдают ревнивые звезды, страх перед этими молчаливыми свидетелями, перед которыми он когда-то хвастался: «и записал мою волю звездами по небу». Страх, что эти созвездия выдадут то, что он прятал от себя: блокированную жажду любви, для которой любая форма самоотречения стала важной, для которой каждое испытание стало плодотворным. Жажду предельного (ultimate), которую ничто в малейшей мере человеческое не могло утишить, ни победы с оружием в руках, ни победы в искусстве, ни удовлетворенные амбиции, ни удовлетворенность презрением гордости, породившей их. Жажду предельного, которая могла быть напоена лишь неизбежным поражением, в котором коренится каждый триумф; в котором каждая достигнутая цель – не великолепное прибытие, а новая точка отправления. Отправления в поиски неизвестной добычи и завоеваний, где потребность и преследование непостижимы для тех, кто лишен веры, даже больше, чем вечное молчание бесконечного пространства, перед которым дрожит и отступает сама вера.

@темы: отзывы о ТЭЛ

---

[Запасной аэродромчик]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[moody flooder]

Думаю, многие из интересующихся видели, что в рассказе Три версии предательства Иуды Хорхе Луиса Борхеса эпиграф взят из "Семи столпов мудрости" ("There seemed a certainty in degradation"). Согласно борхесовским автобиографическим заметкам, он еще и читал про Лоуренса лекции - я страдаю, что их не могу найти (то ли не переведены, то ли не сохранились вообще, то ли мне не везет: никто из собравшихся тут не знает?). Но наконец случилось немного радости: обнаружила упоминание Лоуренса в его "This Craft of Verse", серии Charles Eliot Norton Lectures, прочитанных в Гарварде в 1968-9 гг.
В начале пятой лекции Борхес дает крайне пафосное определение эпоса: "A tale wherein all the voices of mankind might be found - not only the lyric, the wistful, the melancholy, but also the voices of courage and of hope" (ст. 43-4 по изданию "This Craft of Verse" (Harvard University Press, 2000). Не успела я поязвить над таким определением, как Борхес перешел к следующему пассажу: "We find this very strange circumstance: we have had two world wars, yet somehow no epic has come from them - except perhaps the Seven Pillars of Wisdom. In the Seven Pillars of Wisdom I find many epic qualities. But the book is hampered by the fact that the hero is the teller, and so sometimes he has to belittle himself, he has to make himself human, he has to make himself far too believable. In fact, he has to fall into the trickery of the novelist" (ст. 52). Ну ладно, подумала я, определение, конечно, пафосное и нефункциональное, но раз он так Лоуренса хвалит, то вроде и ничего
Прослушать аудиозапись этих лекций Борхеса можно, например, тут (про Лоуренса - см. фрагмент 5, "The Telling of the Tale").

*

Обзоры, преимущественно англофандом:
Исторический Т.Э. Лоуренс:
На акцион выставлена ранее неизвестная фотография ТЭЛ
Stochastic рассказывает, за что любит ТЭЛ, и выкладывает фото Вади Рам
djgagnon выкладывает фото Лоуренса и Фейсала перед офисом North British Locomotive Company (кажется, у нас в сообществе этого фото еще не было)
На посвященном Лоуренсу тамблере цитируют его описания, описания его голоса, его письмо Вивиану Ричардсу про "7 столпов"
bankston выкладывает фото из Клаудс Хилла

Фильм:
На Entertainment Weekly выложили интервью с Омаром Шарифом Memories Of Arabian Nights
Fogs' Movie Reviews выкладывает рассказ про фильм
delilah des anges выкладывает впечатления от A Dangerous Man – Lawrence After Arabia
Сняп пишет про Алека Гиннесса (Фейсал в "Лоуренсе Аравийском") и выкладывает много фото из разных фильмов

Фантворчество:
Stochastic пишет фик Мальчики играют в солдатиков (POV Алленби, Лоуренс)
Kadira пишет фик After the Fall (Лоуренс/Али, Explicit, Set after the end of the movie: Lawrence is back in England and tries to live a normal life, but the past won't leave him alone.)
Graham Meyer рисует Лоуренса
Monica рисует Лоуренса в анимешном стиле
its222am пишет фик по фильму (Тафас, Лоуренс)
hefnatron рисует Лоуренса
a-mild-looking-sky (bubblecake) пишет фик A Work of Shadow and Light (Али/Лоуренс, He was but a creation - a broken creation. In their parting, he had not fixed. Post-Lawrence of Arabia)
pippipippitama рисует портрет Лоуренса, Лоуренса и Али на верблюде и Лоуренса с Фарраджем и Даудом, Фейсала, Али, Лоуренса и Ауду
HondaTohfu рисует Лоуренса
nnaj рисует Лоуренса и косящего под него героя "Прометея"
apiphile рисует Лоуренса в виде св. Себастьяна
nautilid рисует Лоуренса

@темы: литература, обзоры

---

[moody flooder]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Из воспоминаний Николетт Девас

[tes3m]

Николетт Макнамара Девас (1911-1987) — английская художница. После того, как ее отец, ирландский поэт Фрэнсис Макнамара, оставил семью, она вместе с сестрой Кэйтлин (1913-1994) жила в доме художника Огастеса Джона, друга ее родителей, ставшего для нее вторым отцом.
Отрывок из книги воспоминаний «Два блистательных отца»: «По прошествии времени кажется, что так много всего произошло после моего отъезда из школы Cours Maintenon*, когда мне было четырнадцать и пятнадцать лет. Это время в моей памяти разделено на вершины блеска, вспышки волнения и равнины скуки. Встреча с Т.Э.Лоуренсом — вспышка волнения. Его книга «Семь столпов мудрости» тогда в нашем кругу передавалась из рук в руки, и я ее с благоговением прочитала, получив разрешение старших. Мое преклонение перед героем подпитывалось слухами о его доблести и эксцентричности.
Лоуренс тогда называл себя Шоу и служил на авиабазе в Дорсете. Огастес рисовал его в послеполуденные часы.
Он прибыл во Фрайерн на мотоцикле, стремительно, со свистом, обогнул изгиб куста лавра, и заскрежетав по гравию, остановился перед домом. Голова моя была набита его книгой, и я представила верблюда вместо мотоцикла, арабские одеяния вместо бриджей и свитера. А лицо ему сожгло солнце пустыни — не могла же кожа стать красной и шелушащейся из-за какого-то плебейского дорсетского ветра.
Он испытывал к Огастесу довольно раболепное, подобострастное восхищение и называл его, к нашему большому изумлению, «хозяин». Но Огастес упивался его поклонением.
Лоуренс любил рассказывать истории, как он жил, съедая пригоршню изюма в день, и на нас, по молодости лет любивших поесть, это производило большее впечатление, чем его репутация в пустыне. Мы думали о нем как о своего рода сверхчеловеке, стоявшем выше ничтожных смертных. Он поражал нас до того дня, как Поппет** посетила его дом вместе с Огастесом, проскользнула в его кладовую для продуктов и вернулась домой с рассказом, что наш герой вовсе не герой. Она увидела холодную курицу, окорок, хлеб, масло и банку джема. Для нас это разрушило его миф.
Однажды в Рождество Лоуренс пришел на обед во Фрайерн, и едва ли он догадывался, что мы считали каждый откушенный им кусок индейки. В то Рождество он не был аскетичен. ...
Лоуренс сидел во главе стола рядом с Огастесом, а я на противоположной стороне, так что во время еды могла хорошо его видеть. За столом не было заметно, что у него слишком короткие ноги. Голова у него была выразительная, интеллектуальная, и оттого, что ее подпирал высокий воротник белого свитера, казалось, что она покоится на пьедестале. Белый свитер самым выигрышным образом делал его обветренную коричневато-красную кожу еще темнее, а удлиненные и сухие черты его лица в моих глазах были очень романтичны — мне он казался шейхом.
Впрочем, в нем была заметна какая-то скованность, он держался в стороне от легкомыслия нашей семьи и рождественских разговоров, словно был слишком велик для подобного вздора.
После обеда, когда мы все перебрались в студию, я преодолела робость и заговорила с ним. Я осторожно сказала несколько слов о том, что прочитала «Семь столбов мудрости» и считаю эту книгу совершенно изумительной. Он взглянул на меня, быстро сделал три шага в сторону — к Огастесу и завел с ним разговор. Я была слишком глупа и не поняла, что мною пренебрегли. В студии возле двери была кипа рисунков, я присоединилась к Лоуренсу, когда он их просматривал, и предложила прокомментировать. «Это один из лучших, как вы считаете?». После одной или двух таких реплик с моей стороны он бросил рисунки и ушел. До этого ко мне никогда не относились так пренебрежительно».

*Cours Maintenon — школа-пансион для девочек в Каннах.
**Поппет — Poppet John (1912–1997) дочь Джона от второй жены. В описываемый период ей было 13-14. Ее сестре Вивьен — на три года меньше. Кэйтлин Макнамара — 12-13 лет.

Николетт Девас. Портрет работы ее мужа, Энтони Деваса.
Лоуренс в гостях у Огастеса Джона в воспоминаниях других людей.

В оригинале

In retrospect much seems to have happened in the period after I left the Cours Maintenon and was aged fourteen and fifteen. It survives in my mind as a time broken by peaks of brightness, stars of excitement and flats of dullness. Meeting T.E. Lawrence counts as a star of excitement. His book the 'Seven Pillars of Wisdom' was then going the rounds of our circle and I read it with the reverence that it was accorded by my elders. Gossipy stories of his heroism and eccentricity fed my hero worship.
Lawrence was then calling himself Shaw and was stationed at an aircraft base in Dorset. Augustus was painting him in the afternoons.
He arrived at Fryern on his motor bike with a swish of speed round the laurel bend in the drive, and the gravel scratched as he came to a halt outside the house. With my head full of his book, I substituted a camel for the motor bike, Arab draperies for his breeches and polo-necked sweater, and the desert sun had scorched his face: nothing so plebeian as the Dorset wind could have caused the red peeling skin.
He had a rather cringing, obsequious admiration for Augustus and called him 'Master' much to our astonishment. But Augustus lapped up his worship.
Lawrence liked to tell stories of how he lived on a handful of raisins for his daily diet and, with our gobbling young appetites, this impressed us more than his reputation in the desert. We thought of him as a kind of superman, above 'les bassesses humaines'. He impressed us until the day Poppet visited his cottage with Augustus, sneaked into his larder, and came home to tell us that our hero was no hero. She had seen cold chicken, a joint, bread and butter and a pot of marmalade. This destroyed his myth for us.
Lawrence came to lunch one Christmas Day at Fryern, and little did he guess that we counted every mouthful of turkey. He was no ascetic that Christmas Day. ... Lawrence sat at the top of the table near Augustus, and I was farther down on the opposite side, so I had a good view of him during the meal. At the table it was not obvious that his legs were too short. His head was impressive, intelligent, and, cupped in the neck of his polo-necked white sweater, seemed to be resting a pedestal. The white sweater exaggerated his weathered red-brown skin in a very becoming manner, and his long, bony features were very romantic in my eyes and I saw him as a sheik.
Yet there was something very self-conscious about him, and he held off from all the family frivolity and Christmassy conversation as though he were too grand for such nonsense.
After lunch, as we were all trooping over to the studio, I overcame my shyness and spoke to him. In a few tentative words I told him that I had read the 'Seven Pillars' and thought it absolutely marvellous. He glanced at me, took three quick steps forward and joined Augustus and started to talk to him. I was too silly to know that I had been snubbed. Inside the studio near the the door, there was a pile of drawings and I joined Lawrence as he looked through them and offered comments. 'This is one of the best, don't you think?' After one or two such remarks on my part, he dropped the drawings and moved away. I had never been snubbed quite like that.
Two flamboyant fathers by Nicolette Devas,1967, pp. 90-92

@темы: окружение ТЭЛ, отзывы о ТЭЛ

---

Обзоры англофандома

[moody flooder]

Исторический Т.Э. Лоуренс:
berlynn-wohl делает слайдшоу с объяснением, почему ей нравится ТЭЛ
clarissethorn выкладывает статью про ТЭЛ и мазохизм

Фантворчество:
reconditarmonia пишет фик 1921 (джен)
winterhill пишет фик Invisible (Ali ibn el Kharish/T. E. Lawrence, Bodyswap, ангст)
Spoke Art выкладывают портрет О"Тула в роли Лоуренса от Chuck Sperry
finchiekinstheowl рисует ТЭЛ и Джорджа Брафа
nautilid рисует ТЭЛ с туалетной бумагой на Версальской конференции

@темы: обзоры

---

Обзоры

[moody flooder]

Фильм
Le Petit Rouge выкладывает кадры из фильма
cinnamon-lady24 цитирует рассказ Кевина Джексона про съемки сцены с Лоуренсом на крыше поезда

Фантворчество из англофандома
lemlydraws рисует портрет Т.Э. Лоуренса
infinitegoof рисует Лоуренса и Али
Анонимный автор на Yuletide выкладывает драббл Rewritten (Лоуренс, джен)

@темы: обзоры

---

[tes3m]

28 сентября 1971 года известный театральный критик Кеннет Тайнен записал в дневнике: «В проданном вчера с аукциона личном деле Лоуренса из архивов королевских военно-воздушных сил есть следующая запись: "Особые приметы: шрамы на обеих ягодицах". Это подтверждает рассказ одного из сослуживцев Лоуренса о том, что он регулярно его порол. Странно, как много было в жизни британских высших классов между двумя войнами стальных, подвижных мужчин со сверкающими глазами, которые пили чай в герцогских зимних садах, а потом удалялись в меблированные комнаты, чтобы снять штаны и быть выпоротыми. Я встречал некоторых из них в Оксфорде после войны, в основном из среды мелкого дворянства, многие из них были довольно мрачными личностями, собиравшимися купить частные школы для мальчиков и стать там директорами (сделать это было несложно, инспектировали такие школы небрежно и редко), в основном для того, чтобы они служили лабораториями для опытов с розгами»*.
Запись Тайнена показалось мне интересной, поскольку она отражает взгляд на Лоуренса как на типичного представителя одной из групп английского общества своего времени. Хотя окончание отрывка не имеет прямого отношения к Лоуренсу, я перевела и его, поскольку из него становится понятно, откуда Тайнен знал тех людей, о которых вспомнил, прочитав строки из личного дела Лоуренса.
*

Текст в оригинале.

"T.E. Lawrence's RAF record, auctioned yesterday, has the following entry: 'Identification marks: scars both buttocks.' This confirms the story of one of Lawrence's service friends that he regularly beat him. Odd how upper-class British life between the wars was full of steely, dapper men with blazing eyes who took tea in ducal conservatories and then retired to furnished rooms to take down their trousers and be whipped. I met some of them in Oxford after the war, mostly minor gentry, many of them slightly sinister, planning to buy and operate private schools for boys (an easy thing to do then, because inspection of such schools was cursory and infrequent) of which the main function would be to act as laboratories for experiments with the cane" (Kenneth Tynan. The Diaries of Kenneth Tynan. Bloomsbury Publishing, 2002, p.69).

@темы: masochism and sexuality

---

Симона Вейль о ТЭЛ + обзоры

[moody flooder]

В нашу копилку людей, утверждавших, что они понимают ТЭЛ, как никто - Симона Вейль, французская философ и социальная активистка Допускаю, что у нее было таки чуть больше оснований, чем у многих.
Переписку с Постернаком цитирую по "Simone Weil: Portrait of a Self-exiled Jew" Thomas R. Nevin (который очень-очень скептически относится к Лоуренсу). Итак, она прочитала "Семь столпов" в 1937 г. и отписала Жану Постернаку, что обзавелась новой любовью - "Насколько мне известно, никто со времен "Илиады" не описывал войну так искренне и настолько без риторических украшений, героических или сенсационных [such complete absence of rhetoric, either heroic or hair-raising]" (ст. 30). (Либо мы что-то радикально разное понимаем под риторикой, либо лол, потому что в военных мемуарах еще поискать текстов, настолько осознающих свою риторическую природу. Я бы даже пошла дальше и сказала, что 7столпов - вообще целиком про риторику.)
Дальше Вейль пишет: "Я не знаю в истории никого, кто настолько полно воплощал бы все, чем я люблю восхищаться. Героизм на войне - редкость; ясность ума - редкость еще большая; сочетание их в одном человеке - почти беспримерно и составляет почти сверхчеловеческий уровень героизма ... кто настолько полно осознавал всю мощь империи и в то же время презирал ее? Таков был Т.Э. Лоуренс, освободитель Аравии, но он мертв" (31). Итак, он для нее - "настоящий герой, совершенно ясный мыслитель [perfectly lucid], человек искусства, ученый, а помимо этого - нечто вроде святого" (33). Вот про мыслителя меня удивляет. Я много хорошего могу сказать про ТЭЛ как писателя, но как про мыслителя? Народ с философским образованием, вы можете что-то сказать по этому поводу?
Потом Симона Вейль написала письмо Дэвиду Гарнетту, составителю сборника писем Лоуренса (дату не видела, но, очевидно, после 1938, когда этот сборник писем был издан). Цитирую по первому изданию письма в Louis Allen, "French Intellectuals and T.E. Lawrence" // Durham University Journal 19 (December 1976), ст. 60-61:

перевод мой и не правлен - за замечания всегда благодарна!

"Надо ли мне раскрывать истинную причину того, что я пишу Вам с неизмеримой благодарностью за подготовленный Вами сборник писем Т.Э. Лоуренса? Прежде чем прочитать "Семь столпов", я почти ничего о нем не знала, но сразу поняла, что передо мной - единственный человек в истории, не говорю "нашего времени", но всех ведомых мне времен, которого я могла бы от всего сердца любить и которым могла бы искренне восхищаться; и для меня невыносимо знание, что он мертв. Хотя конкретные правила людских действий противны всем моим принципам, бездействие все же кажется мне знаком слабости, а не силы, и я болезненно разрываюсь по отношению к прошедшим и настоящим вещам и событиям между восхищением и ужасом, ведь трусость и жестокость мне одинаково противны, а, поскольку все отношения между людьми основываются на той или иной форме рабства, невозможно не быть жестоким или трусливым, или и тем, и другим, если только не выползти вольно или невольно из конкретного бытия - выход простой, но отвратительный. Но все же, вот - человек с подобными принципами, чьи действия были исполнены героизма и чести. Конечно, его действия противоречили его собственным принципам - иначе и быть не могло; но почти всегда, даже опъяненный победой или горем, он пытался не предавать свои принципы, он это полностью осознавал - с ясностью разума более героической, чем его геройства. Быть героем, завоевателем, великим предводителем, я думаю, довольно легко, если забыть о том человеческом в себе и других, что служит поживой для геройств; помнить о человеческом неотступно, даже когда вынужден его попрать - почти невозможно. В этом для меня состоит неповторимое величие этого человека; он поплатился за величие ужасными страданиями, и его, конечно, не понимали. Не скажу, что я понимаю его; как я могла бы в этом убедиться? Но ничто из совершенного, сказанного или написанного им (кроме многих его литературных оценок) не кажется мне странным, напротив, все кажется настолько ясным и прозрачным, что сложно поверить, будто речь о человеке, отделенном от меня величием, славой и смертью, а не о близком друге. И поэтому я пишу Вам столь странное письмо; Вы были его другом, и поэтому мне сложно понять, что Вы не являетесь моим другом, даже если, наверное, глупо так давать свободу чувствам.
Наиболее ясным и естественным мне кажется то, что удивляло и удивляет его друзей и почитателей - его годы выбранных страданий и унижений. Действительно, в своем рабстве он кажется более человечным и, в то же время, более величественным, чем в своей славе: даже если его письма из Королевских танковых частей причиняли мне невыразимую боль. Думаю, многое в его ненормальности можно объяснить тем, что ему причинили в Дераа; действительно, никто не сумел бы спокойно перенести такое или вернуться к спокойствию после. Но у большинства такое унижение и грязь вызвали бы только жажду власти и славы, тягу к жестокости, которую они прикрывали бы исполнением обязанностей; и все верят, что они нормальны, потому что все считают жестокость и жажду власти нормой. Но есть и другая, более глубокая причина. Лоуренс принадлежал к той крайне редкой породе - сколько их таких было за всю историю человечества? - которая почитает равность в отношениях между людьми не менее важной, чем самый воздух, которым мы дышим. Многие ищут эту равность в мечтах о прошлом, грядущем, ином мире после смерти, но сколь малая толика этих мечтателей действительно жаждет того, о чем мечтает? Лоуренс был достаточно прозорлив, чтобы понимать: для человечества в общем не равность, но власть и удушающая иерархия была, есть и будет непреложным законом; а следовательно, жизнь для него была невозможна; но все же, сбегать из жизни в мечты, теории, самообман, забытье или самоубийство казалось ему трусостью. Он не мог простить себе, что использовал других - врагов, союзников и слуг - как средства к достижению своей цели, даже если она не была личной; его отравляла полученная так слава и невольная радость этой славе. Он наказывал себя унижением почти до уровня тех турецких солдат-невольников, которых он убивал тысячами; а поскольку он не мог ни вынести неравенства, ни достичь равенства, ему оставалось только опуститься, чтобы никто не был ниже него. Он имел прирожденный и усовершенствованный талант вписываться в любое сообщество.
Я думаю, что могу понять его лучше, потому что - конечно, сравнения невозможны - я, никому не известная, чувствовала то же желание, и покорилась ему, хотя слабость тела и воли положила конец этому начинанию. Год я была рабыней на фабриках; в то время (1934-1935) судьба рабочих парижских фабрик мало чем отличалась от рабства, особенно тех, кому, как мне, из-за усталости и физической слабости не удавалось воспользоваться часами досуга. Следовательно, письма Лоуренса в его дни рабства причиняли мне большую боль, чем тем, кто всегда наслаждался свободой и уважением, но ничто в них меня не удивляет. Я бы очень хотела прочитать "Чеканку" до 1950 года, и, хотя я сознаюсь Вам в этом желании, я просила бы Вас не рассматривать это признание как просьбу; ведь, конечно, я прекрасно понимаю, что ничто не дает мне права на такую просьбу, потому что восхищение не оправдывает никаких притязаний.
Надеюсь, Вы простите мне столь неосмотрительное письмо, которое особенно недопустимо в свете того, что я не знаю о Вас ничего, кроме факта вашей дружбы с Лоуренсом, и не читала Ваши книги: но теперь хочу прочитать, ведь невозможно прочитать этот сборник писем и не проникнуться теплом к его редактору. Не могу не поблагодарить Вас за Вашу замечательную доброту к Лоуренсу при жизни и после его смерти, поскольку мое почтение к нему кажется необъяснимо подобным на личную связь: и с этой благодарностью я, наконец, заканчиваю это слишком длинное письмо.
Искренне Ваша,
Симона Вейль"
К сожалению, история (или, во всяком случае, известная мне часть истории ) реакцию Гарнетта на это письмо не сохранила. В любом случае, известно, что до самоубийства в 1943 г. "Чеканку" Вейль так и не прочитала.

***

Обзоры - как всегда, в довесок: на этот раз англофандом приносит арты.
amandascurti рисует Лоуренса
gabbyness рисует Лоуренса
eabevella рисует Али

@темы: обзоры, отзывы о ТЭЛ