Я перевела короткий очерк о Т.Э.Лоуренсе, написанный Селандиной Кеннингтон, женой художника Эрика Кеннингтона, для сборника "Т.Э. Лоуренс в воспоминаниях друзей" (1937).
Когда я впервые встретила Т.Э., я не знала, кто он, и он не произвел на меня сильного впечатления. Он пришел в тот дом как друг Эрика, и я помню, как он сидел чуть в стороне от других на жестком диване. Он вызвал у меня ощущение чего-то странного, когда сидел там, очень красивый и очень неподвижный, как некая прелестная экзотическая птица или зверь в неволе — безупречно владеющий собой, но жаждущий, чтобы все кончилось. Когда мы вышли, он радостно принял участие в шутке: на диванные подушки надели пальто и шляпу и положили кошмарную куклу на диван, чтобы озадачить того, кто придет позже.
Я слышала со всех сторон, что он чувствует отвращение к женщинам и что он сказал: "Кеннингтон женился, больше мы о нем не услышим", и встревожилась, узнав, что он придет в наш дом на Чизвик Молл. Он в шутку сказал Эрику: "Надеюсь, твоя жена не коллекционирует негритянские скульптуры". Эрик сделал великолепнейшую поддельную африканскую статую из комков пластилина и разных бытовых инструментов: мы установили ее на видном месте в столовой, но Т.Э. и бровью не повел.
Я робко сидела напротив Т.Э. и помню только, какое чрезвычайное впечатление произвел на меня его испытующий взгляд. Т.Э. мог быть веселым или отчужденным, затем в его глазах вспыхивал внезапный голубой огонь и было потрясающее ощущение силы, ты понимал, что он мог по своему желанию узнать о тебе все, что можно узнать, и мог, если пожелает, заставить тебя сделать то, что он хочет. Это было что-то вроде неиспользуемой в тот момент гипнотической силы, скрытой и огромной. От этого я перестала робеть, так как поняла, что это бесполезно — он все о тебе знает, и ничего тут не поделаешь.
Вскоре после этого у меня был крайне тяжелый выкидыш, несколько дней я была ужасно больна и не хотела больше жить. Тогда Т.Э. поднялся ко мне: сел на стул, наклонившись вперед и держась за него руками, устремил на меня взгляд и начал: "Конечно, вы, должно быть, чувствуете, что очень несчастны, вы чувствуете, что потерпели неудачу в своем деле, и это чуть ли не самое важное дело в мире... вы, должно быть, чувствуете, что совершенно никуда не годитесь и отныне все бессмысленно..." Он продолжал, не останавливаясь, описывать меня мне же самой, прояснять мои ночные кошмары, давая им определение, и делал все это с женской точки зрения, а не с мужской. Казалось, он знал все, что может означать выкидыш, вплоть до стыда быть из-за него осмеянной, и в то время, как он говорил, тепло начало втекать в меня, вместо того, чтобы струиться из меня прочь, он не только показывал вещи такими, какие они есть, он давал силу начать все сначала. Моя мерзкая сиделка сказала: "Я не могу пускать сюда посетителей. Она слишком слаба, чтобы говорить... И гляньте, сколько этот человек оставался". Затем, нехотя взглянув на меня: "Должна признаться, вы не выглядите уставшей... Вы выглядите лучше". Еще долго пришлось восстанавливаться физически, но с того времени духовно я была в порядке. Конечно, после этого я искренне полюбила Т.Э.
Когда у нас бывали посетители, которые могли оказаться утомительными, мы прятали его под навесом для дров, усадив на колоду для рубки мяса за укрытием из вязанок хвороста. Однажды летним вечером он явился в Холли-копс на своем мотоцикле и увидел, что мы накрыли ужин в саду; он улыбнулся и сказал: "Думаю, я могу привести сюда моего друга", и сходил за пареньком из военно-воздушных сил, который был с ним. У нас был оживленный ужин, Т.Э. точно знал, как вовлечь в разговор этого мальчика, всякий раз, когда считал это нужным. После ужина Т.Э. и Эрик ушли обсудить дела, и мальчика было легко разговорить. Он, кажется, считал Т.Э. величайшей редкостью, кем-то очень драгоценным, но довольно неумелым, таким, что нужно ради его же блага мягко им помыкать и заставлять заботиться о необходимых в их поездке мелочах (я забыла о чем: о пальто или о чем-то еще в этом роде) против его воли.
Ненавидел ли он женщин? Об этом так часто спрашивают. Я думаю, что нисколько не ненавидел, но он не испытывал к ним обычного интереса с сексуальной точки зрения, а еще он глубоко не одобрял то, что делают многие женщины - мешают мужчине выполнять его предназначение. Они склонны лишать его стремления к приключениям, они удерживают его, чтобы он заботился об их удобствах. Против этого он выступал постоянно и упорно. Некоторые люди, послушав, как о нем рассказывает Эрик, часто спрашивали меня довольно многозначительно: "Ну а вы что о нем думаете?" Этот вопрос всегда вызывает у меня тот же неизбежный прилив чувства, и я обнаруживаю, что начинаю отвечать, необдуманно выпалив: "Ну, понимаете... Он спас мне жизнь".
Текст в оригинале
Эрик Кеннингтон написал о Лоуренсе намного больше (он ведь и общался с ним больше). Его впечатления порой совпадают со впечатлениями его жены: он пишет о гипнотической силе, которой, по его мнению, мог обладать Лоуренс, и которую тот будто бы однажды применил к нему (I think he used mesmeric power (later he strongly denied doing so) — p. 230); о том, что "было легко стать его рабом" (p.231), о его "кристальных" глазах, похожих на глаза животного, одаренного человеческим разумом и т.д. Я перевела один отрывок, описывающий тяжелое состояние духа, в которое Лоуренс впал после увольнения (против его желания) из военно-воздушных сил в 1923 году.
Я впервые приехал в Клаудс-хилл познакомить Т.Э. и Пайка, который должен был стать его печатником. Дверь была открыта, мы с Пайком вошли и оказались среди молодых людей. Т.Э. до этого всегда казался обособленным ото всех и не говорил о других знакомствах, так что это оказалось неожиданностью. Все в униформе танкового корпуса, они чувствовали себя совершенно непринужденно — читали, беседовали, писали. Величайшей неожиданностью оказалось состояние Т.Э. Он был одержим бесами; заметно похудевший, бледный, испуганный и дикий. Казалось, он избегал смотреть на меня, а когда посмотрел, его взгляд был враждебен, но он так быстро обрел свое обычное спокойствие, что первое впечатление забылось на несколько лет. Он нашел танкиста, чтобы я его рисовал, а сам занялся обсуждением множества вопросов с Пайком. Рисуя, я отметил, что он делал это быстро, но без спешки, и что трудное он превращал в легкое, а головоломное — в простое. На лице Пайка появились понимание, энергия, а также глубокое доверие. Я сосредоточился на рисунке, и Т.Э. подошел, незамеченный, и захихикал у меня за плечом. "Удивительно... Странно... Ты нарисовал женщину, Кеннингтон". Я запротестовал. Он настаивал: "Нет, это лицо женщины". Позирующий был смущен.
В одном я совершенно уверен. Того, что Т.Э. не в себе, — а это был какой-то страшный сон средь бела дня, — и что было так очевидно для меня, не видел никто из этих молодых людей.
До этого он, хотя и дал мне прочитать свою книгу, всегда скрывал от меня нигилизм — проклятие, настигавшее его периодами. Возможно, он не открывал его мне потому, что знал — нигилизм мог бы разрушить художника-творца, а возможно он знал, что я буду надоедать ему насмешками. Думаю, дело было в первой, более благородной, причине.
Он шутил по поводу своих неприятностей среди танкистов, так что я не догадывался о длительной пытке, которую он там претерпевал, но именно во время своей службы в танковом корпусе он нанес нам чрезвычайно странный визит — без предупреждения, как обычно, и с солдатом* на заднем сиденье мотоцикла. В тот раз — впервые — он отбросил все предосторожности. Стена боли разделяла нас и его. Мы чувствовали себя беспомощными, потому что он смотрел на нас так, словно это мы были виноваты в его разочарованиях. Возможно, он специально для того и приехал, чтобы поссориться. Выглядело это так, будто Т.Э. два или три часа давал представление. Он нападал на все. На жизнь в целом. На брак, на родительские чувства, на работу, на мораль и особенно на надежду. Конечно, мы страдали и были не способны справиться с ситуацией. Нас хватало лишь на то, чтобы увиливать и тщетно пытаться обратить все в шутку. Юный танкист держался очень уверенно. Он стукнул кулаком по чайному столику и пригрозил: "А ну, хватит. Сколько раз я тебе говорил? Смотри мне прямо в лицо..." Укротитель животных и Т.Э., дикий зверь, который частично ему повиновался. Я достал то, над чем мы совместно работали, и Т.Э. был, как обычно, внимателен. Молодой человек, сидевший в стороне с моей женой, поделился своим огорчением из-за страданий Т.Э. Я не знаю, кто это был, но он имел огромное мужество и очень любил Т.Э. Как Т.Э. выходил из этих кризисов? Не думаю, что кто-то мог ему помочь, хотя он действительно казался полностью пришедшим в себя. (T. E. Lawrence By His Friends, edited by Lawrence, A. W., Jonathan Cape, London 1937, pp. 242-243)
* Видимо, Джон Брюс (записи о нем)
Селандина и Эрик Кеннингтоны)
Когда я впервые встретила Т.Э., я не знала, кто он, и он не произвел на меня сильного впечатления. Он пришел в тот дом как друг Эрика, и я помню, как он сидел чуть в стороне от других на жестком диване. Он вызвал у меня ощущение чего-то странного, когда сидел там, очень красивый и очень неподвижный, как некая прелестная экзотическая птица или зверь в неволе — безупречно владеющий собой, но жаждущий, чтобы все кончилось. Когда мы вышли, он радостно принял участие в шутке: на диванные подушки надели пальто и шляпу и положили кошмарную куклу на диван, чтобы озадачить того, кто придет позже.
Я слышала со всех сторон, что он чувствует отвращение к женщинам и что он сказал: "Кеннингтон женился, больше мы о нем не услышим", и встревожилась, узнав, что он придет в наш дом на Чизвик Молл. Он в шутку сказал Эрику: "Надеюсь, твоя жена не коллекционирует негритянские скульптуры". Эрик сделал великолепнейшую поддельную африканскую статую из комков пластилина и разных бытовых инструментов: мы установили ее на видном месте в столовой, но Т.Э. и бровью не повел.
Я робко сидела напротив Т.Э. и помню только, какое чрезвычайное впечатление произвел на меня его испытующий взгляд. Т.Э. мог быть веселым или отчужденным, затем в его глазах вспыхивал внезапный голубой огонь и было потрясающее ощущение силы, ты понимал, что он мог по своему желанию узнать о тебе все, что можно узнать, и мог, если пожелает, заставить тебя сделать то, что он хочет. Это было что-то вроде неиспользуемой в тот момент гипнотической силы, скрытой и огромной. От этого я перестала робеть, так как поняла, что это бесполезно — он все о тебе знает, и ничего тут не поделаешь.
Вскоре после этого у меня был крайне тяжелый выкидыш, несколько дней я была ужасно больна и не хотела больше жить. Тогда Т.Э. поднялся ко мне: сел на стул, наклонившись вперед и держась за него руками, устремил на меня взгляд и начал: "Конечно, вы, должно быть, чувствуете, что очень несчастны, вы чувствуете, что потерпели неудачу в своем деле, и это чуть ли не самое важное дело в мире... вы, должно быть, чувствуете, что совершенно никуда не годитесь и отныне все бессмысленно..." Он продолжал, не останавливаясь, описывать меня мне же самой, прояснять мои ночные кошмары, давая им определение, и делал все это с женской точки зрения, а не с мужской. Казалось, он знал все, что может означать выкидыш, вплоть до стыда быть из-за него осмеянной, и в то время, как он говорил, тепло начало втекать в меня, вместо того, чтобы струиться из меня прочь, он не только показывал вещи такими, какие они есть, он давал силу начать все сначала. Моя мерзкая сиделка сказала: "Я не могу пускать сюда посетителей. Она слишком слаба, чтобы говорить... И гляньте, сколько этот человек оставался". Затем, нехотя взглянув на меня: "Должна признаться, вы не выглядите уставшей... Вы выглядите лучше". Еще долго пришлось восстанавливаться физически, но с того времени духовно я была в порядке. Конечно, после этого я искренне полюбила Т.Э.
Когда у нас бывали посетители, которые могли оказаться утомительными, мы прятали его под навесом для дров, усадив на колоду для рубки мяса за укрытием из вязанок хвороста. Однажды летним вечером он явился в Холли-копс на своем мотоцикле и увидел, что мы накрыли ужин в саду; он улыбнулся и сказал: "Думаю, я могу привести сюда моего друга", и сходил за пареньком из военно-воздушных сил, который был с ним. У нас был оживленный ужин, Т.Э. точно знал, как вовлечь в разговор этого мальчика, всякий раз, когда считал это нужным. После ужина Т.Э. и Эрик ушли обсудить дела, и мальчика было легко разговорить. Он, кажется, считал Т.Э. величайшей редкостью, кем-то очень драгоценным, но довольно неумелым, таким, что нужно ради его же блага мягко им помыкать и заставлять заботиться о необходимых в их поездке мелочах (я забыла о чем: о пальто или о чем-то еще в этом роде) против его воли.
Ненавидел ли он женщин? Об этом так часто спрашивают. Я думаю, что нисколько не ненавидел, но он не испытывал к ним обычного интереса с сексуальной точки зрения, а еще он глубоко не одобрял то, что делают многие женщины - мешают мужчине выполнять его предназначение. Они склонны лишать его стремления к приключениям, они удерживают его, чтобы он заботился об их удобствах. Против этого он выступал постоянно и упорно. Некоторые люди, послушав, как о нем рассказывает Эрик, часто спрашивали меня довольно многозначительно: "Ну а вы что о нем думаете?" Этот вопрос всегда вызывает у меня тот же неизбежный прилив чувства, и я обнаруживаю, что начинаю отвечать, необдуманно выпалив: "Ну, понимаете... Он спас мне жизнь".
Текст в оригинале
Эрик Кеннингтон написал о Лоуренсе намного больше (он ведь и общался с ним больше). Его впечатления порой совпадают со впечатлениями его жены: он пишет о гипнотической силе, которой, по его мнению, мог обладать Лоуренс, и которую тот будто бы однажды применил к нему (I think he used mesmeric power (later he strongly denied doing so) — p. 230); о том, что "было легко стать его рабом" (p.231), о его "кристальных" глазах, похожих на глаза животного, одаренного человеческим разумом и т.д. Я перевела один отрывок, описывающий тяжелое состояние духа, в которое Лоуренс впал после увольнения (против его желания) из военно-воздушных сил в 1923 году.
Я впервые приехал в Клаудс-хилл познакомить Т.Э. и Пайка, который должен был стать его печатником. Дверь была открыта, мы с Пайком вошли и оказались среди молодых людей. Т.Э. до этого всегда казался обособленным ото всех и не говорил о других знакомствах, так что это оказалось неожиданностью. Все в униформе танкового корпуса, они чувствовали себя совершенно непринужденно — читали, беседовали, писали. Величайшей неожиданностью оказалось состояние Т.Э. Он был одержим бесами; заметно похудевший, бледный, испуганный и дикий. Казалось, он избегал смотреть на меня, а когда посмотрел, его взгляд был враждебен, но он так быстро обрел свое обычное спокойствие, что первое впечатление забылось на несколько лет. Он нашел танкиста, чтобы я его рисовал, а сам занялся обсуждением множества вопросов с Пайком. Рисуя, я отметил, что он делал это быстро, но без спешки, и что трудное он превращал в легкое, а головоломное — в простое. На лице Пайка появились понимание, энергия, а также глубокое доверие. Я сосредоточился на рисунке, и Т.Э. подошел, незамеченный, и захихикал у меня за плечом. "Удивительно... Странно... Ты нарисовал женщину, Кеннингтон". Я запротестовал. Он настаивал: "Нет, это лицо женщины". Позирующий был смущен.
В одном я совершенно уверен. Того, что Т.Э. не в себе, — а это был какой-то страшный сон средь бела дня, — и что было так очевидно для меня, не видел никто из этих молодых людей.
До этого он, хотя и дал мне прочитать свою книгу, всегда скрывал от меня нигилизм — проклятие, настигавшее его периодами. Возможно, он не открывал его мне потому, что знал — нигилизм мог бы разрушить художника-творца, а возможно он знал, что я буду надоедать ему насмешками. Думаю, дело было в первой, более благородной, причине.
Он шутил по поводу своих неприятностей среди танкистов, так что я не догадывался о длительной пытке, которую он там претерпевал, но именно во время своей службы в танковом корпусе он нанес нам чрезвычайно странный визит — без предупреждения, как обычно, и с солдатом* на заднем сиденье мотоцикла. В тот раз — впервые — он отбросил все предосторожности. Стена боли разделяла нас и его. Мы чувствовали себя беспомощными, потому что он смотрел на нас так, словно это мы были виноваты в его разочарованиях. Возможно, он специально для того и приехал, чтобы поссориться. Выглядело это так, будто Т.Э. два или три часа давал представление. Он нападал на все. На жизнь в целом. На брак, на родительские чувства, на работу, на мораль и особенно на надежду. Конечно, мы страдали и были не способны справиться с ситуацией. Нас хватало лишь на то, чтобы увиливать и тщетно пытаться обратить все в шутку. Юный танкист держался очень уверенно. Он стукнул кулаком по чайному столику и пригрозил: "А ну, хватит. Сколько раз я тебе говорил? Смотри мне прямо в лицо..." Укротитель животных и Т.Э., дикий зверь, который частично ему повиновался. Я достал то, над чем мы совместно работали, и Т.Э. был, как обычно, внимателен. Молодой человек, сидевший в стороне с моей женой, поделился своим огорчением из-за страданий Т.Э. Я не знаю, кто это был, но он имел огромное мужество и очень любил Т.Э. Как Т.Э. выходил из этих кризисов? Не думаю, что кто-то мог ему помочь, хотя он действительно казался полностью пришедшим в себя. (T. E. Lawrence By His Friends, edited by Lawrence, A. W., Jonathan Cape, London 1937, pp. 242-243)
* Видимо, Джон Брюс (записи о нем)
Селандина и Эрик Кеннингтоны)
-
-
14.06.2011 в 05:16-
-
14.06.2011 в 10:41-
-
14.06.2011 в 15:45экзотическая птица - мне кажется, это очень подходящее сравнение.
-
-
14.06.2011 в 15:59-
-
17.06.2011 в 19:12-
-
17.06.2011 в 19:51-
-
17.06.2011 в 20:10-
-
17.06.2011 в 20:26С другой стороны, зачем было придумывать ТАКОЕ?..Ведь, это - кошмар. А зачем ему надо было нанимать Брюса для порки, заставлять его сечь себя до семяизвержения, иногда при свидетелях, и обязать его описывать эти сеансы в письмах (якобы для заказчика наказаний)? Он был мазохист, поэтому для него история Дераа могла быть не только кошмаром, но и эротической фантазией.
-
-
17.06.2011 в 20:59-
-
17.06.2011 в 21:22-
-
17.06.2011 в 21:31-
-
17.06.2011 в 21:36-
-
17.06.2011 в 21:57-
-
17.06.2011 в 22:24Он испытывал неприязнь только к женщинам, которые очаровывают мужчин. Но вполне нормально относился к пожилым, малопривлекательным, не стремящимся нравиться мужчинам и занятым хозяйством (или даже работой).
Вчера в его письме Форстеру прочла "Women are unforgivable devils", как я понимаю, в том смысле, что нет никакого оправдания для существования таких демонов, как женщины, но он там был недоволен тем, что один солдат был влюблен в свою жену, а Лоуренс, судя по всему, считал, что этот солдат ("Пош" Палмер) лучше бы встречался с Форстером (у Форстера и этого парня и правда, похоже, что-то было).
-
-
18.06.2011 в 10:54-
-
18.06.2011 в 12:12-
-
18.06.2011 в 16:20-
-
18.06.2011 в 18:20-
-
18.06.2011 в 20:02-
-
18.06.2011 в 20:10-
-
18.06.2011 в 20:47-
-
18.06.2011 в 21:11-
-
18.06.2011 в 21:53-
-
18.06.2011 в 22:30Не знаю. Для самоубийства, мне кажется, это ненадежный способ.
-
-
18.06.2011 в 22:36-
-
18.06.2011 в 22:43-
-
18.06.2011 в 23:01-
-
18.06.2011 в 23:08-
-
18.06.2011 в 23:25-
-
19.06.2011 в 00:10Не слышала про них ничего. Это означает, что их не было и быть не могло?)))