Воспоминания Селандины Кеннингтон и отрывок из воспоминаний ее мужа

[tes3m]

Я перевела короткий очерк о Т.Э.Лоуренсе, написанный Селандиной Кеннингтон, женой художника Эрика Кеннингтона, для сборника "Т.Э. Лоуренс в воспоминаниях друзей" (1937).

     Когда я впервые встретила Т.Э., я не знала, кто он, и он не произвел на меня сильного впечатления. Он пришел в тот дом как друг Эрика, и я помню, как он сидел чуть в стороне от других на жестком диване. Он вызвал у меня ощущение чего-то странного, когда сидел там, очень красивый и очень неподвижный, как некая прелестная экзотическая птица или зверь в неволе — безупречно владеющий собой, но жаждущий, чтобы все кончилось. Когда мы вышли, он радостно принял участие в шутке: на диванные подушки надели пальто и шляпу и положили кошмарную куклу на диван, чтобы озадачить того, кто придет позже.
     Я слышала со всех сторон, что он чувствует отвращение к женщинам и что он сказал: "Кеннингтон женился, больше мы о нем не услышим", и встревожилась, узнав, что он придет в наш дом на Чизвик Молл. Он в шутку сказал Эрику: "Надеюсь, твоя жена не коллекционирует негритянские скульптуры". Эрик сделал великолепнейшую поддельную африканскую статую из комков пластилина и разных бытовых инструментов: мы установили ее на видном месте в столовой, но Т.Э. и бровью не повел.
     Я робко сидела напротив Т.Э. и помню только, какое чрезвычайное впечатление произвел на меня его испытующий взгляд. Т.Э. мог быть веселым или отчужденным, затем в его глазах вспыхивал внезапный голубой огонь и было потрясающее ощущение силы, ты понимал, что он мог по своему желанию узнать о тебе все, что можно узнать, и мог, если пожелает, заставить тебя сделать то, что он хочет. Это было что-то вроде неиспользуемой в тот момент гипнотической силы, скрытой и огромной. От этого я перестала робеть, так как поняла, что это бесполезно — он все о тебе знает, и ничего тут не поделаешь.
     Вскоре после этого у меня был крайне тяжелый выкидыш, несколько дней я была ужасно больна и не хотела больше жить. Тогда Т.Э. поднялся ко мне: сел на стул, наклонившись вперед и держась за него руками, устремил на меня взгляд и начал: "Конечно, вы, должно быть, чувствуете, что очень несчастны, вы чувствуете, что потерпели неудачу в своем деле, и это чуть ли не самое важное дело в мире... вы, должно быть, чувствуете, что совершенно никуда не годитесь и отныне все бессмысленно..." Он продолжал, не останавливаясь, описывать меня мне же самой, прояснять мои ночные кошмары, давая им определение, и делал все это с женской точки зрения, а не с мужской. Казалось, он знал все, что может означать выкидыш, вплоть до стыда быть из-за него осмеянной, и в то время, как он говорил, тепло начало втекать в меня, вместо того, чтобы струиться из меня прочь, он не только показывал вещи такими, какие они есть, он давал силу начать все сначала. Моя мерзкая сиделка сказала: "Я не могу пускать сюда посетителей. Она слишком слаба, чтобы говорить... И гляньте, сколько этот человек оставался". Затем, нехотя взглянув на меня: "Должна признаться, вы не выглядите уставшей... Вы выглядите лучше". Еще долго пришлось восстанавливаться физически, но с того времени духовно я была в порядке. Конечно, после этого я искренне полюбила Т.Э.
     Когда у нас бывали посетители, которые могли оказаться утомительными, мы прятали его под навесом для дров, усадив на колоду для рубки мяса за укрытием из вязанок хвороста. Однажды летним вечером он явился в Холли-копс на своем мотоцикле и увидел, что мы накрыли ужин в саду; он улыбнулся и сказал: "Думаю, я могу привести сюда моего друга", и сходил за пареньком из военно-воздушных сил, который был с ним. У нас был оживленный ужин, Т.Э. точно знал, как вовлечь в разговор этого мальчика, всякий раз, когда считал это нужным. После ужина Т.Э. и Эрик ушли обсудить дела, и мальчика было легко разговорить. Он, кажется, считал Т.Э. величайшей редкостью, кем-то очень драгоценным, но довольно неумелым, таким, что нужно ради его же блага мягко им помыкать и заставлять заботиться о необходимых в их поездке мелочах (я забыла о чем: о пальто или о чем-то еще в этом роде) против его воли.
     Ненавидел ли он женщин? Об этом так часто спрашивают. Я думаю, что нисколько не ненавидел, но он не испытывал к ним обычного интереса с сексуальной точки зрения, а еще он глубоко не одобрял то, что делают многие женщины - мешают мужчине выполнять его предназначение. Они склонны лишать его стремления к приключениям, они удерживают его, чтобы он заботился об их удобствах. Против этого он выступал постоянно и упорно. Некоторые люди, послушав, как о нем рассказывает Эрик, часто спрашивали меня довольно многозначительно: "Ну а вы что о нем думаете?" Этот вопрос всегда вызывает у меня тот же неизбежный прилив чувства, и я обнаруживаю, что начинаю отвечать, необдуманно выпалив: "Ну, понимаете... Он спас мне жизнь".

Текст в оригинале

CELANDINE KENNINGTON. Born 1886. Wife of Eric H. Kennington.

     The first time I met T.E. I didn’t know who he was, and he made very little impression on me. He came to the house as Eric’s friend and I remember him sitting rather apart from other people on a hard settee. He gave me a sense of strangeness as he sat there, very beautiful, and very still, like some lovely exotic bird or animal brought in unwillingly – under perfect restraint, but longing to be done. As we went out, he took part gaily in a joke of dressing up cushions in a coat and hat and leaving a dreadful dummy on the sofa to puzzle someone who was coming later.
     I had heard it said on all sides that he loathed women, and that he had said “Kennington’s got married; we shan’t hear much more of him”, and I was alarmed to hear that he was coming to our house on Chiswick Mall. He had said jokingly to Eric, “I hope your wife does not collect negro sculpture”. Eric made the most glorious mock African figure out of lumps of plasticine and various household tools: we put it in a prominent place in the dining-room, but T.E. did not bat an eyelid.
     I was shy sitting opposite T.E. and only remember the extraordinary effect his scrutiny made on me. He might be gay or remote, then there was a sudden blaze of blue from his eyes and a most startling sensation of power, and one realized he could know at will all there was to know about one; that he could make one what he willed, if he willed. It was like mesmeric power not being used at the moment, latent and terrific. This stopped my shyness because I saw it was no use, he knew all about one and that was just that.
     Not long after this I had a desperately bad miscarriage and for days was terribly ill, and did not want to have to go on living. Then T.E. came up to see me: he sat on a hard stool leaning forward and gripping it with his hands; he fixed his eyes on me and began, “Of course you must be feeling very miserable, you feel you have failed in your job, and it’s about the most important job in the world; …you must be feeling you are utterly no good and nothing can ever be worth while…” On and on he went, describing me to myself, clarifying all the nightmare fears by defining them, and doing it all from the woman’s point of view, not the man’s. he seemed to know everything that miscarriage could mean, even down to the shame of being laughed at for it, and as he talked warmth began to come into me, instead of flooding out of me for, besides putting things as they were, he brought a power to remake them all afresh. My detestable nurse said, “I can’t allow visitors in here. She’s too weak to speak… and look at the time that man stayed.” Then looking at me grudgingly, “I must say you don’t look tired… you look better”. It was a long job pulling round physically, but from that time I was well spiritually. Of course after this I simply love T.E.
     When we had visitors who might be tiresome, we secreted him in the woodshed on a chopping block, behind a screen of faggots. He turned up on his motor bicycle one summer evening at Holly Copse, and saw our supper set out in the garden; he smiled and said, “I think I can bring my friend in here”, and fetched the R.A.F. lad who was with him. We had a merry meal, T.E. knowing exactly how to give the conversation a turn in the boy’s direction whenever he thought it desirable. After supper T.E. and Eric went off to talk business and it was easy to get the boy to talk. He seemed to regard T.E. as s great rarity, a very precious and rather incompetent one, who must be gently bullied for his soul’s good and made to do some practical detail about their journey (I forget what: some overcoat or something) against his will.
     Was he a woman hater? It is so often asked. I don’t think he was at all: but he had not the usual interest in them from the sexual point of view, and he deeply disapproved of what many women do, that is they hamper a man in fulfilling his destiny: they tend to make him non-adventurous; they hold him back to attend to their comfort. This he fought steadily and relentlessly. After some people have heard Eric talk about him, they often said to me rather pointedly, “And what do you think about Lawrence?” This question always brings the same rush of inescapable feeling and I find myself beginning to answer by blurting out, “Well, you see… he saved my life”.
T. E. Lawrence By His Friends, edited by Lawrence, A. W., Jonathan Cape, London 1937, pp. 275-276. Оцифровку текста сделала  Алисия-Х
Эрик Кеннингтон написал о Лоуренсе намного больше (он ведь и общался с ним больше). Его впечатления порой совпадают со впечатлениями его жены: он пишет о гипнотической силе, которой, по его мнению, мог обладать Лоуренс, и которую тот будто бы однажды применил к нему (I think he used mesmeric power (later he strongly denied doing so) — p. 230); о том, что "было легко стать его рабом" (p.231), о его "кристальных" глазах, похожих на глаза животного, одаренного человеческим разумом и т.д. Я перевела один отрывок, описывающий тяжелое состояние духа, в которое Лоуренс впал после увольнения (против его желания) из военно-воздушных сил в 1923 году.

     Я впервые приехал в Клаудс-хилл познакомить Т.Э. и Пайка, который должен был стать его печатником. Дверь была открыта, мы с Пайком вошли и оказались среди молодых людей. Т.Э. до этого всегда казался обособленным ото всех и не говорил о других знакомствах, так что это оказалось неожиданностью. Все в униформе танкового корпуса, они чувствовали себя совершенно непринужденно — читали, беседовали, писали. Величайшей неожиданностью оказалось состояние Т.Э. Он был одержим бесами; заметно похудевший, бледный, испуганный и дикий. Казалось, он избегал смотреть на меня, а когда посмотрел, его взгляд был враждебен, но он так быстро обрел свое обычное спокойствие, что первое впечатление забылось на несколько лет. Он нашел танкиста, чтобы я его рисовал, а сам занялся обсуждением множества вопросов с Пайком. Рисуя, я отметил, что он делал это быстро, но без спешки, и что трудное он превращал в легкое, а головоломное — в простое. На лице Пайка появились понимание, энергия, а также глубокое доверие. Я сосредоточился на рисунке, и Т.Э. подошел, незамеченный, и захихикал у меня за плечом. "Удивительно... Странно... Ты нарисовал женщину, Кеннингтон". Я запротестовал. Он настаивал: "Нет, это лицо женщины". Позирующий был смущен.
     В одном я совершенно уверен. Того, что Т.Э. не в себе, — а это был какой-то страшный сон средь бела дня, — и что было так очевидно для меня, не видел никто из этих молодых людей.
     До этого он, хотя и дал мне прочитать свою книгу, всегда скрывал от меня нигилизм — проклятие, настигавшее его периодами. Возможно, он не открывал его мне потому, что знал — нигилизм мог бы разрушить художника-творца, а возможно он знал, что я буду надоедать ему насмешками. Думаю, дело было в первой, более благородной, причине.
     Он шутил по поводу своих неприятностей среди танкистов, так что я не догадывался о длительной пытке, которую он там претерпевал, но именно во время своей службы в танковом корпусе он нанес нам чрезвычайно странный визит — без предупреждения, как обычно, и с солдатом* на заднем сиденье мотоцикла. В тот раз — впервые — он отбросил все предосторожности. Стена боли разделяла нас и его. Мы чувствовали себя беспомощными, потому что он смотрел на нас так, словно это мы были виноваты в его разочарованиях. Возможно, он специально для того и приехал, чтобы поссориться. Выглядело это так, будто Т.Э. два или три часа давал представление. Он нападал на все. На жизнь в целом. На брак, на родительские чувства, на работу, на мораль и особенно на надежду. Конечно, мы страдали и были не способны справиться с ситуацией. Нас хватало лишь на то, чтобы увиливать и тщетно пытаться обратить все в шутку. Юный танкист держался очень уверенно. Он стукнул кулаком по чайному столику и пригрозил: "А ну, хватит. Сколько раз я тебе говорил? Смотри мне прямо в лицо..." Укротитель животных и Т.Э., дикий зверь, который частично ему повиновался. Я достал то, над чем мы совместно работали, и Т.Э. был, как обычно, внимателен. Молодой человек, сидевший в стороне с моей женой, поделился своим огорчением из-за страданий Т.Э. Я не знаю, кто это был, но он имел огромное мужество и очень любил Т.Э. Как Т.Э. выходил из этих кризисов? Не думаю, что кто-то мог ему помочь, хотя он действительно казался полностью пришедшим в себя. (T. E. Lawrence By His Friends, edited by Lawrence, A. W., Jonathan Cape, London 1937, pp. 242-243)
* Видимо, Джон Брюс (записи о нем)

Селандина и Эрик Кеннингтоны)

Селандина и Эрик Кеннингтоны в 1942 году.

@темы: окружение ТЭЛ, Clouds Hill, masochism and sexuality, Брюс, биография ТЭЛ, отзывы о ТЭЛ, внешность ТЭЛ, черты характера ТЭЛ

Comments

[Tamillla]

Потрясающая сцена со своим укротителем)))
только не понятно, от чего его так накрывало...

а слова Селандины в оправдании женоненавистничества Лоуренса просто отвратительны. Не понимаю, как женщина может высказывать подобные мысли.
Получается, ему ни одна красивая женщина не нравилась? он могу дружить только с некрасивыми?

[tes3m]

Roseanne

Это он хорошо сказал.

Tamillla

только не понятно, от чего его так накрывало

Всех обстоятельств мы не знаем, думаю, можно строить только предположения, и даже для этого нужно собрать вообще все его - и к нему - письма, все воспоминания и записи о нем. У меня, конечно, есть догадки, но они появились у меня после того, как я довольно много о нем прочитала, и в двух словах я этого объяснить не могу, тем более так, чтобы окружающие не решили, что я брежу или вижу то, что хочу видеть (хотя не все из того, что я вижу, мне нравиться видеть). Может быть потом я попробую высказать свои соображения, а сейчас я перевожу отрывки из его переписки с Форстером.
Нет, Селандину ты зря ругаешь. Она ничего очень плохо не сказала, просто приняла за чистую монету слова Лоуренса. Ведь, скорее всего, не он сам начал перед ней рассуждать о женщинах, а она, помня, что о нем говорили, что женщины ему противны, стала спрашивать, что он против них имеет. Она простодушная женщина, а Лоуренс ей помог в трудную минуту и обращался с ней хорошо, к тому же он был чрезвычайно обаятелен, когда хотел. Естественно, что она готова была поверить любому благообразному объяснению с его стороны. "Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад". А мысли женщины о женщинах и гораздо хуже высказывают, постоянно читаю.

Получается, ему ни одна красивая женщина не нравилась? он мог дружить только с некрасивыми?

Нет, как я поняла, его отталкивала не красота женщины сама по себе. Он просто был нечувствителен к этой красоте - он и сам это писал - "Я не получаю удовольствия от женщин. Я никогда не думал дважды, а вернее, ни разу не думал о фигуре какой-нибудь женщины, но мужские тела — в покое или в движении — особенно последние — сразу привлекают меня (I take no pleasure in women. I have never thought twice or even once of the shape of a woman: but men's bodies, in repose or in movement—especially the former, appeal to me directly)", да и так видно: он часто восхищается красотой мужчин, с удовольствием о их внешности пишет, сохраняет их портреты, а на красоту женщин не реагирует. Но злила его не женская красота, а то, что они хотели привлекать мужчин. А красивая, но не кокетливая жена Сассуна ему понравилась (он еще и пожалел ее, предвидя, что Сассун ее не сможет долго любить). Еще он вполне дружески общался с влюбленной в него женой одного его начальника, Клер Сидни-Смит, привлекательной и молодой (хотя и жаловался на ее влюбленность леди Астор).

[Tamillla]

tes3m

а сейчас я перевожу отрывки из его переписки с Форстером.

тогда не отвлекайся!!!!
хотя потом было бы очень интересно об этом почитать твое мнение))))

А мысли женщины о женщинах и гораздо хуже высказывают, постоянно читаю.

да, но все равно это как-то совсем непонятно, отчего женщины о себе так плохо думают.

Вообще, я наверное примерно понимаю это отношение Лоуренса к женщинам, хотя все это просто выглядит как банальная ревность. Но, с другой стороны, меня ужасно прет то, как Лоуренс любил и восхищался мужчинами)))

Это мои личные глюки. совершенно не понимаю, как можно не обращать внимания на красивых мужчин?, и как можно не обращать внимания на красивых женщин?...

[Лукиан]

да, но все равно это как-то совсем непонятно, отчего женщины о себе так плохо думают

Патриархат-с.

[tes3m]

Tamillla

тогда не отвлекайся

Увы, все время в реале отвлекают. Но дописываю.

отчего женщины о себе так плохо думают.

Многие о себе как раз хорошо думают, просто они себя считают исключениями.

хотя все это просто выглядит как банальная ревность.

Да недалеко и ушло. Самому ему прелесть женщины непонятна, а другие почему-то всё готовы ради них бросить. Вот если бы ради красивого юноши - он бы понял. А тут-то с чего?
Вот я читала недавно один рассказ Рэя Бредбери - а Бредбери ведь и сам не чужд гомоэротики (у него даже есть рассказ, как дедушка одного парня, гея, догадавшись, что внук и его друг - любовники, не злится и не приходит в отчаяние, а принимает всё как есть, вспомнив, как был очарован другом юности - хотя между ними ничего такого не было, но, по Бредбери, разница не велика),однако у него есть огромное отличие от Лоуренса — он понимает красоту и мужчин, и женщин — и красоту женщин даже больше. Так вот, там жена главного героя идет по улице, «и все оборачивались и смотрели ей вслед: она шла, и по лицу ее скользили яркие тени; она была словно летние спелые персики среди снежной зимы и т.д.». И когда я это читала, я почувствовала, насколько такой взгляд на женщину чужд Лоуренсу (я же все время о нем думаю, кого бы ни читала). Он будет восхищаться могучими и высокими мужчинами, писать про своих красивых бодигардов, похожих на яркие тюльпаны, про красавца Али, про красавчика Гая («Для меня удовольствие быть в рядах ВВС отчасти — и в значительной степени — зависело от удовольствия, которое я получал от твоей золотисто-лазурной особы: и я у тебя в глубоком долгу за множество счастливых минут» (My pleasure in the RAF was partly, largely, due to the pleasure I got from your blue & yellow self: and I owe you a deep debt for many happy times)), будет прямо сахарным сиропом описывать Поша Палмера, shy little bird (а еще он у него маленький робкий соня, мышка-полевка и comfortable little thing), но чтобы описать красоту женщин у него не то что таких эмоциональных слов, а вообще никаких не находится. Даже просто то, что какая-то женщина красива, почти не писал (в сущности я вспомнила только один случай, когда он написал о женщине, что она красивая, так и то это была не взрослая женщина, а девочка, новая жена Ауды — Лоуренс к девочкам и старушкам относился лучше — ну, наверное, еще где-то мог о какой-нибудь женщине отозваться, что красивая, просто я не знаю, но про мужчин-то все время писал, подробно и восторженно).
Но дружить он мог, хотя не могу сказать, что эти дружбы были для него очень важны. Разве что Шарлотта. Вот, кстати, леди Скотт (та, которой полковник Викери сказал, что Лоуренс гомосексуалист, как и Файсал, а Лоуренс "признал свои склонности", хотя сказал, что они не повлияли (или не повлияли плохо- там слово affect) на его жизнь, когда она ему это передала — и обозвал Викери охотником за медалями — а потом с ней дружески общался, заходил, хоть и не часто, в гости (я напишу обо всем этом, только жду, когда придет ее биография, где тоже цитируется этот ее дневник, и еще книга - изданные в 1949 отрывки из дневника, где есть еще о Лоуренсе, хотя, конечно, нет тех записей) — так вот, когда она после смерти Лоуренс услышала лекцию о нем Рональда Сторрса, где тот сказал, что Л., может и не женоненавистник, но, если бы ему сказали, что он больше не увидит ни одной женщины, он бы перенес это спокойно, она не поверила: ведь ей казалось, что Лоуренсу она была необходима, как друг, хоть он и не мог ее любить, как мужчина женщину. Действительно ли необходима? Но он к ней хотя бы в гости забегал, хотел общаться (меня это порадовало, когда я прочла отрывки из ее дневника, а то я по его письмам думала, что ему стало неловко с ней общаться после того разговора). Впрочем, пока не буду больше писать про леди Скотт, напишу потом пост.

[Лукиан]

«Для меня удовольствие быть в рядах ВВС отчасти — и в значительной степени — зависело от удовольствия, которое я получал от твоей золотисто-лазурной особы: и я у тебя в глубоком долгу за множество счастливых минут»

Ыыыы, это прямо как из фанфика какого-нибудь по Стар Треку

[tes3m]

Roseanne Ах да, я видела изображения капитана Кирка в избранном: он постарше летчика Гая, но тоже вполне

золотисто-лазурный

.

[Лукиан]

tes3m, а женщины когда-нибудь в таких выражениях о мужчинах писали?

[tes3m]

Roseanne Как Лоуренс о Гае? Знаешь, мне кажется, он о нем и о Поше Палмере писал не так, как о мужчинах, которых воспринимал как маскулинных. Этими юношами он хоть и восхищается, но как чем-то миленьким, как игрушками или зверюшками. Он и называл Гая Кроликом и Крошкой (Poppet), а Палмера сравнивал с мышками и птичками. А дамы раньше о красивых мужчинах так в художественных произведениях не писали, кажется. Мужчина мог писать о женских "ручках" и "ножках", умиляться, видеть в женщине что-то детское и т.п., но женщины в литературе к красивым любимым мужчинам так не относились. Хотя в жизни могли и сюсюкать. Я вот вспомнила, как Лоуренс и Форстер все время в письмах друг другу называют Палмера the thing (я перевела как "это создание") и little thing (крошка, малышка -о детях и девушках) и думаю, что какие-нибудь немолодые дамы могли так умильно беседовать о молодых людях, но не в книгах писать о них так. Лоуренс Гаю писал: Приятно было бы вновь увидеть твою странную, но приятную мордочку". Мне вспоминается не то, как писали, а как дамочка говорит в рассказе Чехова про татарина-проводника: «Глаза... черные-пречерные, как у-уголь, морденка татарская, глупая такая, смешная» Кстати, весь отрывок:
– Пожалуйста, без этих глупых улыбок! Я тебе не Юлия какая-нибудь… Я ее и не оправдываю, но я… пссс! Я хоть и не корчу из себя святой, но еще не настолько забылась. У меня Сулейман не выходил из границ… Не-ет! Маметкул, бывало, у Юлии всё время сидит, а у меня как только бьет одиннадцать часов, сейчас: «Сулейман, марш! Уходите!» И мой глупый татарка уходит. Он у меня, папочка, в ежовых был… Как только разворчится насчет денег или чего-нибудь, я сейчас: «Ка-ак? Что-о? Что-о-о?» Так у него вся душа в пятки… Ха-ха-ха… Глаза, понимаешь, Васичка, черные-пречерные, как у-уголь, морденка татарская, глупая такая, смешная… Я его вот как держала! Вот!
– Воображаю… – промычал супруг...
– Глупо, Васичка! Я ведь знаю, какие у тебя мысли! Я знаю, что ты думаешь… Но, я тебя уверяю, он у меня даже во время прогулок не выходил из границ. Например, едем ли в горы, или к водопаду Учан-Су, я ему всегда говорю: «Сулейман, ехать сзади! Ну!» И всегда он ехал сзади, бедняжка… Даже во время… в самых патетических местах я ему говорила: «А все-таки ты не должен забывать, что ты только татарин, а я жена статского советника!»

[Лукиан]

Мужчина мог писать о женских "ручках" и "ножках", умиляться, видеть в женщине что-то детское и т.п., но женщины в литературе к красивым любимым мужчинам так не относились.

По-моему, "золотисто-лазурная особа" — яркий поэтический штрих. Как-то даже мысли о сюсюканье не возникло.

Мне вспоминается не то, как писали, а как дамочка говорит в рассказе Чехова

О! Мне только вчера захотелось что-нибудь из Чехова прочесть, но что именно, я не смогла выбрать Как этот рассказ называется?

[tes3m]

Roseanne А, это я была под впечатлением того, как он писал о Палмере ("застенчивая птичка", "смуглый крошка"и т.п.). А "золотисто-лазурная особа" - это я так перевела, не буквально, т.к. буквально было бы "желто-голубая". По-английски это нормально, а по-русски в стихах не воспевали желтые волосы, только золотые. А если сказать «Золотисто-голубая», мне показалось, будет не так, как надо, из-за сленгового значения слово "голубой". Я вспомнила "Золото в лазури" и т.п. Вообще можно было еще поломать голову, как перевести. Но вот сейчас задумалась -

blue & yellow self

- почему я self перевела как "особа"? Тут это явно "облик". Надо переделать.
Рассказ "Длинный язык".

[tes3m]

Roseanne Вообще-то я понимаю, почему

self

не перевела как "облик": привыкла, когда училась, к философским текстам, в которых это слово значило "сущность", "личность", "субъект". Но это меня не оправдывает. Просто бывает, что затмение какое-то находит.

[Лукиан]

tes3m, по-моему, хороший перевод

[tes3m]

Roseanne Спасибо.))) Все же, я думаю, точнее будет:

«Для меня удовольствие быть в рядах ВВС отчасти — и в значительной степени — зависело от удовольствия, которое я получал от твоего золотисто-лазурного облика: и я у тебя в глубоком долгу за множество счастливых минут»

Хотя вот написала и опять сомневаюсь. С одной стороны, облик подходит, с другой стороны и self как "ты сам" тоже подходит, да еще это и более распространенное значение (может, я и тогда все так же рассмотрела, потому и остановилась на "твоя...особа"?). Словом, я в растерянности.

[Лукиан]

Я в даноном случае воспринимаю "облик" и "особа" как синонимы. Короче говоря, какое слово не ставь, всё равно получается очень поэтично

[tes3m]

Это утешительно.

[tes3m]

Оказывается, я ошиблась: даже и про юную жену Ауды Лоуренс не написал, что она была красивая. Это у меня засело в голове давнее впечатление от перевода из "Терры": там написали "красивая девочка". Но у Лоуренса она — «a jolly girl». Jolly - веселая.

[Friday_on_my_mind]

tes3m

только не понятно, от чего его так накрывало

Если у вас будет время (и - желание, само собой) напишите своё мнение об этом! Думаю, что будет интересно не только мне...)