[Friday_on_my_mind]

@темы: art

---

Древо Победы

[Friday_on_my_mind]

Облаком белым, застывшим в полёте,
Хрупкий бумажный солдат-оригами.
Вражеский госпиталь, лужи из плоти:
Вязкий гниющий ковёр под ногами.
Бывших товарищей взгляды зверины -
Львы, леопарды да хищные птицы.
Братья, что стали окопною глиной.
Мать, что забыла о нём помолиться.
Всё, что хотел он - понравиться людям,
Ну, а теперь только: "Кто я?.. И где я?"
Родина, что... Но об этом не будем,
Рыцарский титул - плохая идея.
Если ты выбыл случайно из строя,
Время прореху заштопает быстро.
Храбрость предателей, слабость героев,
Старый король, молодые министры.
Может, политики в чём-то и правы?
Может, его интерес слишком личный?
Вязи арабской извивы кровавы,
Буква закона черна и статична.
Шёлком знамён, изумрудным и красным,
Скрыты следы боевых исступлений.
Древо Победы растили напрасно:
Плод несъедобен у этих растений.

@темы: стихи

---

"Королева пустыни" Герцога - новая информация о кастинге

[moody flooder]

К Наоми Уоттс (Гертруда Белл) и Роберту Паттисону (ТЭЛ) присоединится Джуд Лоу. Пока вроде бы нет официальной информации, кого он сыграет. Звучат две версии:
1) Генри Кадогана, дипломата, внука третьего графа Кадогана, ценителя суфийской поэзии - и первую влюбленность Гертруды Белл. Они познакомились в Тегеране, даже обручились, но ее отец настоял на разрыве помолвки из-за проблем Кадогана с азартными играми.
2) майора Чарльза Хотэма Монтагю Даути-Вайли (племянника того самого Даути) - и вторую большую любовь Белл. Про него есть на википедии, так что пересказывать нет смысла: en.wikipedia.org/wiki/Charles_Doughty-Wylie По внешности я бы сказала, что Джуд Лоу будет играть таки его + по таймлайну он совпадает с лоуренсячьим Кархемишем.
Роберт Паттисон тем временем говорит, что роль Лоуренса специально для него расширят.
По последней информации, съемки должны начаться в марте 2013 г.
При мысли об этом фильме я начинаю передвигаться по стенам короткими перебежками. Нельзя столько ходить по стенам и волноваться, снимут это или не снимут!

***

Сегодня "Лоуренс Аравийский" в отреставрированной Blu-ray версии наконец начал продаваться на амазоне, так что, если вы хотите посмотреть на тушь на глазах О"Тула в еще лучшем качестве, то вам либо сюда, либо сюда (коллекционное издание).

@темы: кино

---

[moody flooder]

Накопилось немного фото со съемок "Лоуренса Аравийского", делюсь

съемки

мероприятия с актерами

@темы: кино, фотографии, Лин, Питер О`Тул

---

Обзоры

[moody flooder]

Площадка:
В New York Post опубликовали интервью с Омаром Шарифом: Whiskey in the sand. ‘Lawrence of Arabia’ legend Omar Sharif recalls boozing in the desert with Peter O’Toole. Содержит перлы вроде "It was an unusual audition. “They put me on a plane to the middle of the desert, and when the plane pulled up there was one man standing there: [director] David Lean. He didn’t say anything. He just took a tour around me to see what I looked like, and that was that.”" Кажется, кого-то взяли на роль за красивые глаза

Фантворчество [англофандом]:
"The Sweetest Scent" Cicerothewriter (Дахум/Лоуренс): On the way to see his dying father, Lawrence remembers his first love.
"All My Life Returns to You" Cicerothewriter (Лоуренс/Али): Lawrence is given another chance.

@темы: обзоры

---

Несколько плакатов к лекциям Лоуэлла Томаса

[tes3m]

"Everyone knows that Arabia abounds with veiled women, and they had to be brought in somehow, for you can't sell even a new brand of tomato ketchup wifhout feminine attractions", как иронизировал Олдингтон в своей книге о Лоуренсе.
R. Aldington

+6

@темы: Аравия, быт и нравы эпохи

---

Обзоры англофандома: фики, выложенные за октябрь

[moody flooder]

"B.S." Cicerothewriter: автор саммэри не написал, так что в 2 словах: мотоциклофилия и WTF.
"Building a Castle in the Sand" by Cicerothewriter: Lawrence had forgotten how difficult sandcastles were.
"Council chamber sсript" Burusai : A short sсript what could have happened after the council chamber scene.
"Howeitat Hospitality" by Cicerothewriter: Lawrence needs Auda, and Ali is not happy.
"Garlands for the Conqueror" by Cicerothewriter: After the capture of Damascus, Lawrence departs from Arabia.
"My Grandfather's Letters" alexcat: Henrietta Jones is given a box of letters that belonged her grandfather and she is trying to publish them. Фик вообще-то по Индиане Джонсу, но Лоуренс фигурирует.
"Where Are My Clothes?" by Cicerothewriter: The title pretty much says it all. Lawrence wonders what happened to his uniform.
"With Tafas" by Cicerothewriter: While riding with Tafas to meet Prince Faisal, Lawrence learns about Arab customs.

Все - разной степени нечитабельности, имхо.

@темы: обзоры

---

[moody flooder]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[moody flooder]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[moody flooder]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[moody flooder]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Королева пустыни" Вернера Герцога

[moody flooder]

Если кто-то вдруг пропустил эту информацию, Вернер Герцог вроде бы работает над биопиком о Гертруде Белл. Дату начала съемок уже раз переносили + о Белл в то же время собирается снимать и Ридли Скотт, т.е. не факт, что фильм таки будет снят, но будем надеяться на лучшее.

Название: "Королева пустыни"
Режиссер и сценарист: Вернер Герцог
Продюссеры: Cassian Elwes и то ли Nick Raslan, то ли Mark Burg (разные сайты называют разные данные)
Актеры: Наоми Уоттс сыграет Гертруду Белл, Роберт Паттисон - Т.Э. Лоуренса.
Съемки должны проходить в 2013 г. в Иордании, Турции и Британии.

Предвкушаем, ужасаемся и удивляемся кастингу:

(коллаж взят с queenofthedesertfilm.wordpress.com)

Блог, отслеживающий новости о проекте
imdb

@темы: кино, окружение ТЭЛ

---

[Avallen]

Я даже не знаю, какими тегами отметить запись. Сейчас читаю книгу об английской пунктуации - не вполне учебник, или, скорее, учебник не пунктуации, а любви к запятым; и внезапно посреди текста - Лоуренс.

"...сакральный текст о двоеточии и точке с запятой – это письмо Бернарда Шоу (1924) Т. Э. Лоуренсу, в котором он упрекает автора «Семи столпов мудрости» в избыточном использовании двоеточий. Эта роскошная эпистола начинается с высокомерного: «Дражайший Луранс* [sic], к дьяволу вас и вашу книгу: вам можно доверять перо не более, чем торпеду – ребенку», а дальше становится еще более оскорбительной и смешной. Шоу объясняет, что, выработав собственную систему употребления двоеточия и точки с запятой, он проверил ее на Библии и убедился, что в Библии почти все правильно. Опираясь на столь авторитетный источник, он возмущается небрежностью Лоуренса.
* Шоу использовал дружеское прозвище писателя Лоуренса – Luruns.

...Сегодня было бы безумием подражать Джорджу Бернарду Шоу в том, что касается точки с запятой. Однако о двоеточии он говорит в том же письме Т. Э. Лоуренсу совершенно здравые вещи. Если два утверждения «явно и решительно сопоставлены», пишет он, нужно двоеточие: Luruns could not speak: he was drunk.*
Шоу объясняет Лоуренсу, что двоеточие нужно, когда второе утверждение подтверждает, объясняет или иллюстрирует первое; кроме того, оно служит для создания эффекта неожиданности: Luruns was congenially literary: that is, a liar.**
* Луранс не мог говорить: он был пьян.
** Луранс был прирожденный литератор, то есть лжец.

Вы увидите [пишет Шоу], что ваши двоеточия перед but и тому подобными словами противоречат моей схеме и лишают вас резервных средств в описанных выше драматических обстоятельствах. Точку с запятой вы вообще практически не используете. Это признак умственной неполноценности, порожденной, вероятно, бивуачной жизнью".


Все три цитаты из книги Линн Трасс "Казнить нельзя помиловать"

@темы: юмор, литература, творчество ТЭЛ, отзывы о ТЭЛ

---

Кэтлин Скотт о Т.Э.Лоуренсе (продолжение)

[tes3m]

Начало
Итак, Кэтлин Скотт (о ней, кстати, я писала еще и тут), шокированная рассказами Викери о гомосексуальности Лоуренса Аравийского, напрямик спросила Лоуренса, правда ли это, и "он признал свои склонности", как записала она в дневнике. Из ее записи неясно, признал ли он также, что проявлял эти склонности в жизни. Я думаю, что он это отрицал (или просто обошел этот вопрос), причем независимо от того, как все обстояло на самом деле — ведь его признание в гомосексуальной практике бросило бы тень и на принца Фейсала (в связи с которым обвинил Лоуренса Викери).
     Возникает вопрос, почему же Лоуренс заодно не стал отрицать и склонности. У Лоуренса была очень сильная потребность делиться своими мыслями и переживаниями, для этого он всегда нуждался в сочувствующих собеседниках, но ни с одним из них, будь то Шарлотта Шоу, Э.М.Форстер или даже доктор Хогарт (после смерти которого Лоуренс написал, что тот "все понимал и никогда не судил" (1)), он не был до конца откровенен, причем довольно часто искажал факты, представляя их так, как ему было удобнее или больше нравилось (например, рассказывал друзьям, что во время войны он провел месяц на корабле-приманке, что у него больше шестидесяти шрамов от ран, полученных на войне, что Черчилль предлагал ему управлять Египтом и т.д.). Но нетрудно заметить, что Лоуренс фантазировал лишь тогда, когда речь шла о событиях, но не о его вкусах, взглядах, ощущениях, ведь события, с его точки зрения, могли бы произойти и иначе — более интересно (например, о молитвенном коврике, взятом во время ограбления поезда, Лоуренс в книге пишет, что тот был подарен ему пожилой арабкой в знак благодарности), а собственные вкусы и взгляды ему были по-настоящему дороги, он не любил отрекаться от них, даже когда это было ему выгодно. Э.М.Форстер писал по этому поводу, что Лоуренс был искренним, хотя и не всегда говорил правду (2).

Леди Скотт, вскоре вышедшая замуж за политика Эдварда Хилтона Янга, и Лоуренс продолжали дружить. В 1923 он шутливо сообщил ей в письме, что поменял фамилию, "не прибегая к ужасающей крайности — вступлению в брак".

     Как я писала в статье о Дахуме, Лоуренс и в других случаях признавал свою гомосексуальную натуру (хотя мы не знаем другого примера, когда бы он делал это так прямо), но отрицал (обычно двусмысленно), что у него когда-нибудь была сексуальная близость с кем бы то ни было. Я знаю лишь один случай, когда о Лоуренсе написали, что он признал, что вступал в сексуальные отношения. Об этом известно тоже из дневника леди Скотт: писатель Хью Уолпол в 1938 в минуту откровенности рассказал ей о своем любовнике-шофере Хэролде («Кэтлин прежде встречала Хэролда в Озерном краю и видела его еще раз позже, в 1938, когда он отвез ее и Уолпола в оперу: "Хью пресмыкается перед ним, он c Хью груб и невежлив. Это ужасно, пока не поймешь, а я до сих пор не понимаю"» (3)), а заодно и вспомнил, как "Нед Лоуренс сказал ему в 1921 году, что никогда не получал полного удовлетворения ни от одной сексуальной связи" (3) ("Недом" Лоуренса тут называет явно сама Кэтлин Скотт, а не Уолпол, так как "Нед" — имя, которым звали Лоуренса только члены его семьи и люди, знавшие его с ранних лет; друзья, которые появились у него позже, обращались к нему иначе, но Кэтлин Скотт была знакома с его матерью и братом Арнольдом и, видимо, стала называть его семейным именем вслед за ними). Хотя это свидетельство из вторых рук и потому, естественно, я не могу ссылаться на него как на непреложное доказательство, но оно вызывает у меня доверие, поскольку Хью Уолпол, насколько мне известно, не пользовался репутацией лжеца, а Лоуренс в 1921 году еще не имел таких веских оснований скрывать гомосексуальность, как после 1922, когда он старался удержаться на службе в Военно-воздушных силах.
     Некоторые обстоятельства косвенно делают эту историю более достоверной. Упомянутое в ней разочарование Лоуренса в обычных сексуальных отношениях хорошо согласуется с тем, что в следующем году он придумал подробности ритуала порки, который до самой его смерти служил ему способом сексуальной разрядки, что признал даже его брат, Арнольд, в письме к доктору Мэку (4), до того, как решил отрицать сексуальную окраску этих порок. А ведь Хью Уолпол не мог знать о них в 1938 году (до 1968 года, не считая тех, кто был вовлечен в мазохистские ритуалы Лоуренса, лишь Арнольд, Шарлотта Шоу, Роберт Грейвз и Кеннингтоны, насколько мне известно, были посвящены в эту тайну). Кроме того, Кэтлин Скотт записала слова Уолпола без всяких комментариев, не выразив ни недоверия, ни удивления, то есть они, похоже, не противоречили тому, что она знала о Лоуренсе. Для сравнения: когда Роналд Сторрс во время публичного выступления с воспоминаниями о Лоуренсе, сказал, что тот не слишком огорчился бы, узнав, что больше никогда не увидит ни одной женщины, леди Скотт в дневнике выразила резкое несогласие с этими словами (5).
     Не знаю, нужно ли уточнять, что упомянутые Уолполом сексуальные связи Лоуренса не могут быть связями с женщинами — во-первых, Лоуренс всегда выказывал отвращение к гетеросексуальной близости (об этом я подробно писала в цикле записей о переписке Лоуренса и Форстера), во-вторых, в течение всей его жизни не было случая, чтобы его подозревали в физической близости с женщиной, и даже трудно представить, когда и с кем могла бы осуществиться подобная близость, в то время, как, например, известна привязанность Лоуренса к Дахуму и к Фейсалу, с которыми он проводил много времени, в том числе и наедине.
     Когда несколько лет назад я впервые прочитала о том, как Лоуренс сделал свое признание леди Скотт, мне показалось, что в письмах, которые он писал ей после этого, чувствуется смущение и нежелание общаться. Но я ошиблась: леди Скотт, вскоре вышедшая замуж за политика Эдварда Хилтона Янга, и Лоуренс продолжали дружить. В 1923 он шутливо сообщил ей в письме, что поменял фамилию, "не прибегая к ужасающей крайности — вступлению в брак" (6). Тогда он стал называть себя "Росс", а в 1926 году пришел к ней, чтобы сообщить, что принял фамилию "Шоу" (когда служанка объявила посетителя, Кэтлин решила, что пришел Бернард Шоу) (7). Когда Лоуренс приезжал в Лондон, он иногда заходил в гости к Кэтлин.
     "23 июля 1929 года.
     Был Нед — полковник Лоуренс. Мы немного посидели в саду и затем пошли смотреть работы Эпштейна [в Петти Франс]. Они ему понравились, и одна, под названием "Ночь", должна признать, довольно мила. ... Неду теперь сорок один; он выглядит на двадцать пять" (8).

Кэтлин Скотт в своем саду. 1929.

     "7 июля 1933 года.
...
     Сегодня мы (9) ужинали с королем Фейсалом [Иракским] в посольстве. После ужина я беседовала наедине с королем Фейсалом около получаса. Мы говорили о Неде Лоуренсе. Король сказал, что тот был "у меня вчера, с другими боевыми друзьями. Он мой друг. Он говорит мне правду. Он говорит — что он может сделать? Ему сорок четыре года, и в газетах его называют шпионом". Нед сказал ему, что будет оставаться там, где он сейчас [в Военно-воздушных силах] еще восемнадцать месяцев, а потом уйдет и будет жить в своей "хижине" [его дом в Дорсетшире]" (10).

1. "Hogarth shone in Oxford, because he was humane, and knew the length and breadth of human nature, and understood always, without judging" (A Prince of Our Disorder: The Life of T. E. Lawrence by John E. MacK, Harvard University Press, 1998, p. 59).
2. "Говорит ли он правду? Он это делал не всегда. И он всегда будет сбивать с толку тех почтенных людей, которые воображают, будто говорить правду это то же самое, что быть искренним". (Оригинал — The BBC talks of E.M. Forster, 1929-1960: a selected edition. 2008, стр.437.Отсюда)
3. "Walpole ... told her that Ned Lawrence had told him in 1921 that he had never had full satisfaction from any sexual relationship; and he told her about his own relationship with his chauffeur/companion Harold... Kathleen had met Harold before in the Lake District and met him again later in 1938 when he drove her and Walpole to the opera: 'Hugh is obsequiously engaging to him. he surly and rude to Hugh. It's horrid until you understand, and so far I don't understand." (A Great Task of Happiness: the Life of Kathleen Scott by Louisa Young, Macmillan,1995, p. 246).
4. "Arnold Lawrence once concluded a letter to me at a time when we were trying to place his brother's beating problem in a broader psychological perspective, "I don't see why a man's choice of sexual outlet should matter much biographically; everyone has one, or should, and his was predetermined by accidental circumstances" (A Prince of Our Disorder: The Life of T. E. Lawrence by John E. MacK, Harvard University Press, 1998, р. 415).
5.
6."This self lacked courage to tell you that it has changed its name, (without proceeding to the dreadful extremity of marriage" (T. E. Lawrence to Kathleen Scott, 16. 2. 23) telawrence.net/telawrencenet/letters/1923/23021...
7. "JULY 11TH. Sunday. I was in my bath when the maid tapped and said Mr. Shaw was there. I said, "Mr. Bernard Shaw, all right." She said no, so I told her to ask him what his business was. She came back, he wouldn't tell his business; he was gone. I said, "Probably a beggar." She said, "I don't think so. He was in Air Force uniform." I squeaked, "Colonel Lawrence! Dash after him." Off she flew, nearly to Victoria, but brought him back. He said he couldn't imagine what to say his business was, that obviously he had none. He has signed on as an unskilled mechanic for seven years. He is to go to India in the autumn. He sweeps the floors.
I asked if there were other educated men there. He said, "Yes, mostly in for repairs — money, war, or health." He is happy, living ten in a hut.
JULY 15TH. I worked, and went to lunch with Bernard Shaw. We talked about Colonel Lawrence. Shaw said he had suggested to him to cut out the early part of his book, about Cairo. Otherwise, he said, he had little share in it. But Lawrence told me on Sunday that there was scarce a paragraph that G.B.S. had not amended. We went on to see the Epstein dollies".
(Self-portrait of an artist: from the diaries and memoirs of Lady Kennet, Kathleen, Lady Scott, Murray, 1949, pp.246-247)
8. JULY 23th. Ned — Colonel Lawrence — has been. We sat in the garden for a while and then went to see the Fpsteins [in Petty France]. He likes them, and the one called 'Night' is rather lovely, I must own. Ned thought 'Morning' spirited, and that the child had just got cut in half doesn't matter. He showed me that the pattern is nice. He liked my Northcliffe very much [the memorial bust now on St. Dunstan's Church, Fleet Street]. Ned is forty-one now; he looks twenty-five. (Ibid. 268).
9. Муж Кэтлин был в это время министром здравоохранения Великобритании.
10.JULY 7TH. ... We dined today with King Feisal [of Iraq] at the Legation. After dinner I talked alone to King Feisal for half an hour. We talked about Ned Lawrence. The King said he had been "chez moi hier, avec des camarades de la guerre. Il est mon ami. Il me dit la vérite. Il dit — que peut-il faire? Il a quarante-quatre ans, et les journaux ont dit qu'il est espion." Ned has told him that he would stay where he is [in the Air Force] for eighteen months, and then go and live in his 'cabane' [his cottage in Dorsetshire]. (Ibid, 295-296).

Будет окончание.

@темы: окружение ТЭЛ, masochism and sexuality, отзывы о ТЭЛ, внешность ТЭЛ, Фейсал

---

[Lowarrn]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Н. Тихонов, "Лоуренс"

[Apraxina]

Бег созвездий. Мороз. Светящимся мелом
Обведенные выси. Мерзлой грязи кайма.
Пар над тощей верблюдицей, галоп оголтелый,
Иа-Оренс. Аравия. Полночь. Зима.

Узкий шорох полыни. Холмов вереницы.
Сон в седле. Почернелых сугробов разбег.
И с разлета верблюдица мордой ложится,
Зарывая наездника по уши в снег.

Он встает и верблюдицу тянет. Над ними
Одиночество ночи. Стальная луна.
Шесть мешков до отказа полны золотыми
В кровь изранены ноги. Пустыня. Война.

Одиночество! Что перед ним непогоды?
В неизвестной стране, в неизвестном году
Как во сне видит крепость, бойницы и своды,
Босиком он идет по звенящему льду.

2
Он раскрыл «Одиссею» на доблестной песне девятой,
Стоял Одиссей, Полифему в лицо говоря:
«Я - Никто! Так меня называют друзья и солдаты,
Таким меня знают чужие края и моря.»

Полифем – от него грохотала пещера –
Пил вино, смотрел, как испуганы люди кругом,
Над Лондоном шел дождь, туман шел темно-серый,
Человек над поэмой подумал совсем о другом.

Он был Одиссеем. Империи черные волны
Проносили его мимо Сцилл и Харибд по ночам,
От которых седеешь, но делаешь дело безмолвно,
Эти ночи закрыты, никаким не доступны ключам.

Он звался Никто - ни подруги, ни друга, ни брата,
Ни следа ни в степи, ни над пропастью, ни в камышах,
Слишком много имен, иные звучат, как расплата –
Иа-Оренс, и Шоу, и Лоуренс, Пирр Карамшах.

3
Плач овцы. Гиндукуш. Разбойничья копоть
Пещеры. Игра воровская костров.
Империи нужны в глуши одинокие тропы,
Одинокие трупы, одинокий заброшенный ров.

Как бормочет заклятья язычник,
Он бормочет Гомера в гнилых, как чума, шалашах,
Он клянется Кораном среди горцев тяжелых и зычных, -
Так живет равнодушный и горестный Пирр Карамшах.

Лагерь, как облако битвы вчерашней, -
Скрыло облако. Лохмотья кустов,
Так знакомы бойницы, и входы, и своды у башен,
Всё уж было, всё было в стране вот такой же простой.

Через страны идет он, как тень, неприметен,
Сон в седле. Захлебнулись в реке стремена.
Одиночество. Дым костров. Тмином пахнущий ветер.
Бег коней. Горечь пустыни. Война.

4
Над Лондоном шел дождь, туман шел темно-серый,
И покидал пещеру Одиссей,
Чтоб отомстить Циклопу полной мерой,
В руне барана стоило висеть.

Воспоминанья резали страницу:

Он звался Шоу - был простой солдат,
В броню казарм хотел уединиться,
Как тень теней, как знак из вереницы
Беззвучных цифр, какими строй богат, -
Чтоб стать собой, он бреду был бы рад.

Всё та ж, всё та ж пещера Полифема,
Шатер, шалаш, казармы ли отдел,
Закон гласил - повиноваться немо
И даже смерть его предусмотрел.

В каком бы мраке он ни распростерся,
В какую бы пустыню ни бежал,
То не было еще единоборство,
А только лишь попытка мятежа.

5
Был Лондон сер и стар. Его сжимала жалость,
Когда смотрел он на людей своих,-
Но что ему героикой являлось,
То было вечным бедствием для них.

В Аравии всходило солнце. Глухо
В Геджасе пели дюны. Гиндукуш
Лавинами на дно ущелий бухал,
В Туркмении шли овцы к роднику.

И у костра, покрытого корою
Седого пепла, не сжимая век,
Прекрасною рассветною порою
Лежал обыкновенный человек.

Его не звали Пирром Карамшахом,
Не всё ль равно как называть его, -
Он молод был, он землю шаг за шагом
Брал трудолюбьем сердца своего.

Грядущего над ним стояло имя,
И не войны рука его вела,
И шесть мешков, набитых золотыми,
Он никогда не видел у седла.

О, Иа-Оренс, он не уступил бы
Ни в чем тебе — он вырос среди гроз,
Как ты, он в дебрях самых страшных жил бы,
Но кровь и грязь он в дебри б не принес.

Он был веселым легким Одиссеем,
Земля, дымясь, вступала в новый рост,
И над ее дорогами висели
Великие созвездья вольных звезд.

1935-1936

текст героически добыт  mmtva

@темы: образы ТЭЛ в искусстве, fiction

---

[Apraxina]

Результат сравнения переработки Seven Pillars of Wisdom в Revolt in the Desert с подробными выделениями вставок и удалений: telawrence.net/telawrencenet/works/revolt_in_th... - к сожалению, только до 6 главы включительно.

@темы: творчество ТЭЛ

---

Кэтлин Скотт о Т.Э.Лоуренсе

[tes3m]

1
Отрывки из дневника леди Кэтлин Скотт (1) (1878–1947): «1921 год. 22 января. В доме бывает полковник Лоуренс. Я делаю его скульптурный портрет.
     2 февраля. Лоуренс скоро опять едет в Аравию, а он этого не хочет. Он похож на тихого банковского клерка.
     9 февраля. Какой прекрасный день! Полковник Лоуренс пришел позировать, и мы повеселились, пока наряжали его в гостиной в арабские одеяния, молясь при этом, чтобы не объявили о визите моей слишком чопорной тетушки. Ему казалось, что его босые маленькие ножки — это нечто само собой разумеющееся. Он собирается в Аравию с художником Кеннингтоном, чтобы получить иллюстрации к своей книге — она закончена, но он довольно долгое время не собирается ее публиковать. Рукопись, которую, как полагают, он потерял, содержала малозначительные заметки (2). У него нет денег, кроме стипендии от Колледжа Всех Душ, и он говорит, что может запросто прожить на 250 фунтов стерлингов в год (3). Остальные члены его экспедиции испытывали к нему неприязнь. Он ненавидит этот фильм, "С Алленби" — говорит, он наполовину не соответствует действительности. Он — очень непосредственное, быстро реагирующее дитя. Всегда готов улыбаться и с острым чувством юмора» (4).
     10 февраля леди Скотт написала о том, что долго сидела перед камином и думала о двух людях, между которыми она не может сделать выбор. Исходя из контекста, биографы заключают, что она пишет о Лоуренсе и об одном из своих поклонников, Хилтоне Янге (5).
     «11 февраля. Лоуренс приходил позировать и обедать. Какой же он забавный, этот мальчик. У него восхитительное чувство юмора. Дьявольская утонченность. Я имею в виду лишь юмор. Он говорит, в Министерстве иностранных дел его заставляют подписать все какие только возможно обещания, прежде чем выдать паспорт для возвращения в Аравию. Он говорит, Керзон его ненавидит.
     20 февраля. Целый восхитительный день с Лоуренсом. Мы работали, и разговаривали, и веселились. Арабская пословица: "Свою вошь каждый считает газелью". Он собирается ехать с Уинстоном Черчиллем [министром по делам колоний] на конференцию по Среднему Востоку. Он говорит, он шотландец, голландец, итальянец, немного испанец и отчасти норвежец. Он никогда не был в школе, только небольшое количество времени ходил в различные дневные школы (6). Я была так раздосадована: другие пришли, и маленькое создание ускользнуло. Он — очаровательный ребенок. (7)
     25 февраля. Подумать только. Слышала от Викери (артиллериста) ужасные истории о Л[оуренсе]. Он был в Аравии в то же самое время. По его словам, Л[оуренс] приписал себе честь важной высадки десанта, хотя на самом деле он и [неразборчиво, предположительно Фейсал] прибыли на следующий день, сказав, что они заблудились, но поскольку у них с фланга было море, это, кажется, невозможно. Говорит, всем известно, что он "королевская фаворитка", и что именно по этой причине вы не услышите, чтобы о нем говорили в Аравии. Когда В[икери] упомянул однажды Хуссейна при нем, он ответил: "Не говорите мне об этом мальчишке". Однажды довольно красивый юный араб пришел к нему за паспортом в Египет и сказал, что может заплатить, и достал большой кусок золота величиной с две мужские ладони и сказал: "Это плата за ночь с Фейсалом" и так далее. Бесчисленные — истории! Подумать только» (8).
2
     Лоуренс Джеймс в своей книге "Золотой воин. Жизнь и легенда Лоуренса Аравийского" пишет в связи с этим случаем: "Викери был откровенным человеком, свободно критиковавшим начальство, но он был также офицером, джентльменом и сельским сквайром. Поэтому удивительно, что он так грубо нарушил условности своего класса и подобным образом ругал cобрата-офицера перед знакомой. По-видимому, он был готов подтвердить свои обвинения, если бы возникла такая необходимость" (9). Лоуренс Джеймс удивляется поведению полковника Викери, а мне оно кажется понятным, если вспомнить историю взятия порта Веджх (когда и произошла та "важная высадка десанта", о которой говорил Викери).
      Викери был прислан в лагерь Фейсала для того, чтобы помочь арабам в этой операции. Лоуренс пишет в "Семи столпах мудрости": "На следующий день прибыл Виккери. Он был артиллеристом и за десять лет службы в Судане выучил арабский, как литературный, так и разговорный, настолько хорошо, что избавил бы нас от всякой нужды в переводчике" (перевод FleetinG_). Но Викери и Лоуренс не понравились друг другу, кажется, в первый же день знакомства. Капитан Бойл, прибывший вместе с Викери, описывает случай, произошедший в то время, как Фейсал давал гостям праздничный обед: "Мы сели на землю и ели из большого котла... В нем было жирное тушеное мясо, которое мы доставали руками. Фейсал подавал мне лучшие куски, и я понимал, что это был знак внимания к главному гостю, поэтому чувствовал себя обязанным их съесть. Положение спас Викери, достав большую флягу с виски — этот поступок вызвал недовольство Лоуренса, но Фейсал рассмеялся — и ее содержимое оказалось очень кстати" (10).
     Лоуренс описал это происшествие в первом изданном варианте (т.н. "оксфордском" тексте) "Семи столпов мудрости": "Во время обеда ... был совершен один досадный промах — Викери вытащил большую флягу виски и смешал себе крепкий напиток. Мы были не единственными гостями, так что это вышло бестактно; но долгое пребывание в Судане, где нет образованного класса, или прессы, или общественного мнения, лишает некоторых англичан тонкости" (11). В издании 1926 года (окончательный вариант книги) этот фрагмент отсутствует, как и некоторые другие, содержащие выпады против Викери.
     Однако и в окончательном варианте осталось описание разногласий между ним и Лоуренсом: "Мы были на полпути в Веджх; инициатива перешла к арабам. Я был так рад, что не сдержался и, ликуя, сказал, что через год мы будем стучаться в ворота Дамаска. Холод прошел по палатке, и мои надежды угасли. Позже я слышал, что Виккери пошел к Бойлю и страстно обвинил меня в хвастовстве и визионерстве... Виккери разочаровал меня, а я злил его. Он знал, что я некомпетентен в военном плане, и считал нелепыми мои политические идеи. Я знал, что он опытный солдат, в котором нуждалось наше дело, и все же он, казалось, не видел его силы" (перевод FleetinG_).
     Как видно из этих строк, несмотря на ссору, Лоуренс отдавал должное Викери. Тот, в свою очередь, признавал, что Лоуренс справляется с обязанностями английского военного советника при Фейсале. "После долгих разговоров с Викери (еще одним британским офицером, находившимся тогда в Ведже) заместитель полковника С.Э.Уилсона (британского представителя в Джидде) писал [С.Э.Уилсону]: "Лоуренсу рядом с Фейсалом просто нет цены" (Джереми Уилсон) (12). Однако, как пишет арабский историк Сулейман Муса, Викери "чувствовал, что как офицер связи Лоуренс выполняет скорее политическую, нежели военную задачу, и его раздражало, что Лоуренс постоянно хвастается и во все вмешивается" (13).
     Биограф Лоуренса Лиддел Харт пишет, повторяя отчасти "Семь столпов мудрости", отчасти рассказы Лоуренса: "Виккери благодаря его многолетней службе в Судане превосходно знал арабский язык и был знатоком своего дела. От других кадровых офицеров он отличался тем, что был свободен от условностей как в отношении своего внешнего вида, так и в отношении своих взглядов. Однако он, так же как и другие представители этого типа, был склонен помнить о своей кастовой принадлежности и перед лицом некадровых офицеров надевал на себя маску условности. Его личные взгляды встретили отпор со стороны Лоуренса и в особенности разговор о том, что «арабская армия через год будет стучаться у ворот Дамаска». Торжествующий вид Лоуренса раздражал Виккери. С другой стороны, Лоуренс был оскорблен нелепостью ношения Виккери головного убора арабов поверх английского шлема. Однажды старый арабский гид увидел ехавшего перед ним Виккери и, будучи поражен размерами его головного убора, внезапно воскликнул: «Машалла — бычья голова...» Это страшно рассмешило Лоуренса. Таким образом между двумя этими людьми, каждый из которых был в своем роде исключительным, возникли ненужные трения" (14). Более критичные по отношению к Лоуренсу биографы считают, что Лоуренс нарочно старался выставить Викери в смешном свете, как и других мешавших ему людей (15).
     В биографии Лоуренса, выпущенной в 1935 году, Чарльз Каррингтон так рассказывает об истории взятия Веджха: "18 января он [Фейсал] двинул войско на север, вдоль побережья, сопровождаемый двумя британскими офицерами, Лоуренсом и Викери, которые были в очень плохих отношениях друг с другом. Поскольку у Лоуренса не было никакого опыта войны в пустыне, за исключением единственной разведки за несколько дней до этого, а Викери был опытный военный, неудивительно, что последнего возмутила самоуверенность молодого человека. Викери знал, что арабы не смогут противостоять туркам, укрепившимся в Веджхе, и он был прав; но Лоуренс знал, что Веджх может быть взят смелой атакой с суши, если его также будут обстреливать с моря. Это была задача военного флота, но в политических целях заслуга должна была быть приписана арабам. Необходимо было убедить арабов двинуться на север и поднять их боевой дух чем-то вроде победы.
     С мальчишеским энтузиазмом двинулся в свой первый поход с арабской армией. Его восхищал церемониал, с которым Фейсал садился на коня после молитвы, его знамена из потускневшего малинового шелка,... и контраст между ним самим, любителем, и Викери, профессионалом, у которого на руках были все карты, кроме козырной карты Лоуренса — интуитивного знания, как использовать это неорганизованное войско арабов" (16).
     Джереми Уилсон, официальный биограф Лоуренса, пишет: "Викери отправился в Веджх морем, Лоуренс считал своим долгом остаться на берегу с Фейсалом" (17). 500 (по другим данным, 400) арабов отправились с Викери и сопровождавшим его майором Брэем на корабле "Хардинг", которым командовал адмирал Уимиз. Через два дня армия Фейсала должна была встретиться с теми, кто был на корабле. Однако вскоре пришло известие, что войска Абдуллы, брата Фейсала, захватили турецкий караван с ценным грузом. Это решили отпраздновать, что замедлило движение армии на север. В результате Фейсал опоздал на встречу возле Веджха(18). Джереми Уилсон пишет: "Чтобы оправдать это опоздание, Лоуренс дал довольно много тщательно продуманных разъяснений, но скрыл истинную причину. Тем не менее, спустя много времени после окончания войны, когда правда больше не могла повредить арабскому делу, Лоуренс раскрыл Лидделу Харту, что произошло на самом деле: "Потому, что арабы пировали по случаю новостей о победе Абдуллы" (19).
      Адмирал Уимиз оказался в затруднительной ситуации, не зная, дожидаться ли армии Фейсала или попытаться взять Веджх без нее. Моряки высадили Викери и Брэя с пятью сотнями арабов на берег, и те начали атаку под прикрытием корабельных орудий. Операцией командовал Викери. Как описал в своих мемуарах Брэй, около двухсот арабов отказались сражаться, еще около ста, ворвавшись в город, начали грабить ближайшие дома, затем куда-то скрылись еще семьдесят. Зато на помощь пришли двести моряков (Викери и Брэй сперва приняли их за турок) (20). Каррингтон пишет: "На следующий день армия наконец прибыла — опоздав к решительным действиям, но вовремя, чтобы грабить город. Взятие Веджха справедливо было воспринято как стратегически важная победа, если и не очень прославленная битва: по словам официального историка, "она подействовала как магическое заклинание", превратив турецкую армию в Медине в осажденный гарнизон. Солдаты думали, что потеря двадцати арабов недорогая цена за это преимущество, но Лоуренс, бывший зрителем, думал, что потери слишком велики. В то время, как солдаты привыкли к тяжелым потерям, нерегулярные войска потрясает каждая смерть; их идеал бескровная победа" (21).
     Каррингтон имеет в виду слова Лоуренса из "Семи столпов мудрости": "Виккери, который руководил боем, был доволен, но я не мог разделить его удовлетворения. Для меня необязательный бой, или выстрел, или человеческая жертва были не только растратой сил, но и грехом. Я был не способен принять профессиональную точку зрения, что каждый победоносный бой – это успех. Наши повстанцы были не материалом, как солдаты, но нашими друзьями, доверяющими нашему руководству. Мы были командирами не национальными, а приглашенными; и наши люди были добровольцами, индивидуумами, местными жителями, сородичами, поэтому смерть была личным горем для многих в армии. Даже с чисто военной точки зрения атака казалась мне промахом". Затем он все же добавляет: "При взгляде на обретенные нами новые знания смерть этих двадцати несчастных на улицах Веджха казались не такой ужасной. Нетерпение Виккери, возможно, и было оправдано при хладнокровном взгляде" (перевод FleetinG_). Надо сказать, что другие источники сообщают, что было убито пять арабов и один англичанин (22).
     Джереми Уилсон пишет: «Несмотря на успех, и Брэй, и Викери были сильно шокированы арабским стилем ведения войны, который им пришлось наблюдать. Оба с горечью писали об отсутствии дисциплины и организационно-плановой работы. Например, Викери отмечал, что "хотя армия Фейсала предприняла всего лишь четырехдневный марш прямо на север, параллельно линии побережья и на расстояние не более чем двадцать миль, большая часть... заблудилась и явилась на место встречи на два дня позже"» (23).
     Сулейман Муса подозревал, что Лоуренс постарался избавиться от Викери: "Похоже, что Лоуренс боялся, как бы Викери не оказался помехой, поэтому он, действуя своими тайными методами, которые так и не были до конца раскрыты, добился перевода Викери на другой фронт" (24). Однако Джереми Уилсон объясняет причины отъезда Викери во Францию иначе: «Он был одним из двух артиллерийских офицеров, прикомандированных к английской военной миссии, когда думали, что артиллерия может сыграть ведущую роль в восстании. Так как этого не произошло, их профессиональная компетенция вряд ли могла быть востребована, и она была полностью не применима к нападениям на железную дорогу. На артиллерийских офицеров повсюду был большой спрос, и Уингейт счел, что больше не может найти оправданий тому, чтобы их удерживать. Лоуренс отнесся к этому решению со смешанными чувствами: "С одной стороны, было жаль, ведь он являлся солдатом до кончиков пальцев, с огромным опытом в нерегулярных боевых действиях, и знал арабский досконально — так, как все мы должны были бы его знать, но нам стало лучше без него, потому что он никогда не принимал наших условий. Он был слишком погружен в мирские дела, поэтому арабское восстание не могло прийтись ему по душе. ... Кроме того, он был честолюбив. Всегда думал о наградах и продвижении по службе, а поскольку кампании в Аравии уделялось меньше внимания, он называл службу тут профессиональным самоубийством".»(25)
3
     После разговора с Викери леди Скотт не видела Лоуренса около двух с половиной месяцев, поскольку тот 2 марта уехал в Египет с Черчиллем, а вернулся в Англию лишь в конце апреля. Когда Лоуренс вновь пришел в гости к леди Скотт, она пересказала ему обвинения полковника Викери. В очередной дневниковой записи она записала несколько строк о том, что ответил на них Лоуренс.
     «11 мая 1921. Полковник Лоуренс. Его отец выпивал. Пока был пьющим, родился первый, тупой, сын. Бросил пить, и затем произвел другого (убит). Потом один в Индии, очень примечательный, и младший, чахоточный. Признал свои склонности, но они не оказали [пагубного] влияния на его жизнь. Сказал, что Викери был охотником за медалями и пекся только о себе.» (26)
Примечания, источники и некоторые цитаты по-английски
1. Кэтлин Скотт (1878–1947) скульптор, вдова полярного исследователя капитана Скотта.
2.
3. "В 1919 у него было по меньшей мере 7000 фунтов стерлингов от отца, 2000 неизрасходованного денежного содержания военнослужащего и стипендия в размере 200 фунтов в год (с бесплатным проживанием и питанием). ... Не установлены размеры его денежного содержания и возмещения расходов во время пребывания в Париже в составе арабской и британской делегаций; на 6 недель в Париже c конца 1918 года Министерство иностранных дел выделило ему 1000 фунтов стерлингов на расходы. Его жалованье в Министерстве колоний составляло 1300 фунтов... Таким образом, с 1919 по 1921 годы его суммарный капитал и заработок составляли свыше 10 000 фунтов" (T.E. Lawrence: biography of a broken hero by Harold Orlans, 2002, p.129).
4.JANUARY 22ND. Colonel Lawrence is about the house. I am sculpting him. ...
FEBRUARY 2ND. Lawrence is going to Arabia again directly and he doesn't want to. He looks like a mild bank-clerk. ...
FEBRUARY 9TH. Oh, what a very pleasant day! Colonel Lawrence came to pose and we had fun about dressing him up in his Arabian clothes in the drawing-room, praying that my primmest aunt wouldn't be announced. He takes his little bare toes quite for granted. He is going to Arabia with an artist, Kennington, to get pictures for his book, which is all written, but which he is not going to publish for quite a long while. The manuscript he is supposed to have lost was quite unimportant notes. He has no money but his All Souls fellowship, and says he can quite easily live on £ 25o p.a. He was disliked by the others of his expedition. He hates this film 'With Allenby' — says half of it is untrue. He is a very easy responsive little soul, with a ready smile and an acute sense of humour. ...
FEBRUARY 11TH. Lawrence came to pose and lunch. Great fun he is, this lad. He has an entrancing sense of humour, as subtle as the devil, in humour only I mean. He says the Foreign Office are making him sign every sort of promise before they will give him a passport to go back to Arabia. He says Curzon hates him. ... (Self-portrait of an artist: from the diaries and memoirs of Lady Kennet, Kathleen, Lady Scott, Murray, 1949, pp.188-189).
5. Хилтон Янг, барон Кенннет, политик и писатель, с 1922 года муж Кэтлин Скотт.
6.
7.FEBRUARY 20TH. A whole lovely day of Lawrence. We worked and talked and had fun. An Arab proverb— 'Everyone's own louse is a gazelle.' He is going out with Winston Churchill [Secretary for the Colonies] to a Conference on the Middle East. He says he is Scotch, Dutch, Italian, and a bit of Spanish and some Norwegian. He was never. at school, other than bits of time at various day-schools. I was so cross; others came and the little creature went away. He's an entrancing child. (Self-portrait of an artist: from the diaries and memoirs of Lady Kennet, Kathleen, Lady Scott, Murray, 1949, p.190).
8. В биографии Кэтлин Скотт, написанной ее внучкой Луизой Янг цитируются лишь отдельные строки: 'that L took credit for a great landing that took place when in reality he and Faisal arrived the following day saying they'd lost their way, but as they had the sea for a flank it seems that was impossible... that it is common knowledge that he is the Royal Mistress and that that is the reason you never hear his name mentioned in Arabia.' And a tale about a 'rather beautiful Arab boy' who wanted a passport and offered to pay for it with a slab of gold, saying 'that is the price of a night with Faisal' (A great task of happiness: the life of Kathleen Scott by Louisa Young, Macmillan,1995, pp. 200-201).
В книге Лоуренса Джеймса "Золотой воин" (дополненное издание) эта запись из дневника цитируется полностью, но в нее добавлены пояснительные вставки в квадратных скобках (то ли от самого Л.Джеймса, то ли от внука Кэтлин Скотт, лорда Кеннета, переписавшего для него из дневника эту запись).
«25 February. Well, well. Heard the most hair-raising stories from Vickery (Gunner) about L[awrence]. He was in Arabia at the same time. According to him, L[awrence] took credit for a great landing [i.e. at al Wajh on 23 January 1917] that took place when in reality he and [illegible, presumably Faisal] arrived the following day saying they'd lost their way, but as they had the sea for a flank it seems that was impossible. Says that it is common knowledge that he [Hussein]* is a 'royal mistress', that that is the reason you never hear him spoken of in Arabia. When V [ickery] referred to Hussein to him once, he replied, 'Don't talk about that boy to me.' Once a rather beautiful young Arab came to him for a passport for Egypt and said he could pay, and produced a slab of gold as big as two men's hands and said 'That is the price of a night with Faisal' and so on. Countless — tales! Well, well.» (The golden warrior: the life and legend of Lawrence of Arabia by Lawrence James, 2008, p. 255).
* На мой взгляд, это пояснение ошибочно: по контексту понятно, что речь идет о Лоуренсе (как это и поняла Луиза Янг). Хуссейн упоминается впервые лишь в следующем предложении. У меня создалось впечатление, что эта вставка была добавлена лишь потому, что писавшего (то ли лорда Кеннета, то ли Лоуренса Джеймса) шокировало, что Лоуренса назвали 'royal mistress'.
Возникает вопрос, кто такой Хуссейн, о котором говорится в предложении When V referred to Hussein to him once, he replied, 'Don't talk about that boy to me.' Фраза (не очень складная) вроде бы означает, что Хуссейн — какой-то мальчик или молодой человек, о котором Викери говорил Лоуренсу, но, скорее всего, леди Скотт написала to Hussein to him вместо to him to Hussein, т.е. Викери говорил королю Хуссейну, отцу Фейсала, о Лоуренсе. Мне это кажется наиболее правдоподобной версией, так как в источниках я не встречала упоминаний о других Хуссейнах, близких к Фейсалу (и Лоуренс Джеймс явно не встречал, иначе пояснил бы, кто имеется в виду). И кого еще, кроме короля, леди Скотт могла, упоминая впервые, назвать просто Хуссейном? Если бы Викери рассказывал ей о каком-то другом Хуссейне, она бы написала "один юноша, Хуссейн" или даже не запомнила бы имени, а написала просто "один юноша", "один приближенный Фейсала" и т.п.
9. Vickery was a plain-spoken man who freely criticised his superiors, but he was an officer, a gentleman and a country squire. It was, therefore, astonishing that he should break the conventions of his class so outrageously and rail against a brother offcer in this manner before a common acquaintance. Presumably, he must have been ready to support his allegations if the need ever occurred. (The Golden Warrior: the Life and Legend of Lawrence of Arabia by Lawrence James, 2008, p.256.)
10. Lawrence of Arabia: The Authorized Biography of T.E. Lawrence by Jeremy Wilson, 1990, p. 350.
11. A passage in SP(O) ch. 25 refers to this incident, but was omitted from the final text. It read: 'During lunch... there was an unfortunate lapse, when Vickery pulled out a great flask of whisky and mixed himself a hearty drink. We were not alone as guests, and it was tactless; but long residence in the Sudan, which had no educated class or Press or public opinion, took the fine edge off some Englishmen.' Ibid, p. 1048.
12.After long discussions with Vickery (one of the other British officers now based inWejh), Wilson's deputy at Jidda wrote: 'Lawrence with Feisal is of inestimable value'. (Ibid, p.374)
13. Lawrence informs us that he had quarrelled with Vickery on the first day. Vickery was a professional olficer and senior to him in rank. He also, according to Lawrence, had ten years service in the Sudan behind him and spoke Arabic fluently. He felt that, as a liaison oificer, Lawrence had a political rather than a military task and he was irritated by Lawrence's constant bragging and interference in everything. T.E. Lawrence. An Arab View, by Suleiman Mousa, 1966, p.47.
14. militera.lib.ru/bio/liddel-hart2/index.html
15. Jealous of his own position, Lawrence went out of his way to make a fool of jis potential rival, thus increasing their mutual animosity.(T.E. Lawrence: a biography‎ by Michael Yardley - 2000, р. 93).
16. TE Lawrence by Edmonds, Charles [pseud. of Charles Carrington], Haskell House Publishers, 1977 [TE Lawrence by Charles Carrington, London, 1935], pp. 58-59
17. Lawrence of Arabia: The Authorized Biography of T.E. Lawrence by Jeremy Wilson, 1990, p. 351.
18. "Feisal's army of ten thousand Arabs, half of them mounted on camels, formed a magnificent spectacle. The mood of exultation increased when a messenger brought news that Abdullah's force, while moving to Wadi Ais, had surprised and captured an important member of the Turkish elite together with a valuable baggage caravan. This good fortune called for celebration and for a time Feisal's progress northwards halted.'
... As a result, Feisal missed the rendezvous before Wejh previously agreed with Boyle, leaving Admiral Wemyss in an unexpected quandary: 'The non-appearance of Faisal made it incumbent on me to decide whether I should attack without him or await his arrival. ...' Wejh was in Allied hands by the time Feisal's main army arrived.
Afterwards there was looting.... (Ibid, p. 352)
19. In his report rUm Lejj to Wejh' (AB No. 41, 6.2.1917, p. 66) Lawrence gave a number of elaborate excuses for this delay, but concealed the real reason. Long after the war, however, when the truth could no longer damage the Arab cause, he admitted to Liddell Hart that it had been: 'Because the Arabs jollified over the news of Abdullah's victory.' (B:LH p. 63). (Ibid, p. 1048)
19. Lawrence of Arabia:a biographical enquiry by Richard Aldington, Greenwood Press, 1976, pp.172-174
21.TE Lawrence by Edmonds, Charles [pseud. of Charles Carrington], Haskell House Publishers, 1977 [TE Lawrence by Charles Carrington, London, 1935], p. 60.
22. The Golden Warrior: the Life and Legend of Lawrence of Arabia by Lawrence James, 2008, p.205. с примечанием For what happened at el Wajh: Garland; Vickery, 51-2; Weldo157-8; Adm 137/150, 251; Adm 137/548, 114. All disagree with Lawrence's account.
23. Despite the success, both Vickery and Bray were deeply shocked by the style of Arab warfare they had witnessed. Both were to write bitterly of the lack of discipline and planning. For example, Vickery noted that although Feisal's army 'only embarked on a four days' march, due north, parallel to the coast line, and within twenty miles of it, a great part... lost its way and arrived at the rendezvous two days late.' (The Authorized Biography of T.E. Lawrence by Jeremy Wilson, 1990, p.352).
24.It does seem that Lawrence was afraid Vickery might prove an obstacle; so he worked in his own secret way, which has never been fully revealed, to have Vickery transferred to another front. (T.E. Lawrence. An Arab View, by Suleiman Mousa, 1966, p.47.)
25.A few days after this, Vickery left Wejh for service in France. He was one of two artillery officers who had been attached to the British Military Mission when it was thought that gunnery would play a major role in the Revolt. As things had turned out, their expertise had hardly been called upon, and it was wholly irrelevant to the campaign against the railway. Artillery officers were in great demand elsewhere, and Wingate felt that he could no longer justify retaining them. Lawrence had mixed feelings about the decision. 'In one way, it was a pity, for he was a soldier to his finger-tips, with great irregular experience, and knew Arabic through and through in the way we all should have known it, but we got on better without him for he had never accepted our conditions. He was too worldly to like the Arab revolt... Then he was ambitious. His mind ran on decoration and promotion, and, as he saw no public for the Arab campaign, he called service in it professional suicide.' (The Authorized Biography of T.E. Lawrence by Jeremy Wilson, 1990, p.377).
26. «Even more astonishing was Lawrence's answer to the charges. He met Lady Scott again on 11 May 1921 and she recorded his conversation in her diary:
11 May, Colonel Lawrence. He had a drunken father. Whilst drunken, first, dull, son born. Reformed; and had had then another; killed; then one in India very remarkable; and a young one consumptive. Admitted his proclivities, but didn't affect his life. Said Vickery was a medal hunter and only out for himself.
This was the only occasion when Lawrence admitted his homosexual tendencies directly.»
The Golden Warrior: the Life and Legend of Lawrence of Arabia by Lawrence James, 2008, p.256)


Будет продолжение.

@темы: окружение ТЭЛ, masochism and sexuality, биография ТЭЛ, Аравия, отзывы о ТЭЛ, Фейсал

---

[Tamillla]

С Новым годом, дорогие почитатели Лоуренса!!!!!!!!

---

Книга, которой не было

[FleetinG_]

Итак, "Демон абсолюта" Андре Мальро, о котором здесь уже говорилось, теперь лежит вот здесь - почти в полном виде, но на те места, где идет его пересказ "Семи столпов мудрости" меня уже не хватило
fgpodsobka.narod.ru/demon_abs.zip
А здесь еще есть вступительная статья от издательства.
Моменты, которые следует знать наперед:
1. Книга эта не была закончена и толком оформлена, существовала только в рукописях с вариантами. Мальро писал ее сначала в 1940-1943 году, во время оккупации Франции, и, возможно, дорабатывал на протяжении 1946 года. Можно сделать выводы, какими источниками он на тот момент располагал.
2. К тому же о его знании английского информация ходит смутная и противоречивая (предполагаю, что он был как мой французский - я не скажу двух слов на этом языке, но письменную информацию вроде бы уже воспринимаю). Во всяком случае, при переводе текстов Лоуренса он пользовался помощью подруги своей гражданской жены. В то же время он не следовал слепо существующему на тот момент французскому переводу, а докапывался до точного значения, что делает ему честь (но, надо заметить, нередко перевод его неправилен). Там, где я располагаю первоисточником, стараюсь переводить напрямую по нему.
3. Мальро намеревался создать не биографический труд, а имху махровую произведение искусства. А еще он очень идентифицировался с героем и часто затемнял его своей темной стороной. А еще он любил создавать мифы ради любви к мифам. Точность никогда не была его приоритетом - например, он практически не упоминает источников цитат. Иногда он пишет, мягко говоря, размашисто, и, чтобы можно было ориентироваться в его тексте, приведены также примечания, которыми дополнял его со стороны издательства Морис Ларе, который сам, много позже, написал книгу о Лоуренсе. Так что читатель познакомится тут сразу с двумя авторами, и очень разными :)
4. Первая причина, по которой все это было мною проделано - труднодоступность книги в целом; затем - необходимость практики в языке; а затем - отсутствие у русскоязычного читателя хоть какой-нибудь более-менее пространной биографии, кроме Лидделл-Гарта. Это не значит, что эта биография оптимальна, но на более крупные труды меня просто не хватит. А еще мне нравятся биографические этюды Цвейга, с которыми я тут почему-то нахожу сходство. В общем и целом, относиться с осторожностью, исчерпывающим и непротиворечивым источником не считать. Это одно из мнений, подчас спорное, но иногда, мне кажется, интересное :)

фрагменты

Молодой человек двадцати семи лет, которому на вид нельзя было дать и двадцати пяти; маленького роста, совсем не широкий в кости, с женственным лицом, несмотря на сильную челюсть карикатурного англичанина – сплошь подбородок и зубы – но, вместо сухих губ, обычных для такого типа лица, широкие губы кхмерских статуй, которые то по-детски расплывались в инстинктивной улыбке до ушей, то их уголок опускался в намеренной усмешке, ироничность которой, казалось, была адресована как окружающим, так и ему самому. Вечно без шлема, жесткие ярко-светлые волосы взъерошены; почти всегда без ремня. Небрежный внешний вид – та небрежность, тайна которой известна лишь англичанам, которая не только не придает внешности более низкий класс, но кажется преднамеренной, как маскировка, и не исключает чистоплотности.

Требовалась отвага, чтобы собираться доказывать в 1908 году, что крестовые походы не подчинили военную архитектуру Запада левантинской, а преобразили крепости сарацинов. Превосходство цивилизации Дамаска над цивилизацией средневекового Запада почти не оспаривалось. И все же молодой человек видел в преемственности форм замков на Западе такую же органическую жизнь, как развитие дерева, где не оставалось места для решающего восточного влияния; и главное, на нескольких рисунках замков Азии, которыми он располагал, он обнаружил норманнские бойницы. Но большая часть крепостей крестоносцев, как и их противников, была едва изучена. Он решил основать свою позицию на фотографиях, а не на утверждениях или гипотезах.

Но было в этом волевом юноше что-то смутное, и это не укрывалось от Хогарта. Честолюбие его протеже не имело цели: он был равнодушен к своему диплому с отличием, в котором стояли самые высокие оценки, он, вне всяких сомнений, был так же равнодушен к почету и власти, а также – инстинкт более странный – ко всем формам удовольствий, объединяющих людей. У него было мало друзей, и каждая из этих дружб напоминала убежище. Его любовь к истории имела ту же черту: убежище в прошлом, убежище в относительном одиночестве; Средние века вели его к Востоку; куда вел его Восток? К тем раскопках в Каркемише, на которых Британский музей, под руководством Хогарта, надеялся восстановить цивилизацию хеттов? Лоуренс был там помощником самого хранителя, затем – помощником Вулли, отличался исключительной эффективностью и неуловимой отстраненностью. Хогарт теперь уже знал, что он не был археологом по натуре. Вернувшись на последнюю сессию раскопок, он увидел, что большая стена ограды расчищена, склады заполнены, всё в строгом порядке. Почти всю комнату Лоуренса занимала библиотека – стихи и технические труды; еще там был револьвер, с которым тот упражнялся каждый день, и молодой арабский слуга, очень красивый. Лоуренс больше не был подростком. Помимо раскопок, он возвращался на Восток в долгие периоды каникул (работы прерывались два раза в год), которые проводил, путешествуя по стране, жил, как местные жители, одевался, как араб. Об этой стороне его жизни Хогарт не знал ничего, но иногда чувствовал, как проявлялось в нем «послевкусие свободы после тех двух недель на дне Порт-Саида – днем разгружать уголь на пароходах бок о бок с отбросами трех континентов, а ночью спать, свернувшись на волнорезе, которого едва касаются легкие волны».

В подобных приключениях, где блеф настолько сочетался с храбростью, Хамуди и все рабочие-арабы узнавали одного из своих. И, может быть, самое глубокое влияние Лоуренса на рабочих исходило не от его находчивости, не от технических навыков, не от его стойкости, даже не от его религиозного чувства справедливости, но от того дарования, которым он обладал – не будучи им равным, быть похожим на них. Бедный, абсолютно бескорыстный, щедрый до незнания пределов своей собственности, предпочитающий тот поиск абсолюта, который является самой душой ислама, очень смелый, отличный стрелок, равнодушный к самым редким винам, но любитель хорошего кофе, знаток ковров (которые раздаривал, как только получал), страстно увлеченный генеалогиями и диалектами, уверенный в превосходстве арабского языка Хиджаза над языком Египта так же, как француз ставит язык Расина выше языка Понсон дю Террайля, способный в качестве наказания за простительную провинность рабочего мгновенно намекнуть на скандальные выходки его деда, Лоуренс если не стал арабом, то, по крайней мере, больше не был среди них чужим. Людям нравится больше, чем принято считать, признавать и даже чувствовать превосходство, если это чувство братское.

Даже его друзья, упрекавшие его в том, что он создавал о себе «первоначальное впечатление детской безответственности и неуместного легкомыслия», видели в этих выходках не столько случайность, сколько провокацию. Казалось, что он прячется за персонажем, придуманным, чтобы шокировать, а иногда, может быть, даже ранить – но лишь вышестоящих или равных по положению. Этот персонаж, будь он даже полностью придуманным, был только добровольным преувеличением той части его натуры, от которой он напрасно хотел избавиться, чрезмерностью, с которой он защищался от людей, не принимавших его, как тот рассеянный, который хочет открыть у друга ящик стола и случайно открывает сразу шесть, смеясь несколько раздраженным смехом. Он страдал от своей физической стороны, от небольшого роста, после того, как из-за сломанной ноги перестал расти. Ни его склонность к бродяжничеству, ни его постоянное бегство в Средние века, а потом на Восток, ни его отказ от всех социальных условностей, который вел его к изобретательности в переодеваниях и побуждал путешествовать по Сирии так, как делал бы это домочадец Хамуди, не были поверхностными. Он часто казался анархистом, не верящим в анархию. В нем было что-то тревожащее, как во всяком, кто собирается жить, не оглядываясь на условности, и побеждает их не тем, что нападает на них, а тем, что их не замечает. Тот, кто отвергает цивилизацию во имя веры, величия или удовольствия, почти не тревожит людей, так как они привычны к подобным сделкам; совсем другое дело – тот, кто не знает, во имя чего он ей чужд – он кажется «не от мира сего», и едва ли отдает себе отчет в этом.

С тех пор, как он прибыл в Каир, то, что ему поручили допрашивать турецких пленных, а этим он занимался теперь больше, чем картографией, вело его все в ту же точку, к Аравии, предопределенной будущим разрушением турецкой империи. Но в той мессианской Аравии, в Аравии Кунфиды, Мекки, пустынной и каменистой, где, согласно Корану, «позор входит в дом вместе с плугом», он не знал ни одного города, едва ли знал несколько людей. Он никогда ее не видел. То, что он знал – это был Левант. В Сирии присутствует Аравия лишь в виде обломков, в нескольких бедуинах на базарах, скрытных и царственных. В Каркемише он подошел к ней чуть ближе: для арабов-полукровок северного Евфрата она хранила очарование подлинника: она была местом их чистоты. Чистоты, которую Лоуренс мельком видел лишь раз: во время тех нескольких недель, когда предпринял исключительный поход по пустыне, среди безлюдия Синая.

Пришел момент, когда молодости уже было недостаточно, чтобы оправдывать его оригинальность, часто агрессивную – особенно когда она не старалась быть агрессивной. Когда он переходил через Сирию, одетый, как араб, быть может, это был поиск не столько одиночества, сколько гостеприимства незнакомцев. В любом обществе, которое он не выбирал сам, он чувствовал себя – и сознавал это – чужаком. Чтобы быть чужим до конца, чтобы иметь на это право, он становился прохожим, странником, и тогда восстанавливалось его равновесие. Больше, чем равновесие: радость. Право, которое он, не вполне осознавая это, искал на Востоке – это право убежища. Там его чужеродность была законной. И он находился вне всякой иерархии. Восток стал для него в какой-то мере родиной, потому что это было место, где он чувствовал себя свободным. Однако он знал о своей непоправимой слабости. И тем, что он надеялся найти в Аравии, была та вселенная, в которой он знал свою силу – вселенная, в которой человека могут сделать вассалом и оставить перед ним открытые сундуки с деньгами, вселенной, условности которой были для него несущественными и не связывали его, потому что были чужды ему. Люди, к которым он был привязан, освобожденные от левантинской размягченности и легковесности, становились способными к деятельности. К тому же арабский мир, еще не различаемый им, который он мог лишь угадывать, как высокую фигуру в тени, искаженную и вытянутую, был предопределен талантом и ностальгией Доути. Для Лоуренса-подростка «Аравия Пустынная» была настольной книгой; он написал письмо Доути, прежде чем отправиться в Сирию. Он не открывал Аравию, он узнавал ее.

За пределами [пробел] Лоуренс старался прояснить природу арабской храбрости и отношение своих союзников к деньгам. Его действия основывались на них обоих; если они не были такими, как говорили враги арабов, они не были и такими, как предполагал он. Арабы хотели получать плату. Большая часть сражавшихся вовсе не знала той щепетильности, что отличала штаб в Сафре. Все золото, что получено в бою – получено с честью. Арабы не сражались без денежного содержания, но они сражались не ради денежного содержания. Точно так же, как армии английская, французская или немецкая, их армия не была армией героев; но, как и они, это войско было способно на моменты героизма. Согласие на смерть неотделимо от веры: эту веру Восстание принесло в Аравию. Без нее ничто не стало бы возможным; но ее не хватало, чтобы возможным стало все. Она не была лишена умолчаний и противоречий. Какой патриотизм, какая вера, даже религиозная, воодушевляют толпу без умолчаний и без противоречий? Алчность арабов была меньшей, чем грабежи крестоносцев. Так часто слышать слово «выгода» – это его не беспокоило. Азия научила его за несколько лет, что стремление к выгоде и искренность лучше уживаются в одном человеке, чем утверждают европейцы. По-прежнему увлеченный мифом, вере в который он способствовал, он был чужд тому смутно-религиозному преображению, что вызывает слово «революция» в душах латинских и славянских народов, для которых революция – это великая надежда или великая память: для него Восстание было фактом. (…) Миф Лоуренса поддерживал его, но не ослеплял. Если он воплощался так, что мог разочаровывать, иногда был даже грязным, то, возможно, потому, что так и воплощаются мифы. Лоуренс достаточно изучил когда-то крестовые походы, чтобы знать, что грязное и похвальное лучше уживаются в человеке, чем он обычно считает, и что проблема в том, чтобы извлечь второе из первого. Так истинный вождь не обманывается на счет людей и потому их принимает.

Никто не приносит другого в жертву безнаказанно. Револьвер Лоуренса в этот день вовлек его в арабский мир глубже, чем это могли сделать его мысль и его воля; несомненно, это вовлечение больше влияло на него, когда он рисковал потеряться в пустыне, чтобы найти несносного Гасима, чем забота о собственном престиже. Отныне арабское восстание должно было стать для него не страстью, а делом. Ради свободы народа можно принести человеческую жертву; но не ради установления протектората. Убийство очищает дело тем более настоятельно и тем более глубоко, что дело не очищает убийства. Он ненавидел немцев и русских, потому что они могли оказаться хозяевами в арабских странах. Его симпатия к французам преобразилась в яростную враждебность, с которой он встретил их в Сирии. Хотя большинство из его друзей были миссионерами, он стал врагом миссий, когда узнал их влияние на Востоке. Этот арабский мир, который он упорно стремился освободить, по соглашению, о котором он узнал, был наполовину отдан французам, а другая половина, Ирак, получала ту власть, которую он ненавидел больше всего: разве он казнил Ахмеда ради того, чтобы поддержать власть Министерства по делам Индии?

Неодолимое заточение, которое он носил с собой, было проникнуто тем чувством, которое – хотя иногда оно расцветает, а иногда проявляется вызывающим образом – неотделимо от каждой жизни, которая прикасается к авантюре. Это страстное отторжение социального удела. Я назвал бы его страстью к свободе, если бы не видел в нем прежде всего негативной ярости, которая знает то, что хочет разрушить, куда лучше, чем то, чего хочет достичь. Социальный удел – все, что может вынуждать человека воспринимать себя так, как воспринимают его другие. Отказ от него начинается с отказа от постоянного ремесла, от общественного класса, от семьи, с жажды кочевничества; два его крайних выражения – отказ от гражданского состояния, в ментальном плане, и страх перед зеркалом, в физическом плане. Это одновременно отказ быть только тем, что ты есть, и отказ быть судимым – связанный с равнодушием ко всякому другому образу, без которого эта страсть была бы только честолюбием. Отказ не от своего социального удела, но от всякого социального удела: «Я не один из вас, вы не можете меня знать, не судите меня – не трогайте меня».

Сейчас мало что значили соглашения и дипломаты. Тот, кто идет туда, где его могут убить, перестает быть «действующим» – быть обманутым. Делая значительно больше, чем Англия и арабы были вправе ждать от него, он играл, не предавая их, и смертельный риск, выбранный им самим, давал ему глубокую свободу. «Если Бог есть, и если я убью себя, чтобы доказать мою свободу, – говорил Кириллов, – я стану царем». Патология не имеет отношения ни к великому поступку, ни к великому делу, потому что, если невроз – когда это невроз – приносит плоды, его нельзя свести к обычным неврозам. Лоуренс разрешал свою драму в своем деле, которое несло следы этой драмы, потому что побуждало его каждый день рисковать своей жизнью; но оно становилось рациональным, потому что этот риск был необходимым, он приносил ему максимальную выгоду. Как офицер принимает решение спасти свою роту благодаря самоубийственному шагу, на который решается один из его солдат, Лоуренс трезвый поставил на службу своей страсти Лоуренса очарованного. Приняв свое решение, он собирался делать все, чтобы спасти ту жизнь, которой мог пожертвовать.

На протяжении тысячелетий восточная пустыня считает бесполезным то время, когда она не внимает пророку. Пророк – это человек, который открывает другим часть божественного в них, о которой они не ведают. Поспешная, лихорадочная речь, которую слушали серахин вокруг угасающего костра, куда никто уже не подкладывал пальмовые ветки, были словами пророка. Лоуренс, не сознавая того, в первый раз – может быть, и в единственный – проповедовал не евангелие Пустыни, не евангелие Восстания, а свой собственный закон; в первый раз тоска, снедавшая его, обрела форму, став в то же время потрясающей заразительностью момента откровения. Под пустыней, под восстанием, ставшими неистовыми символами его драмы, те, кто окружали его, внезапно почувствовали доисламскую наготу, инстинкт, затерянный в глубине времен, который видел связь древних семитов с животным, которое убивает, или которое убивают они, в то время как окружающие их народы были связаны с растениями; инстинкт, который заставлял их бросать ниц своих пленных, ударяя их кулаком в затылок, и сдирать с них кожу заживо перед своим Богом сил. И серахин, слушая этот призыв в его жестоком одиночестве, верили, что слышат братский голос своих мертвецов, погребенных под песками, призыв к возрождению всей их расы – призыв их Бога, «кроме которого, нет иного Бога». Еще до того, как он замолчал, Лоуренс знал, что они пойдут на Ярмук.

Свобода во внешней политике – это возможность поддерживать союз с тем, с кем считаешь нужным. Но Лоуренс никогда не полагал, что внешняя политика арабских стран расходилась бы с политикой Англии. Турция выбыла из строя; Россия – из войны. Аравия, удерживаемая Францией, от Красного моря до Индии, была немыслима; политика Франции была слишком связана с политикой Великобритании, чтобы вступить в игру, которая могла бы вызвать тревогу одновременно за Индию и за Суэц. И у арабов было все, чтобы добиться поддержки от самой крупной европейской державы в Азии. Империя защищала их больше, чем они защищали ее. Они теряли бы все это лишь ради той формы независимости, которую составляет право политика балансировать. Скромная уступка, по сравнению с привилегией быть союзником самой мощной империи в мире. Наконец, у Англии всегда была своя собственная система ценностей; для какого англичанина вхождение народа – особенно народа азиатского – в империю могло значить что-либо, кроме чести и выгоды? Если только он вошел бы в империю не как колония, но как доминион. И Лоуренс собирался сделать арабские королевства «первым цветным доминионом в империи». Отсюда его равнодушие по поводу контроля, который неизбежно установило бы Министерство иностранных дел над этими королевствами, и его страстная защита свободы их подданных. Арабы плохо знали, что такое свобода, но слишком хорошо – что такое рабство: достоинство – сложная идея, но что такое пощечина – всякому ясно: «Мы хотим, – говорили Лоуренсу соратники, которые окружали его, – чтобы нас арестовывали арабские жандармы, судили арабские судьи, с нас взимали налоги арабские сборщики: и, если мы должны подчиняться, то подчиняться арабам». Вопрос о косвенном рабстве стоял перед ними не больше, чем для чехов и поляков мог тогда стоять вопрос о том, какая крупная держава в Чехословакии или Польше будет поддерживать их внешнюю политику. Жителю страны, которая предполагается свободной, нет необходимости, чтобы иностранцы не располагали над ним никакой властью, лишь бы они не располагали очевидными привилегиями. Свобода в глазах арабов была прекращением божественного права иного народа.

Лоуренс когда-то видел удивительное явление, которое поражает восставший народ, едва он начинает восстание: когда на место агонизирующих форм жизни приходит апокалипсис, заставляющий людей верить, что дни их не просто избавились от обыденности, что рядом с ними откровение, что самая жалкая жизнь отныне имеет смысл. Надо ли было пробуждаться с каждым днем Восстания, если арабское движение исчезло, как пыль, поднятая кавалерией, скачущей на Дамаск? Было ли оно игрушкой властей, в лучшем случае – истории, как он стал опасаться с того дня в Сирхане, когда узнал о соглашении Сайкса-Пико? (…) Ничтожность всего, что свершили арабы, утверждали не разрушенные империи, не послы Германии в Компьене, не груды костей в Вердене: а только то, в чем всякое действие соединяется с таинственной областью, по ту сторону комедии интересов, под некой тайной маской – неумолимая мощь абстракции, которая позволяет человеку отстраняться от жизни. «Когда умирает один человек, – сказал Филипп Бертло, которого Лоуренс каждый день встречал на конференции, – я знаю, что это такое, и меня может это тронуть; двести тысяч смертей – это статистика».

Ребенок, который питался яблоками и водой, аскетичный бродяга, человек, для которого «признать наше обладание телами уже достаточно унизительно, чтобы дополнять это подробностями и недостатками» обнаружил, что там его инстинкт был не аномалией, но самим смыслом жизни. В цивилизации лишений он нашел нечто лучшее, чем самый чистый запах. Он нашел там растворение человека – не в какой-либо бесконечности, но в деспотичном абсолюте; он нашел там присутствие Бога. Этот запах, в котором не имел доли человек, принадлежал Аллаху. Экзальтация жажды и голода в одиночестве, заводящих араба так далеко от самого себя, что он сжигается Богом, способный смешаться с ним, уже не с очищенной его частью, но с теми частями, в которых все другие народы признают демонов. Тому, кто находится в Боге, все позволено. На определенные призывы, которым Европа отвечала лишь шепотом, пустыня отвечала своим священным криком. И вскоре война научила Лоуренса, до чего он сходится с народом, враждебным к жизни и не опьяненным ничем, кроме вечности.

Восток, всецело пребывающий в Боге, был лишь миражной дымкой перед небытием. Если Лоуренс жаждал бедности, воздержания, отказа – то в физическом плане, но не в плане духовном. Письменность – главный источник богатства всякой цивилизации, даже самой пустынной, и Лоуренс, которому хватало терпения, чтобы выучиться обращению с динамитом, ремонту пулеметов или бронемашин, генеалогиям пустыни, особым нравам каждого племени и характерным особенностям каждого нового диалекта, Лоуренс так и не научился бегло читать арабскую литературу. В нем, в его сизифовой попытке связать себя с арабами, была тревожная часть Сизифа, объединяющая трагические судьбы – любовь к своему камню. Он мечтал об Исламе, который сделал бы его завершенным, а не подвергал метаморфозе; на пороге метаморфозы он останавливался. Его проповедь свободы, даже от Бога, достигаемой перед безнадежным сражением, была только страстной защитительной речью: оно выражало его временную страсть, но не его веру. Хотя он чувствовал, что человек находит веру лишь при условии, если он согласится раствориться в ней, и хотя он не мог жить без веры, он не смирялся с таким растворением, которое побудило бы его отречься от самого себя – от того себя, от которого он в то же время яростно стремился освободиться. Как и пустыня, его постоянная политическая проповедь и его подспудная этическая проповедь были достаточно сильны, чтобы оторвать его с корнями от собственной личности и от Европы; недостаточно сильны, чтобы сделать его своим узником – чтобы обратить.

Когда Фейсал – между двумя поражениями – должен был отвечать на официальные речи, Лоуренс устроил так, что он декламировал по-арабски суру «Корова», одну из самых звучных в Коране; после чего он импровизировал ответ, как будто переводя. Он утверждал, что делал это даже перед комитетом конференции: выдумка символическая и уравновешивающая, потому что в его глазах все участники конференции только и делали, что тоже декламировали некую суру о корове, которую надежда переводила народам как благожелательный и ребячливый переводчик.

Это смертельное одиночество изгоняла только та книга, которой он упорно занимался, «опьяненный усталостью и бессонницей больше, чем де Квинси своим опиумом». В разладе с миром, он мог лишь исчезнуть сам или воссоздать в искусстве такой мир, который не был бы с ним в разладе: искусство избегало вселенской абсурдности таким же образом, каким избегало смерти. Неважно, что рок, стирающий цивилизации, стирает и их шедевры: все, что выжило, каким бы временным оно ни было – это таинственная победа над уделом человеческим. Не только великие произведения одерживают временную победу над смертью, но их вселенная – это сущностное очищение творения, реванш человека. Сила искусства (является его средством красота или нет) – в его способности противопоставлять реальному миру, подчиненному судьбе, мир, подчиненный человеку. Самый деспотичный Бог не может ничего против музыки, против греческого скульптора, который сделал из листа артишока лист аканта, против романиста, способного вырвать у этого Бога жалкий жребий самоубийства или казни, чтобы создать подвластные себе судьбы Анны Карениной и Жюльена Сореля. Лоуренс знал это всегда, и поэтому он писал во время своего бродяжничества первую книгу (которую сжег), поэтому вел так много заметок в Аравии, поэтому самые скорбные из его поражений не оказывались безысходными.

Ничто так не порождает очарование, как двойная удаленность в пространстве и во времени: воображение стеснено, если оно действует слишком близко к нам. Аравия обладала и тем, и другим, и это действовало в первую очередь на самого Лоуренса. Кажется, что ограничения, довлеющие над уделом человеческим, ослабевают, когда меняется декорация; миры, одновременно далекие и ушедшие в прошлое, двор Тимура или Семирамиды, позволяют нам локализовать там наши мечты. Дети мечтают о стране Кукании, где воплощают свои дневные желания, а взрослые – о таинственных странах, где воплощают свои ночные надежды. Ничто так не укрывало взятие Акабы дымкой поэзии, как упоминание о «взятии морского порта царя Соломона». Говорить о Петре, цитируя Бертона – «город цвета роз, древний, почти как время», и о происходящих битвах – как о «битвах бедуинов в городе теней» – это создавало вокруг того, для кого имя каждого из этих городов означало один из подвигов, на редкость благоприятный для мифа ореол. И само предположение о том, что факты можно возвысить до легенды, порождало декорацию, равную течению веков, обыденного, но неумолимого присутствия смерти, противопоставленную механической стали современной войны – когда между арыками и пальмами, затерянными в призрачных туманах Азрака, скользил геометрически правильный кортеж бронемашин. Такие фразы, как: «пулеметы Лоуренса были выстроены батареей в храме Исиды» – вызывали не только воспоминания, но и восхищение этими рапортами, в которых мы привыкли видеть реальность, навязанную живому и неживому, восхищение, которое, быть может, обогащает всякое искусство, и, без сомнения, самую тонкую поэзию, так же, как и самую лучезарную легенду.

Романтизм, фельетон, кино, очень хорошо чувствующие тот призыв, который мечты широких масс адресуют истории, но также и всю противоречивость ответа, который дает им история, поняли, что персонаж, кристаллизующий эти рассеянные мечты – это Серый кардинал, герой, который вдохновляет, иногда исполняет, и под влиянием которого действует король. Всемирный успех «Трех мушкетеров» показывает, как много людей любит убегать на несколько дней в тот мир, где политика Франции и Англии зависит не от судеб наций и не от мысли Ришелье, а от приключений д’Артаньяна. Этот серый кардинал, который еще более обаятелен, если добавит к своей таинственности молодость и энергичность, был воплощен в Лоуренсе. Триумф Лоуэлла Томаса был обязан собой его способности развертывать цепь приключений; но также и тому, что, как он доказал, кампания в Аравии, освещенная под особым углом, могла вызывать на свет одну из самых древних грез человечества.

Он не был Лоуренсом Аравийским, потому что Лоуренс Аравийский существовал не в большей степени, чем Роланд или Зигфрид. Его личность могла быть лишь разочарованием. Ни одно живое существо не скроено по меркам легенды. То, чего ждали от него его почитатели – чтобы он играл роль Лоуренса Аравийского; почему человек, который был способен сыграть роль арабского вождя, не мог бы сыграть роль английского героя? Потому что роль арабского вождя он не играл, а принял. Он был мастером дела, а не мечты. Ни д’Аннунцио, ни даже Байрон его не привлекали. Он не собирался сам играть в пьесе, которую написал. Но то, что эта пьеса следовала своим путем памяти, и то, что он тайно приходил смотреть, как ее показывают, и слабый вес мистера Т.Э.Лоуренса – все это не могло разрушить Лоуренса Аравийского. Со времени бегства Фейсала легенда об освободителе преобразила все его поступки в обман. В нем восхищались безграничной силой, а он в это время был бессилен. Той двусмысленности, из-за которой множество газет сделало его супершпионом, тогда еще не существовало. Никто не считал, что он предпринял кампанию в Аравии в интересах британской колониальной политики: все знали, что на мирной конференции он только и делал, что добивался решений в пользу арабов; его единственные публичные выступления – статьи, которые он публиковал – были направлены на их защиту. Более чистый персонаж его легенды был достаточно близок его сердцу, и его поражения только сближали их; но он знал, что не был этим персонажем. Чем больше его признавали этим персонажем, тем более острым становился обман. Он ненавидел не других, а самого себя. Самая тягостная драма была не в том, что он был практически побежден: напротив, поражение, потому что оно не было окончательным, стало отсрочкой его драмы; драма была в том, что он не считал себя освободителем Аравии – не потому, что потерпел поражение, но потому, что не был им никогда.

Лоуренс легендарный, который преследовал его, и с которым он не переставал себя сравнивать, вынуждал его к навязчивому анализу самого себя; его книга была постоянным конфликтом с его воспоминаниями, желанием довести их до полной точности, не просто восстанавливая, но восстанавливая с трезвостью. Можно представить себе героя «Красного и черного», который пытается писать свои мемуары с точностью Стендаля, или Пруста, воспоминания которого стали бы воспоминаниями партизанского генерала... Эта «эпическая поэма интроспекции», о которой он мечтал, принуждала его к экзамену на осознание своего прошлого, мгновения за мгновением; экзамену, который, не имея отношения к морали, ставил под вопрос его натуру. Навязчивое «Кто я?», принявшее форму: «Кем я был?», мучительный, но всегда безответный допрос все время побуждал его откладывать ответ, который парализовал бы его рассказ. Каждый день в этом лихорадочном походе на Дамаск Лоуренс хотел остановиться; но он слишком хорошо помнил не только события, но и то упоение, которое Дамаск внушал ему и тем, кто был вместе с ним, то неистовство, которое день за днем бросало их в завтрашний день, чтобы избегать этой пульсации, всецело связанной с будущим, которая вливала жизнь в его повествование, как пульсация его крови.

Может быть, он смирился легче бы с присутствием этого огромного и невыносимого двойника, если бы тот не пробуждал к жизни обвинителя более тонкого, известного только Лоуренсу, к которому он мог апеллировать: Лоуренса Аравийского образцового. Лоуренс говорил о персонаже своей легенды, что это был не тот тип человека, которым он хотел бы стать; да, этот персонаж был лишь нелепым наброском другого, который очень отличался от того, каким Лоуренс представлял себя; того, кто был достоин в его собственных глазах всех тех восторгов, которые окружали Лоуренса Аравийского. Его легенда влекла его стать настоящим героем, воплотить его так, как в своей книге он пытался поселить его в области духа. Чувство, которое он вызывал с тем большим [пробел], чем больше его выставляли напоказ, было чувством соперничества.

Многие видели в его поведении лишь фиглярство, но только те, кто его не знал: его бескорыстие – органическое, почти тревожащее – было очевидно всякому, кто приближался к нему. Бескорыстие, напоминающее его аскетизм: он был равнодушен к своей одежде, не пил алкоголя, не курил; не то бескорыстие, которое утверждается как образец, но скорее то, что похоже на рассеянность ученых. Лоуренс казался рассеянным по отношению ко всему, что для большей части людей составляет саму жизнь. Но те, кто предпочитает жизни участь, связанную с божеством или абсолютом, носят униформу, явную или тайную сутану; то, что смущало каждого в Лоуренсе – он был на службе у абсолюта, для которого арабское дело было только лицевой стороной, и природы которого он, казалось, сам не понимал.

Лоуренс знал по Ауде и по множеству других, что на Востоке алчность иногда хорошо сочетается с величием. И он узнал за всю свою жизнь, не только на Востоке, что в самом великом человеке существует множество мелких свойств, вовсе не для того, чтобы они служили развлечением сотрудникам Министерства иностранных дел. Фейсал был не лишен достоинства – но не лишен и самодовольства; Абдулла, хотя он и был принцем, подчас мог бросить арабское движение на произвол судьбы. Король, подвергавшийся большей угрозе, чем оба его сына – ведь жестокость людей Ибн-Сауда была известна, и они ненавидели его – не собирался идти ни на какие уступки. Переговоры продолжались лишь потому, что король все время стремился добиться от Лоуренса того, чего хотел, не уступая ни в чем существенном. Этот человек, самый утомительный и зачастую самый непонятный из всех, кого встречал Лоуренс – который собирался его разбить наголову – был единственным, в ком за долгое время он узнавал королевский дух.

Драма Лоуренса была не только морального порядка. Воплощал Хуссейн арабское дело или нет, он был неспособен им руководить: самая большая услуга, которую можно было оказать будущей великой Аравии – это освободить ее от хиджазского короля. Фейсал был коронован, Англия вышла из игры с чистыми руками, арабам отныне оставалось возродить свою империю вокруг ее исторической столицы. Но Хуссейн вынуждал его осознавать, что впервые он собирается сражаться по другую сторону баррикад; что, возможно, ему придется делать это с каждым днем все больше, по своей воле или нет. Советники Хуссейна считали, что Лоуренс «связал себя с судьбой Черчилля так же, как связал себя с судьбой Аравии». Какой бы ни была его страсть недооценивать себя, он даже не предполагал, что такие мотивы могут им руководить. Однажды он вступил в игру. Ему твердили, что он проиграл: он считал, что выиграл. Но он играл против мирового порядка; а теперь обнаруживал, что защищает его, не потому, что он совершил предательство, а потому, что мировой порядок сильнее, чем любая человеческая воля.

Чувство, которое он испытывал к деньгам, было в буквальном смысле религиозным. Примитивная теократия или примитивный коммунизм обеспечивают каждому средства к существованию, не допуская, чтобы приобретение могло вмешаться в его действия, и это чувство обитало в его сердце. Так как всякое действие, смысл которого – приобретение, было чуждым ему, деньги были для него лишь демоном, вынуждающим человека отвергать те действия, которые были бы достойными в его глазах. Он отрицал деньги в той мере, в которой они меняют человека, называл проституцией все, что исходит от них. Он допускал, на худой конец (не без отвращения), что его книга будет продаваться, но ради того, чтобы она продавалась, он не собирался изменить ни строчки; если он получал от министерства хотя бы скудное денежное содержание, то лишь потому, что между этими деньгами и тем, что он делал, не устанавливалось никаких связей. Колледж Всех Душ не заключал с ним договора ни о чем – даже о том, чтобы он завершил свою книгу – и он уже подумывал о том, чтобы покинуть его, как покинул он свою квартиру. Он мог принимать деньги (часто для того, чтобы их раздать) лишь на том условии, что ради их получения сам он не будет вовлечен ни во что.

Еще больше, может быть, чем его безразличие к деньгам, амбициям и счастью, его отделяла от соотечественников страсть к тому, чтобы его мысли, в этическом плане, становились действиями. Для него мало значил тот Заратустра, который позволял Ницше сохранять привычки отставного профессора. Запад покоится на мощной основе страстей, на поверхности которой мысль всего лишь играет, как отражение; эта мысль, строгая в применении к области естественных наук, всецело гипотетична, когда она применяется к людям. С уверенностью в том, что суть достоинства мысли – это ответить на вопрос: «как жить?», и сделать из этого ответа свою жизнь, Лоуренс, быть может, сначала встретился в вере своей матери и брата; затем – у тех писателей, которых он считал великими. Из тех, кем он восторгался: Уитмен, Толстой, Достоевский, Ницше, Мелвилл (я не говорю о тех, кем он был зачарован, как Доути), нет ни одного, кто не был бы одержим Библией, Евангелием. Ислам с его сорока тысячами пророков все время в сходных терминах ставил проблему мысли и неизменно игнорировал всякую мысль, которая не меняет жизнь.

Выдержал бы Лоуренс такую жизнь? Он вовсе не был в этом уверен. Он решил положиться в этом на свою волю, и знал, что она незаурядна. Когда он покинул армию, все это могло казаться жалким поиском рекламы (его врагам уже казалось...); когда не оставалось ничего, кроме силы воли, было маловероятно, что его нервы, более чем потрепанные, выдержали бы это; смог бы он приспособиться, стать похожим на тех, с кем собирался объединиться? Это то, на что он иногда надеялся. Он играл напропалую, зачарованный, как во время своего отъезда в Пальмиру, той неповторимой минутой, которая оплачивается лишь риском для жизни, ему казалось, что он снова схватился обеими руками за свою судьбу. Великий игрок играет, чтобы проиграть, зная, что также он может и выиграть: проиграть игру – это не значит швырнуть деньги в сточную канаву. Играть жизнью – не значит убивать себя. Если Лоуренс выбрал ВВС, то лишь потому, что хотел уничижения, но не скуки; и не исключено, что его теневая сторона могла приспособиться там просто из-за присутствия в комнате молодых людей. Нередко перед самоубийством закуривают сигарету или надевают свой выходной костюм. В Лоуренсе, и это составляло часть его трагической игры, была смутная надежда выиграть. Он хотел покончить с интеллектуальностью, которая теперь была для него лишь инструментом обвинения, но хотел жить с необработанными людьми, и знал, что единственное средство это сделать – разделить их удел и их работу; и он хотел жить с ними так же, как когда-то хотел жить с арабами, потому что у него была смутная надежда – бросившись в другой мир, обрести в награду самого себя, пока что ускользающего от него. Возможно, мир низов дал бы ему то, в чем с такой ясностью отказывал ему мир духа.

Он замечал в Аравии, что ничто лучше не разрушает сознание неотвратимого течения лет к старости, мучениям и вечной суетности вещей, чем поиск каждодневной возможности быть убитым. Он противопоставил судьбе похожий обет. Ремесло солдата – в эти мирные времена – было самым символом рабства, ремеслом того, кто продает свое тело погонщикам. Самая тяжелая рука самой тяжелой судьбы не швырнула бы Лоуренса так низко. Но это рабство было им избрано, и часть его «я», «боковое я», выступала со стороны вечного победителя. Он был рабом, но именно потому, что так хотел; последняя защита человека против абсурда – это абсурдный поступок, как внутренняя ирония – единственная защита раба; гражданские войны заставили нас познать иронию, которая развивается в общих камерах приговоренных к смерти. На решительные призывы своего духа Лоуренс всегда отвечал своими поступками: его зачисление было ироническим поступком, установлением саркастического диалога с судьбой на ее языке.

Лоуренс считал свое зачисление своим частным делом. В монастыре, если бы он нашел свое убежище там, не потерпели бы журналистских преследований; почему это должны были терпеть в эскадрилье? Некоторые офицеры в Фарнборо теперь опасались, что он записался лишь затем, чтобы следить за ними; другим казалось ужасным командовать тем, кто мог бы критиковать их командование перед самым высоким начальством авиации (они не знали, что он считал вопросом чести ничего подобного не делать). Лоуренс считал, что офицеры существуют для того, чтобы командовать рядовыми, такими, как Росс. Росс был дисциплинированным рядовым; но они знали, как и он, кем он был когда-то. Опасность, исходящая от статей, не укрылась от него, но он ошибался в ее природе. Мотивы его зачисления носили моральный характер, и в Англии уважают подобные мотивы. Но о них было известно лишь нескольким людям. Что знали о нем остальные? Его легенду. Она продолжала жить своей собственной жизнью. Склонность к тайне слишком глубока у толпы, чтобы исчезнуть даже перед тайной героизма, а Лоуренс Аравийский, чем больше война удаляла его от прошлого, тем больше становился героем не столько Аравии, сколько Интеллидженс Сервис. Человеком, которому всегда приходится быть не тем, чем он кажется, носить маску: и его присутствие рядовым в королевской авиации вовсе не освобождало его от этой таинственной роли, оно ее подтверждало. В этом присутствии видели не уход от мира, о котором никто и не подозревал, но «последнее воплощение Лоуренса».

Лоуренс оказался лишенным того, что поддерживало его в худшие часы в Эксбридже и Фарнборо. Зная о слабостях арабов, он всю войну видел себя внутри мифа о восстании; и, зная о слабостях летчиков, он не избегал мифа об авиации. Каждый погибший летчик своей кровью свидетельствовал о человеческом достоинстве, ибо ничто в королевской авиации не оценивалось в деньгах. И самый незаметный из механиков принадлежал к этой эпопее, лишь наполовину отваживаясь осознавать это, но их братство показывало, что все же осознавал. В Бовингтоне Лоуренс впервые оказался перед людьми, которые были сами собой – и ничем иным.

Он пытался бежать из мира духа, поскольку ни один мир, кроме этого, не придает силу сознанию; но он воспринимал ту область, куда он бежал, лишь в негативном плане – как ту область, где сознание не преследовало его. Тот, кто бежит из города в пустыню, знает с самого начала, что не найдет там ни улиц, ни толпы, но ему приходится обнаружить, что там есть скорпионы и жажда. Стать «чуть более похожим на других»? То, что делает похожими людей, или дает им иллюзию, что они похожи – это общая судьба через общее действие. Общей судьбой и общим действием в Бовингтоне было то же самое, что и в тюрьме. Интеллектуал не знает ничего о человеке грубом. Он не встречает его почти никогда, и если встречает, то все равно не видит: ведь этот человек не выражает себя, а мир интеллектуала – это мир самовыражения. Человек грубый, исключая долго длящиеся отношения, кажется ему не столько подверженным инстинктам, сколько пустым или загадочным. Лоуренс считал его загадочным. Он думал, что всякий человек носит в себе тень религиозного чувства, которую, по меньшей мере, проецирует на него присутствие смерти. Для большей части неграмотных людей, которых он знал до сих пор, жителей Востока, главный вопрос был в том, чтобы не посвящать свою веру никому, кроме истинного Бога. Для его товарищей в Бовингтоне – которые, между прочим, не были атеистами – Бог и даже смерть были вопросами неинтересными, «сложностями». В рабстве у земных удовольствий, они вкладывали смысл своей жизни в то, чтобы обеспечить себе хоть какие-нибудь из них. Но даже и эта погоня за удовольствиями не была их выражением, как он думал вначале; а выражением их было неуязвимое презрение ко всему, ради чего жил он.

Но жизнь, которая собирается подчиняться лишь одной из своих привилегированных сторон, будь то чистота, святость – или воля, которую выбрал Лоуренс – может выдержать лишь тот человек, который принимает [пробел] идею греха, сознавая свою жизнь чем-то вроде драматического упражнения, стремления к большей чистоте, большей воле; и зная о том, что демон никогда не бывает побежденным до конца. Кто выбирает такую жизнь, тот должен согласиться на гордыню. Лоуренс и гордыню считал грехом. Не во имя смирения, как и своего отношения к смирению, и даже к тому, что в глазах других могло показаться его страстью к унижению, не прекращая быть сложным и достаточно смутным; но во имя презрения к низости. Повседневная жизнь не позволяет строго разделить гордыню и внутреннюю истину. Лоуренс определенно презирал те свои желания, которые делали его похожим на тех, кого он презирал. Быть счастливым, обнаружив, что еще можешь прыгать, и презирать себя за это – все равно что быть счастливым, что можешь стать генералом, и презирать себя за это. Но если борьба против исполнения тех наших желаний, которые мы отвергаем – само условие всякого достоинства и всякого равновесия, то борьба против их существования обречена с самого начала. Морально человек отвечает за то, что он делает, но не за то, кем он является. Кто ставит под вопрос не действия, но свою природу, не имеет иного выбора, кроме веры, самоубийства или невроза.

Человеческие отношения установились между ним и теми из его товарищей, для которых «Христос, Шелли и Достоевский жили не напрасно». Он не знал их, когда прибыл сюда; но как можно было бы давать свои пластинки и не знать тех, кто их спрашивал, давать книги и не знать тех, кто собирался прочесть Конрада или Форстера? Военная форма делает лица менее значительными, чем гражданская одежда, но придает большую ценность тону голоса. Те, для кого искусство существовало, или кто стремился к тому, чтобы оно для них существовало, образовали в Бовингтоне своего рода заговор, как это бывает всегда.

Базар арабских ткачей, испанский постоялый двор с мулами, поставленными между стенами просторного дворика, усыпанного хворостом, тибетский монастырь с отражением снегов на паркете, натертом воском, как во фламандской приемной, скорее погружают нас в наши собственные Средние века, чем экспозиции, воссозданные в музеях. Несмотря на граммофон, Клаудс-Хилл, с этим запасом дров на зиму, со своей пустотой и аккуратностью кельи был убежищем от настоящего, возможно, от времени вообще – как Каркемиш, как Хиджаз...

Восторженность полетов, которая должна была венчать эту книгу – не связана ли она с той же смутной нотой, что и взятие Дамаска? Разве Достоевский писал «Записки из Мертвого дома», чтобы сделать репортаж с каторги, а Толстой – «Смерть Ивана Ильича» – чтобы изобразить, как протекает рак? Только два раза Лоуренс встретился с предметом для восторженности: арабское восстание и королевская авиация; и оба раза он, казалось, писал для того, чтобы показать присутствие зла в сердцевине величия, пролить свет на то, что все дела человеческие непоправимо запятнаны; не из самодовольства, но с античной иронией, которая заставляет судьбу обнажиться. Он кричал серахин, что прежде всего следует покончить с надеждой – но разве не была его самой глубокой страстью отчаянная жажда заставить проявиться человеческий удел, чтобы апеллировать … к кому? К самому человеку, быть может. К мучительной победе, что обретается в трезвом созерцании своего поражения.

Грейвс был для Лоуренса поэтом, и Лоуренс предпочел быть в его глазах оксфордским fellow, занятым почти исключительно вопросами литературы и большим любителем юмора. Ауда, Фейсал, английские офицеры из Акабы видели, как действует Лоуренс Аравийский; Грейвс видел, как Лоуренс привел в колледж Всех Душ павлина по имени Натаниэль и готовил похищение оленя из колледжа Магдалины. Лоуренс был Лоуренсом, когда встречал врага, будь то турецкая армия или его собственный демон; Грейвс видел его в отсутствие его врагов и знал его, как знал бы боксера, не видев ни одного его боя. Он знал Лоуренса, когда тот был на каникулах от своей драмы, так сказать, на каникулах от себя самого.

Многие депутаты, в особенности независимые лейбористы, объявили, что собираются поставить на эту тему несколько вопросов правительству. Что могло бы им ответить правительство? Что полковник Лоуренс, завербовавшийся под другим именем в королевскую авиацию рядовым по причинам исключительно личного характера, покинул Карачи несколько месяцев спустя – случайно – после того, как была подготовлена революция в Афганистане, и оказался на афганской границе в тот самый момент, когда восставшие выступили на Кабул, только для того, чтобы чистить моторы и переводить Гомера? Легенда, которая мало-помалу заслоняла легенду об освободителе, была теперь легендой об организаторе мусульманских движений за независимость. Массовое воображение жаждало прежде всего найти персонажей, которыми оно было одержимо: оно увидело бы Лоуренса в Афганистане, даже если бы он не покидал Лондона. (Оно ведь вскоре увидело его в Абиссинии, как видело Белу Куна в Испании). Как же ему было не видеть его там, когда он там был?

@темы: образы ТЭЛ в искусстве, биография ТЭЛ