[Tamillla]

Друзья! скоро должен выйти фильм о Гертруде Белл.
И там будет Лоуренс, хотя его будет играть Патиссон... не знаю, что из этого получится, но все равно ужасно интересно)

15.01.2015 в 18:37

Пишет  ~Madame~:

Первые фото из фильма Queen of the Desert

фильм представят на Берлинском кинофестивале, посмотрим как отзывы
даты выхода ещё не известны

о чём:
Гертруду Белл, родившуюся в 1868 году, по праву называют «Индианой Джонсом в юбке». Путешественница, альпинистка, фотограф, археолог, атташе британской разведки на Ближнем Востоке, один из крупнейших экспертов по мусульманскому миру. Ей приписывают даже приход к власти династий Хашимитов в Ираке и Иордании.

@темы: кино, образы ТЭЛ в искусстве, ccылки

---

Out in the desert, upon the sand Florence would ride off leading her band

[tes3m]

A dashing horse with speed of light,
A galloping steed running through the night,
A hardy cry, it's her!
Florence of Arabia...

Некоторое время назад среди кэмповых пародийных песен, записанных в Голливуде в конце 50-х — начале 60-х (исполнители скрыли свои имена под шуточными псевдонимами), я нашла песенку о Флоренс Аравийской.

Прослушать или скачать Camp Records Florence of Arabia бесплатно на Простоплеер

@темы: юмор, музыка

---

[tes3m]

Огастес Джон вспоминает о Парижской мирной конференции: «Произошедшая там встреча с Т.Э.Лоуренсом положила начало долгой дружбе. Он часто позировал мне в Париже и затем в Англии. Лоуренс действительно любил, когда его рисовали, и, казалось, всегда оставался чрезвычайно доволен результатом. Обычно он носил арабскую одежду и часто сопровождал эмира Фейсала, которого я рисовал несколько раз. Обычно они беседовали по-арабски, пока я работал, а порой к нам присоединялась и эта замечательная женщина Гертруда Белл. Однажды эмир давал званый завтрак, и я там присутствовал. Я никогда не ел ничего лучше: о, эти арабские сладости! За спиной принца стоял огромный негр с саблей. Этот человек, некогда раб, получил свободу от Фейсала: он, по словам Лоуренса, был готов умереть за своего господина. Лоуренс, конечно, был на приеме, и еще присутствовала одна француженка, о которой говорили, что она исследовала пустыню. Она попыталась вызвать Лоуренса на разговор, но безуспешно: на последнюю обращенную к нему реплику "Но, полковник, вы ведь обожаете ночи в Багдаде, не правда ли?" Лоуренс, не отрывая глаз от тарелки, ответил: "Они вонючие". Но Т.Э., кажется, в любом случае был неспособен находиться лицом к лицу с женщиной, за исключением одной-двух, вроде Гертруды Белл и Д.[Дорелия, гражданская жена Огастеса Джона]: с последней он разговаривал часами, когда позднее, бывало, навещал нас в Хэмпшире» (

В оригинале

"My meeting here with T. E. Lawrence began a long friendship. He sat for me frequently in Paris and later in England. Lawrence actually enjoyed being painted and always seemed vastly tickled by the results. He habitually wore Arab costume and often accompanied the Emir Feisal, whom I painted more than once. The two would converse in Arabic while I worked, and sometimes that remarkable woman, Gertrude Bell, would join us. The Emir gave a luncheon party one day which I attended: I never ate so well: ah, those Arabian sweetmeats! Behind the Prince stood a gigantic Negro with a sword. This man, once a slave, had been liberated by Feisal: he would have died for his master, Lawrence told me. Lawrence was of the party of course, and there was a French woman, reputed to have explored the desert. She tried to draw out Lawrence but with no success: as a last appeal, 'Mais, mon colonel, vous adorez les nuits de Baghdad, n'est-ce-pas?' 'Elles sont puantes,' replied Lawrence, with his eyes on his plate. But T. E. seemed anyhow incapable of facing women — except for one or two such as Gertrude Bell, and D.: he would talk to the latter for hours at a time when later he used to visit us in Hampshire", Autobiography [of] Augustus John, 1975, p.266).
Еще Огастес Джон цитирует письмо Лоуренса: «Дорогой Джон, я дважды был на Вашей выставке и снова собираюсь туда сегодня днём. Видите ли, она обычно так переполнена, что произведения трудно рассмотреть. ... Вы назвали ее ужасной, но с Вами пока что согласился лишь один человек. Он был около 6 футов 6 дюймов ростом [больше 1.98] и кисло смотрел на картины, и наконец назвал их примерами нервного истощения с заметными следами кисти, и сказал, что Веласкес бы под ними не подписался. Он сказал это мне, и я предположил, что Веласкес был для этого слишком честен... Тогда он ответил, что, по его мнению, я пытаюсь быть умным. Он явно не пытался, но после этого не похоже было, что мы поладим. Ла Казати* совсем не такая, какой запомнилась мне в Вашем доме... краски гораздо ярче и вид не такой вампирский. В сущности, я даже не против жить с ней под одной крышей (с картиной, разумеется), хотя Бирмингемская художественная галерея и заявляет, что повесить ее там было бы нехорошо по отношению к местным женщинам. Видимо, это было бы неприлично, если я правильно помню Бирмингем» (

В оригинале

"Dear John, I've been twice to your show, and am going again this afternoon. You see it's so crowded as a rule that things are difficult to see. ...you called it appalling - but only one person so far agrees with you. He was about 6 feet 6" high, and looked sourly at them, and at last said they were instances of nervous debility, all visibly brush-marked and that Velasquez wouldn't have signed any of them. He said it to me, and I suggested that Velasquez was too honest to do it . He then said he thought I was trying to be clever. He obviously wasn't : but after that we didn't seem to get on. La Casati is very different to what I remember of her in your house . . . much more lively in colour, and not vampirish so much. In fact I shouldn't object to living with her (the picture of course), though the Birm. F.A. Gallery say it would be bad for the women of the town to hang her there. It must be hot stuff if I remember Birmingham correctly, Ibid,p. 272).
* Имеется в виду самый знаменитый из трех портретов маркизы Казати работы Огастеса Джона.

1919 г.

@темы: образы ТЭЛ в искусстве, окружение ТЭЛ, отзывы о ТЭЛ

---

Портрет от Вивиана Ричардса (оригинал)

[FleetinG_]

Вот здесь у меня был "Портрет Лоуренса" от Вивиана Ричардса, который на самом деле не портрет (а в названии и правда опечатка); а вот здесь все-таки положу я перевод отдельных мест (многих мест, чего уж там) из того "Портрета", который 1936 года, по свежим впечатлениям и с оксфордскими воспоминаниями - и на основании которого была написана статья в сборнике T.E.Lawrence by his friends.
Ибо: автору с меня крупно причитается; обычно эту биографию "отвергают как некритически написанную" (что относительно, там есть аж целая глава про адвоката дьявола); там любопытный угол зрения и неплохая протяженность по времени; там молодой оксфордский Лоуренс, "ужасть как бизарный", и довольно подробно про его круг чтения и интересов, от которого я все никак не опомнюсь (поэтому в файле так много гиперссылок - хотя, увы, письма Лоуренса, на которые мне хотелось поставить ссылку, успели из Сети пропасть - между прочим, спасибо  moody flooder за то письмо, которое там все-таки есть). А еще оттуда можно узнать, почему Лоуренс был Белый Рыцарь и мистер Тоуд из «Ветра в ивах»
Переводить мне, как всегда, попросту легче, чем копировать, а потом сканировать на _протяжном_ сканере - хотя не всегда, ох и не всегда (поэтому в тексте так много английских слов в скобочках; ну вот как упускать такие вещи, как in Wadi Ais – the Vale of Ais, as we might say? тут ведь не просто долина, она же архаичный дол, а кроме того, это в точности как у Морриса в "Корнях гор").

У Лоуренса не было ни собственного национализма, ни веры, никакого крестового похода (разве что за свободу от всех крестовых походов), и поэтому он не нашел своего разрешения и покоя (resolving peace). Его ценность для нас в том, что, не найдя ничего, он не заявлял фальшивых претензий, а просто сказал об этом. Он сорвал с жизни все плотское и стесняющее (fleshly obstruction), всякое притворство, амбиции, гордость своим положением; все претензии, наклонности, привычки, приличия. Он предпочитал жизнь раздетой, голой. Полностью отдаться какому-либо делу – возможно, это способ найти покой, но это нельзя сделать волевым усилием; и здесь предполагается еще большая цена, которую он не согласен был платить – определенная слепота фанатизма. Современный индивидуализм тоже находит эту цену неприемлемой. (...) Должна дойти очередь до психоаналитиков, и они смогут рассказать нам многое; но смогут ли они полностью раскрыть столь живой дух, исследуя скрытые пути чувства и ума – это более чем сомнительно. Человека, представляющего свое время, нельзя изолировать в лаборатории и разложить на части. Несмотря на то, что сам Лоуренс инстинктивно изолировал себя, он, в конечном счете, тесно связан со своим поколением. Если пророк – это человек, который говорит вслух то, что тревожит его народ или его время, и таким образом помогает разрешить эти вопросы, тогда Лоуренс был пророком нашего времени, и он говорил через случайное посредство арабской кампании.

Сколько историй впоследствии собиралось вокруг него из-за его насмешек или враждебного презрения к фальшивой помпезности и твердой скорлупе, в которую заключены канцеляристы! Чтобы личность или ситуация имела для него значение, она должна была быть живой, свежей, растущей. Тот профессионализм, в который мы так легко впадаем, был для него анафемой. Профессионалы (это слово не принадлежит ему, но оно здесь подходит) бывают всякого рода, от тех из нас, кто принимает всерьез искусственность спортивных игр, до Керзонов большого мира, которых канцелярии и собственная фальшивая важность лишают всякой живой спонтанности, всего, что по-настоящему имеет значение.

Когда я возвращаюсь к годам задушевной дружбы с ним, это увлечение средневековыми холлами очень выделяется. Они были чертой такой же широкой и простой жизни, которую он обнаруживал в описаниях бедуинов, приведенных в «Аравии Пустынной» Доути – как я полагаю, его любимой книге, и вполне вероятно, что «Семь столпов» обязаны ей большой долей своего мужественного стиля. История Доути была реальной. Эти палатки из черной козьей шерсти в пустыне были такими же темными холлами с множеством колонн. Возможно, сама их подвижность – ведь их можно было сложить и погрузить на верблюдов за какой-нибудь час – впоследствии привлекала Лоуренса даже больше, чем устойчивый средневековый холл Запада. Даже красоты готического собора, величайшего из всех холлов, оказались не так дороги ему, как беспримесная нагота пустыни или казарменной жизни. Одно из наших совместных путешествий привело нас в Эбботсбери под Веймутом – массивная заброшенная каменная часовня, которая была ему по душе: в ней тоже была обнаженная простота. Снова и снова он воображал, как мы вдвоем мирно занимаемся совместным печатным делом в каком-нибудь просторном здании с открытой крышей. Этот план сохранялся вплоть до тех времен, когда до его смерти оставалось несколько лет – я думаю, с ним было покончено, как я сказал, когда Лоуренс отказался от всех попыток извлечь прибыль из своих «Семи столпов».

Призовые борцы и полярные исследователи тренируют себя в высшей степени (superbly), но тяготеют к тому, чтобы телесная сила была их главной заботой. Лоуренс почти в негативном смысле использовал свою независимость от регулярных и полных приемов пищи и от сна, свое умение переносить трудности: плоть никогда не должна была мешать уму. (...) Да, он ценил чувственные удовольствия; но лишь по контрасту с каким-нибудь долгим напряжением суровых условий (harshness) или лишений – об этом свидетельствуют шесть напитков со льдом, и ванна в отеле, и кровать, которыми он так наслаждался после изматывающей кампании Акабы и перехода по Синайскому полуострову до Суэца, чтобы объявить о ней! Его понятия о блаженстве включали кресло, стопку книг на полу рядом с ним и подставку для книг (book-rest) – и, как я обнаружил, когда впервые пришел в его комнату в колледже Всех Святых, пачку шоколада под рукой. Не очень-то похоже на Омара Хайяма, хотя и в этом есть мягкая чувственность (gently sensuous)! Но ни в чем этом не было потакания своим прихотям или профессионального эпикурейства. Просто тело не должно было ему мешать; в остальном оно не имело серьезного значения. Говорят, он объяснял, почему предпочитает воду вину, тем, что разнообразие вкусов воды более тонкое, чем вкусы вин. Краны и резервуары не так уж различаются – хотя, несомненно, вода, которую он пил в пустыне, разнилась по степени своей отвратительности. На самом деле это всего лишь еще одна из его маленьких странностей – поставить скучный общепринятый вопрос с ног на голову, чтобы удивить вас и оставить в поисках объяснения, которого и вовсе нет. Это может показаться позой, но на самом деле это составная часть его антипатии к мертвечине. (...) Он не питал любви к аскетизму (austerity) как к идеалу в монашеском смысле – укрощению плоти против греха. «Страх, как бы не согрешить» (tenderness in sinning) в этом смысле никогда не затрагивает его ум: они на разных полюсах с Беньяном. Он едва ли вообще говорит о грехе в своей книге, не считая того, как он проклинает преступную и бесполезную растрату жизней, как при взятии Веджха. У него бывали духовные сложности, которые потрясали его до основания; но они начинались там, где кончается плоть, и среди них никогда не было потрясений раскаяния.

Перед Вергилием как художником не встает задачи быть верным событиям, которые случились на самом деле; он живописец, а не фотограф. Черри-Гаррард, одаренный писатель, со всей силой воображения (imaginatively) записывает события, более чем реальные для него, и его рассказ очень близко следует за его дневником. Лоуренс находится между ними двумя. Как Вергилию, ему важнее картина, чем события: но, как антарктический отряд, он лично терпит и преодолевает самые запредельные тяготы из тех, о которых он пишет. Однако, может быть, он и позволяет себе вольности в некоторых второстепенных эффектах. Иногда они появляются с такой ловкостью, настолько кстати для драматурга, что человек, не слишком строго привязанный к фактам, мог бы их выдумать или изменить. Возьмите превосходный пример: когда Лоуренс уходит из Дераа после мучений, оглушенный терзаниями тела и сердца, он по счастливой случайности обнаруживает тот скрытый проход, который пришел туда искать. Если этого не было на самом деле, то каким гениальным штрихом была бы эта выдумка! Даже находясь в самой глубокой бездне (in his very lowest), Лоуренс предан своей работе, находчивость не покидает его; плоть и дух оцепенели, но ум все еще управляет положением. Торжествующий Одиссей! Турки все-таки остались в дураках!

Я не могу, тем не менее, закончить с этим пунктом, если не приведу замечание, которое Лоуренс однажды высказал мне после возвращения с войны. Он сказал, что иногда во время кампании, если он считал (ведь он уже думал о той книге, которую должен был однажды написать об этом), что здесь или там нужно взять тоном выше, то всегда мог спланировать вылазку, или – как я предполагаю – расшевелить Фарраджа и Дауда на какую-нибудь новую проделку, или чуть поддразнить Ауду, и это обеспечило бы ему «материал», который был нужен ему именно в этом месте. Но ничто так не повеселило бы его, с его озорным юмором, чем эта реплика, серьезно цитируемая и принимаемая солидными историками!

Роберт Грейвс и другие выдвинули против Лоуренса обвинение в том, что он был романтиком – Грейвс, разумеется, на это сетовал, зато почитатели смаковали и называли его крестоносцем, елизаветинцем, монахом и так далее. Точное значение слова «романтик» – слишком глубокий вопрос, чтобы полностью исследовать его здесь. Но нетрудно видеть, к чему в общих чертах относится подобная критика. Можете начать, если угодно, прямо с того замечания, которое он сделал в моей комнате, о том, что мир закончился в 1500 году, с появлением книгопечатания и пороха; но если так, вспомните о его любви к печатной машине-монотипу и к динамиту. Романтизм можно рассматривать в общих чертах как предпочтение ценностей прошлого современным ценностям: например, Моррис, Мэлори, примитивные арабы. Более того, можно увидеть здесь и эмоциональное отличие – предпочтение красок перед формой: Лоуренс предпочитал, например, Бетховена Баху или Моцарту. Бетховен вложил в свою музыку напряженное чувство – собственное живое чувство; в этой музыке была форма, но она была не главной чертой, как в белуджистанском молитвенном коврике или в фуге Баха. Сегодня краски Бетховена принадлежат к прошедшей жизни; его окутывает тот же смягчающий туман старины, как греческое или средневековое искусство. Это, должно быть, играет свою роль для тех, кто предпочитает его сейчас.
(Да, мне странна эта точка зрения - зато интересно, что у Грейвса приводится «анкета», которую заполнял Лоуренс - кажется, в Крэнвелле - и там своим любимым композитором он называет именно Моцарта)

Однако, не будучи последователем ни Соломона, ни маркиза де Сада, он был достаточно добр к интимной дружбе Фарраджа и Дауда. (...) Возможно, антитеза проходила не столько между севером и югом, сколько между более древними и более новыми цивилизациями. Но среди нас тоже существуют такие пылкие дружбы, которые – хотя бы потому, что они дороги нам – мы предпочитаем прятать. В любом случае, здесь снова существенно то, что самого Лоуренса, как все наше поколение, занимали (was exercised about) все эти вопросы о сексе. В этом видны не столько спокойные суждения или размышления, но какой-то почти мистический (spiritual) страх. Он как никто, не считая фанатиков, был властен над вожделениями своего тела. Является ли это искажение частью той цены, что он заплатил? По крайней мере, для себя я должен противопоставить эти более поздние слова его юному энтузиазму в оксфордские дни, когда он настаивал, чтобы я прочел поэму Кристины Россетти «Мученица». Она знала – и, возможно, в то время он чувствовал, что она была права – что по-настоящему превзойти плоть можно с помощью некоего уносящего вдаль (transporting) идеала, забывая о ней, а не отрицая ее силой воли.

...адвокат дьявола заметил бы, достаточно разумно, что Лоуренс сильно преувеличивал значение теории о психологическом настрое в бою – и в своей книге, и в лекциях после войны в штабе. Он был страстным противником войны массового разрушения, которая характеризовала и немецкое наступление на Западном фронте, и ответ на него Фоша. Я никогда не слышал, чтобы он защищал свою позицию в подробностях или предполагал, как бы он встретил тяжеловесный натиск какой-нибудь крупной атаки немцев. Возможно, он попытался бы найти несколько командиров собственного калибра, не уступавших в находчивости и уме – что явно было бы нелегко. Но даже после этого трудно было бы заставить пасть духом удаленную от них артиллерийскую батарею или авиационную базу. Ведь в общих чертах его идея была вот в чем: вы должны так гордо распустить хвост, а противник – так жалко поджать свой, что вам останется лишь прийти и взять то, что вам нужно. Он не раз проявлял неумеренный гнев во время своей собственной кампании, когда какой-нибудь некомпетентный офицер вызывал ненужные потери. Но на самом деле его приводил в ярость не столько конкретный инцидент, сколько скрытая за ним скучная и общепринятая аксиома (assumption) о том, что определенное количество жизней должно быть потеряно, и это не имеет особого значения, лишь бы враг потерял больше.

Стиль – это человек, как говорят нам; поэтому мы можем искать все, чем он был, в его книге. Мой ум возвращается к тихой восторженной (exultant) фигуре, сидящей «у шестого пилястра с запада на южной стороне прохода нефа» в Реймсе, ибо такой готический собор – подходящая аналогия для «Семи столпов». Там, помимо возвышенного великолепия, присутствует живая целеустремленность: каждый элемент напряжен, контрфорс тянется к опоре крыши, шпиль и противовес укрепляют это сбалансированное напряжение. Все здесь проникнуто интенсивной жизнью и логикой. Там есть огромные окна, открытые свету небес; но самая откровенная правда вступает, как свет через эти врата, расцвеченной богатством его ума. Там есть изысканные фрагменты, то и дело выглядывающие то тут, то там... Там есть и горгульи; такие, как это изучение запахов, которое заканчивается потоком слов: «тяжелый, стойкий, кислый запах сухого пота и хлопка среди толпы арабов и грубый запах английских солдат; горячие испарения массы людей в шерстяной одежде, пропахшей мочой, едкий, острый, удушливый, аммиачный запах горячего керосина», или ухмыляющаяся маска похоти, слитой воедино с любовью Христа, ангельская щека рядом с пастью дьявола, когда он говорит об идее, разросшейся «буйным тропическим цветом, в которой гармоническое равновесие греческого искусства и греческого идеализма расцвели новыми очертаниями, кричащими, насыщенными страстью Востока.... не в силах совладать с возбуждением, держали зеркало перед чувственностью и лишенным иллюзий фатализмом», отраженным в запинающихся стихах гадаринских поэтов левантинской Галилеи... Там есть дальние тайники, наполовину скрытые даже от него самого, как в той полночной речи, которая побудила вождей целого племени перейти от холодной враждебности к горячему пламени энтузиазма... Но тогда, если эта его книга, которая является им самим, подобна готическому собору по своему стилю и форме, можем ли мы довести аналогию до конца – есть ли в ней божество, которому посвящен этот храм?

Его представлением о подобных унизительных поблажках был сладостный опыт, когда он разгружал пароходы в Порт-Саиде и спал ночью на волнорезе. По крайней мере, как мог бы сказать адвокат дьявола, ему удалось выбрать себе пример «низменных» приключений так, чтобы удивить нас как следует. Возможно – но ему трудно было бы привести пример того, что большинство из нас назовет поблажкой плоти.

Один мой друг, Гровенор Стивенс, пишет мне, отвечая на мое предположение, что половинчатое упоминание об этой тайне исключительно эффектно и, может быть, для того и замышлено: «Что я чувствую в посвящении «С.А.» – то, что оно относится не к желанию Т.Э.Л. показать себя, а к его желанию личной свободы. Он не мог выносить прикосновений, как говорит он сам, и этим стихотворением, мне кажется, он освобождается от собственнического чувства, которое могут испытывать к нему читатели книги... «Достойный памятник для неуязвимого дома» должен быть расколотым и неполным – и стихотворение раскалывает эту книгу, показывает, что она неполна и в чем-то ложна; но сам Т.Э.Л. и его отношения с С.А., какими бы они ни были, остаются неуязвимыми, не попадая ни в чью собственность (unpossessed and inviolate)».

Когда немецкие наниматели решили снабжать своих местных рабочих, свирепых курдов, умеренных черкесов и остальных, обычным немецким рационом, включавшим черный хлеб, штаны и очищенную воду, расходы на него предполагалось вычитались из заработка рабочих. Эта тайна была превыше их понимания, и это вело к большему и большему недовольству. Наконец однажды в день расчета один курдский рабочий, который больше обычного негодовал на то, что получил всего треть ожидаемого заработка, спросил, что все это значит. Немецкий чиновник объяснил, что столько-то ушло на черный хлеб, столько-то на штаны и столько-то на воду. Рабочий ответил, что немецкий хлеб он есть не станет, что воды он может набрать из Евфрата, а что касается штанов, то у них такие штуки не носят. С этими словами он швырнул монеты на землю с такой яростью, что немец, ожидая насилия, позвал своего черкесского телохранителя, чтобы тот защитил его.

Во всей этой огромной книге, где, по-моему, миллиона полтора букв, или даже больше, я выловил, читая ее специально ради этой цели, лишь следующие опечатки: страница VIII вместо XV, глава XI пронумерована как XII, и все остальное таким же образом (putting all the rest wrong), на странице 330 upshop, на странице 501 лишняя точка; на странице 523 буква s перевернута вверх ногами; на странице 572 – armoured-plated, на стр.626 publickly, и, возможно, по случайности – long rich, fur-lined German officer на стр.133; микроскопические огрехи. Одна из его любимых опечаток – great white pants of the engine – была замечена вовремя и неохотно исправлена (хотя я вспоминал прецедент в «Кубла-Хане»!)

Чтобы избежать пиратства в Америке, ему пришлось оформить издание для воспроизведения там. Но оно было очень дорогим, чтобы предотвратить обширные продажи, а стоимость печати была максимально низкой. (Сноска: Его первоначальная (original) – и действительно оригинальная – идея была такова: продать первый экземпляр, скажем, за 10 долларов, следующий за 20, потом 40,80,160... вплоть до миллионов. Таким образом невозможно было бы исчерпать издание, а пираты не могли бы вмешаться. Его это забавляло!)


Бонус для любителей гадания по указателям - помимо добросовестно перечисленных имен и географических названий, "просто понятия" в этом указателе приводятся таким занятным образом: anti-conventional, archaeology (4 упоминания), bodyguard, cathedral, craftsmanship, cruelty, decorations, demolition, “diathetics”, “duplicity”, games, God, gold, halls, homosexual (1), humour, letters (13), love (3), mediaevalism, moods (15), mшsticism (1), night sermon, objectivity (4), physique (18), preciosity (4), printing, “professionalism” (8), psychoanalysts, reading, romanticism, sadism (1), self-analysis, sex (6), sin (2), woman (4)

А здесь у меня (поскольку не про Лоуренса совсем) участник еще одного (более раннего) потенциального совместного издательского проекта - Леонард Грин, которому с меня не причитается (а очень зря)

@темы: окружение ТЭЛ, биография ТЭЛ, отзывы о ТЭЛ

---

[tes3m]

Письмо (30 октября 1931 г.) Т.Э.Лоуренса, в конце которого он рассказывает такую историю: «З[игфрид] С[ассун], современный и изумительный поэт, гостил у Томаса Харди в Дорчестере, когда прибыло письмо из США от неизвестного американца, вложившего в конверт крохотную визитную карточку, примерно полдюйма на дюйм, с детским именем и осмелившегося поделиться радостной новостью о рождении своего четвертого сына с Т.Х. Не соблаговолит ли выдающийся писатель дать сорванцу напутствие, чтобы вдохновить того на выбор жизненного пути? Несчастный Т.Х. был в смятении от этого грубого посягательства на его покой. "Что, что я могу сделать?" — вопрошал он стол, за которым завтракал. "Дайте мне", — угрюмо сказал З.С.; и он взял крохотную карточку, написал на ее обороте своим прекрасном почерком "Иди к черту!", запечатал и отнес на почту. Я часто думаю о загубленной жизни этого американского ребенка в случае, если он прочтет "напутствие" от Т.Х. и станет вести себя соответствующе».

В оригинале

S[iegfried] S[assoon], a modern and wonderful poet, was staying with Thomas Hardy in Dorchester when a letter arrived from U.S.A., from an unknown American, who enclosed a tiny visiting card, about 1" by ½", carrying a child's name, and begged to share with T.H. his good news of the birth of a fourth son. Would the distinguished author deign to give the brat a message, to hearten its course in life? Poor T.H. fluttered in distress over this rude invasion of his peace. 'What, what can I do?' he asked the breakfast table. 'Let me have it' said S.S. grimly; and he took the tiny card, wrote 'Go to Hell' in his beautiful sсript on the back, sealed it, and put it in the post. I often think of that young American child's blasted life, if it reads and acts upon its 'message' from T.H.

@темы: окружение ТЭЛ, творчество ТЭЛ

---

Образы Т.Э.Лоуренса в зарубежной прозе. Зовите меня Нед.

[FleetinG_]

И еще одна моя статья с ФБ на ту же тему, тоже подредактированная и дополненная чуть больше (в части "Утренней звезды", "Вод Вавилона" и "Мечтая о Самарканде") - также убраны некоторые рейтинговые моменты, чтобы не закрывать запись от детей пороть здесь будут, но не больше, чем в детской литературе ; вариант, размещенный на ФБ
Образы Т.Э.Лоуренса в зарубежной прозе. Зовите меня Нед.
Рейтинг:R
Примечание:все фрагменты, переводчик которых не указан, переведены автором статьи.
Если читатель думает, что в «нормальных» исторических повествованиях о Лоуренсе, где он выступает под собственным именем (или скорее именами), его ждет менее безбашенная жизнь, чем в роли вымышленного персонажа, то это далеко не так. Конечно, тем, кто пишет о Лоуренсе, трудно соперничать с самим автором «Семи столпов мудрости» и «Чеканки», но фантазия у них работает на всю катушку. Ну, в самом деле, где еще найдешь исторического персонажа, которого автору было бы так легко заставить сыграть в «правдивые ответы» на затерянной в песках авиабазе, отправиться за океан лишь затем, чтобы получить там хорошую порку, вывесить брюки лорда Керзона на один из оксфордских «грезящих шпилей» или завести дискуссию о кольцах с автором «Властелина колец»?

Впервые Лоуренс как таковой, а не под псевдонимом, становится героем художественного произведения в 1960 году, когда Теренс Рэттиган пишет о нем пьесу «Росс» (Terence Rattigan, Ross). Действие происходит в двух планах времени и пространства: в двадцатые годы на сборном пункте Военно-Воздушных Сил неуклюжий рядовой Росс пытается встроиться в упорядоченную военную жизнь, а во время первой мировой войны в пустыне Среднего Востока офицер разведки Лоуренс ведет кампанию против турецкого владычества. Мало кто подозревает, что первый и второй – одно и то же лицо, и что каждый поступок Лоуренса Аравийского все больше приближает его к Россу Эксбриджскому.
Лоуренс. Росс, ты меня слышишь? (Пауза). Я сделал это. Сделал. Я взял Акабу. Я сделал то, что не мог ни один из профессиональных военных. Я захватил ключ к южной Аравии вместе с пятью тысячами неспособных, ненадежных арабских бандитов. Почему ты не радуешься, вспоминая об этом? Что делает тебя таким несчастным? Этот марокканец, которого я убил в пустыне и не мог застрелить как следует, потому что руки мои слишком дрожали? Исковерканные тела турок во взорванных поездах? Те люди, что умерли в пустыне?.. Рашид?.. Это из-за Рашида? (Пауза). Война есть война, в конце концов. Враг должен быть убит, а нашим людям приходится умирать. И, по крайней мере, я берегу их больше, чем какой-нибудь штабной вояка, ведь правда? (Пауза. Сердито). Что тут такого, если я пытаюсь вписать свое имя в историю? Лоуренс Акабский, возможно... кто знает? (Пауза). Ах, Росс... как я превратился в тебя?
Рэттиган рисует Лоуренса умным, целеустремленным, бесстрашным молодым человеком, который хорошо умеет обращаться с людьми, скрывает свои чувства за эксцентричностью и не собирается подчиняться ничему, кроме собственной непреклонной воли. «Служа твоему делу, я служу делу свободы, а служа вам, я служу и себе», – говорит он своему арабскому телохранителю.
Сторрс. Лоуренс как командир? (Задумчиво). Он интеллектуал чистой воды, и по природе вовсе не деятель. Очень замкнут, скрытен, себе на уме, и никому не даст разглядеть свою подлинную натуру. Он прячет ее за манерами слишком скромными, слишком вызывающими или слишком небрежными, и у большинства людей это вызывает неловкость. Слишком много мыслит, что не идет на пользу его душе, и слишком много чувствует, что не идет на пользу его разуму. Поэтому личность это крайне нестабильная. Наконец, он в высшей степени презирает всяческую власть – в любой форме, но особенно военной.
Алленби. Понятно. Не слишком обнадеживает...
Сторрс. Напротив, сэр. Я считаю, из него получится командующий высшего класса.
Сторрс. Как ни странно, я обнаруживаю, что мое описание подошло бы большинству великих полководцев, от Юлия Цезаря до Наполеона.
Однако арабская кампания требует от молодого англичанина, почти случайно попавшего в офицерский состав, не только выносливости и решительности, но и серьезных моральных затрат. «Моя совесть не прошла Сэндхерстское училище», – объясняет он главнокомандующему Алленби причину своих терзаний. А ведь то, чем занимается Лоуренс, куда сложнее и грязнее, чем война в окопах. Ему приходится собственными руками казнить убийцу в своем отряде, скрывать от боевых товарищей соглашение Сайкса-Пико, разделяющее их земли между Англией и Францией, смиряться с тем, что сочувствующих ему жителей деревень захватывают турки, видеть гибель преданных ему людей из-за его собственных ошибок, завоевывать новых сторонников, осознавая, что если он не сможет убедить их до конца, его предадут в любую минуту.
Лоуренс. Ауда, ты думаешь, что твои мысли так трудно прочесть? Предать гостя – это великий грех, но десять тысяч – это всегда десять тысяч, и, конечно же, стоят того, чтобы повернуть колесо фортуны. Если турок узнает незнакомца, тогда тот не будет предан. Но, чтобы его узнали, сначала ему надо поднять голову и показать турку свое английское лицо, потом встать, чтобы тот разглядел его белую одежду и небольшой рост...
Ауда (усмехаясь). Каким же дураком был этот турок! (Лоуренсу). Конечно же, я знал, что он дурак, или я никогда бы не стал рисковать. (Лоуренс смотрит на него, не отвечая. Двигаясь к выходу). Пойдем, друг мой. Нам надо составить планы. (Лоуренс не двигается). Хорошо. Я признаю, что подвергся искушению. Ты предложил мне славу, а они – деньги. И то, и другое я люблю всей душой и в равной степени. Но я повернул колесо, и победила слава. Теперь пути назад нет.
Лоуренс. А если они поднимут награду?
Ауда. Но они ведь не поднимут ее, пока мы не возьмем Акабу. (Лоуренс улыбается, пожимает плечами и медленно идет к выходу. Ауда снова берет пакет и смотрит на свою драгоценную челюсть. Внезапно он бросает ее на землю, поднимает винтовку и разбивает прикладом, снова и снова. После паузы он останавливается, наклоняется и поднимает разбитые куски, глядя на них с трагической тоской. Потом небрежно отбрасывает их прочь). Путь славы.
Даже самые сокровенные стороны Лоуренса, его пренебрежение ко всему плотскому и ужас перед прикосновениями, скрывающие за собой «непокорное тело, сильную волю и смятенный дух», использует в своей игре против него турецкий генерал. По версии Рэттигана, этот персонаж сознательно подстраивает его захват в плен и изнасилование, чтобы «преподать ему некоторые знания об этой жизни» и «заставить отречься».
Генерал. …Знаете, мне вас жаль. Вы этому не поверите, но это правда. Я знаю, что открылось вам сегодня, и знаю, что это открытие с вами сделает. Если хотите, можете думать, что я имею в виду только сломленную волю. Но я имею в виду больше. Намного больше. (Сердито). Но зачем вы оставили себя в таком уязвимом положении? Какая польза в образовании, если оно не учит вас знать себя таким, как вы есть? (Пауза). Жаль, что ваши приключения в пустыне не могли закончиться прилично, во главе боевого эскадрона. Но это не для таких крупных противников, как вы. (Снова опускается на колени). Вас было бы недостаточно убить. (Приподнимает голову Лоуренса). Вас следовало уничтожить.
Лоуренс пытается, но не может «дезертировать» из Арабского восстания, и постепенно превращается в «чудо природы, человека без души», способного отдать приказ к массовой резне турок. Ему кажется, что после войны он сможет затеряться в рядах летчиков, искупая свои грехи тяжелой жизнью в надежде обрести покой. Но книжное произношение и неприспособленность к грубым нравам казармы непоправимо выделяют его среди простых ребят, а скрытое непочтение к начальству навлекает на него все новые взыскания. В конце концов, один из сослуживцев, бывший офицер, когда-то видевший на улице знаменитого полковника Лоуренса, выдает его журналистам из надежды на легкие деньги.
Дикинсон. …Да, конечно же, я это сделаю – не буду же я отказываться от денег, которые мне нужны, ради какого-то фальшивого спектакля...
Лоуренс. Ты не путаешь Росса с Лоуренсом? Или Росс – тоже спектакль? Может быть, ты и прав. В любом случае, это мало что значит. Спектакль или нет, он с треском провалился. Тянет назад весь отряд на строевой подготовке и на гимнастике, не может рассказать грязный анекдот даже ради спасения своей жизни и никогда не видит в нем соли, разговаривает, будто по книжке читает, и портит любую компанию тем, что слишком старается. И все же, только что, когда мы с Моряком пели «Типперери», я подумал, что, возможно... (Замолкает). Нет. Все это одни сопли. Росс умрет завтра, туда ему и дорога.
Разумеется, едва только начинается газетная шумиха, руководство ВВС решает как можно быстрее избавиться от неудобного рядового: «Нельзя, чтобы авиация превратилась в дом отдыха для героев войны». Но Лоуренс, испытав среди рядовых безвестность и приниженность, все-таки успел познать вкус товарищества и отдаленную надежду на примирение с самим собой.
Парсонс. Мы тут пишем бумагу – все чин чинарем – со всем уважением – дорогой сэр – имеем честь – вся эта хрень – и мы все ее подписываем и посылаем полковнику, и сообщаем ему, что мы все считаем, что как они с тобой обошлись – это самая гнусная выходка, которую эти ублюдки на своем веку проделали с одним из нас, а это кое-что значит.
Лоуренс (тихо). С одним из нас?
Парсонс. Ну конечно! Но только это должно быть со всем уважением – отряд Б полагает, что произошло некоторое недоразумение, насчет того, что рядовой Росс здесь не годится (разгорячаясь), потому что, раз уж он годится для отряда Б, то он, черт возьми, годится и для ВВС, и вообще для чего угодно, что только придет в вашу тухлую башку – сэр. (Задумчиво). Одна закавыка – писать-то это все тебе придется.
Рядовой Росс уходит, собираясь вернуться в авиацию, как только сможет, под следующим именем. Свой золотой кинжал – последнее, что осталось от былого великолепия – он оставляет сержанту отряда в качестве сувенира для его жены. А тот, так и не зная, что за прошлое скрывает его странный рядовой, провожает его напутствием: «Слушай, парень, ты им не дай себя затюкать. Прошлое – это прошлое, что было, то было, и быльем поросло. Тебе о будущем надо думать». Вслед уходящему Лоуренсу звучат слова, которыми с ним прощался его умирающий охранник: «да пребудет с тобой мир».

***

В 1964 году вышла книга в необычном литературном жанре – «Посмертный журнал. Сообщения Т.Э.Лоуренса через посредство медиума Джейн Шервуд» (Jane Sherwood. Post-Mortem Journal). Автор утверждает, что все данные в ее книге получены путем автоматического письма, сеансы которого начались с 1938 года, и одним из трех коммуникаторов, выступавшим под псевдонимом «Скотт», оказался Лоуренс. Связь с медиумом он поддерживал до 1959 года, но ему все труднее становилось успевать за медленным земным миром. «У меня остался в мыслях озорной образ, который он однажды передал мне, как он описывает круги и даже кувыркается вокруг меня, не в силах терпеть мою медлительность», – пишет Шервуд в предисловии. Однако эту книгу вполне можно упомянуть среди литературных, а не документальных трудов о Лоуренсе – хотя бы потому, что «сообщения» оформлены в виде связного рассказа.
В загробном мире «Посмертного журнала» условия, в которых находится умерший, определяются уровнем его эмоций, которые сразу же отображает его астральное тело. Тот, кто исполнен злобы и гнева, пока не изживет их в себе, физически не может ни перейти на более приятный участок мира, ни общаться с теми, кто стоит на более высоком уровне – ведь чужие отрицательные эмоции в буквальном смысле слова приносят окружающим боль. «Все радости, как и все горести, здесь острее, и радость может озарить лучами, так же как горе может пронзить, подобно мечу». Сам Лоуренс, учитывая его состояние после аварии, сначала оказался в мрачном городе, полном теней, резких криков и раздражения, но с помощью некоего Митчелла, «работающего с новичками», вскоре перебрался в некий «санаторий», где стал учиться осваиваться с новым миром.
Главной проблемой, над которой пришлось работать Лоуренсу, оказалось его чувство превосходства, «презрение к медлительности и нетерпимость к посредственности».
«По-моему, вам кажется, что вы должны разыскать и встретить великих людей прошлого, которых, видимо, считаете себе равными, – говорит ему Митчелл. – Но, дорогой мой, пока что вы не способны и близко к ним подойти. Посмотрите на себя!» Я посмотрел. То ли я увидел себя в его глазах, то ли в каком-то нематериальном зеркале, но вот что я увидел: ярко-синий луч, пытающийся выбраться из мешанины темных и мутных цветов – гневная, мрачная тень в центре и, как ответ на его нелицеприятную критику, сердитые красные вспышки, летающие вокруг. Это было не очень-то красивое зрелище... Возможно, сейчас я достиг дна, а в этой мысли есть покой и облегчение».
«Большая доля страданий причиняется нам воспоминаниями о нашем прошлом, которые постоянно возвращаются, заставляя нас вспоминать о наших ошибках или преступлениях... Меня самого особенно мучает один инцидент в годы войны. В свое время он причинил мне бесконечное расстройство, но сейчас муки от его осознания, которые я выношу, пропорциональны моим обострившимся чувствам. Во время партизанской войны в пустыне я считал своим долгом приговорить человека к смерти за поведение, способное поставить кампанию под угрозу. Справедливость требовала, как я думал, что, если я вынес приговор, то должен был исполнить его сам. Поэтому под предлогом военной необходимости я убил этого человека. Более того, я из рук вон плохо исполнил свою работу и тем продлил его страдания. Хотя тогда я не видел никакого другого выхода, теперь я знаю, что бедность моего воображения и недостаток находчивости привели меня к этому. Теперь мне приходится выносить все, что я сделал с ним; не только физическое страдание – это наименьшая часть – но мне пришлось познать и его отчаяние, и угрызения совести, и ужасный удар по гордости и привязанности, нанесенный моим приговором. Моим первым всепоглощающим порывом было отправиться на его поиски и загладить вину, чем смогу, но Митчелл остановил меня и объяснил, что это не решение. «Даже если бы вы могли найти его и облегчить его теперешние страдания, вы не сможете изменить прошлое, – сказал он. – ...Возьмите этот крест, последствия ваших дел, и несите его по доброй воле. Он ваш; вы сотворили его сами». В тот момент мне казалось, что я не могу его вынести, но я одобрял то, как Митчелл отнесся ко мне. Он не признавал оправданий и не предлагал паллиатива. Он заставил меня принять всю эту тяжесть и в то же время дал мне уверенность, что я смогу ее вынести».
«Теперь мне приходится учиться - не скрывать свои чувства, потому что больше это невозможно, но контролировать их и работать над ними, чтобы совсем избавиться от тех, что не желательны», – рассказывает герой книги. Для начала ему рекомендовали испытать «опыт, который он упустил на земле» и вступить в связь с одной из тех женщин, что, подобно ему, в прежней жизни были этого лишены. Учитывая, что загробный секс лишен многих неуклюжих сторон по сравнению с прижизненным, герой книги оценил это сближение очень положительно. Но в дальнейшие отношения он вступать не стал – ведь той единственной, к кому он мог бы испытывать истинную привязанность, а не компенсировать с ее помощью неудавшийся на земле опыт, он не встретил и в мире загробном. Вместо этого он занялся тем, о чем действительно мечтал – изданием книг в местном университетском городе, слегка напоминающем Оксфорд. Это помогло ему примирить в себе деятеля и критика, которые находились в таком противоречии при его жизни. Его партнер по издательскому делу когда-то был простым наборщиком, вынужденным кормить семью и не имевшим на земле возможности получить образование, чтобы самому издавать книги штучной работы. Среди друзей Лоуренса в загробном мире оказались не только университетские ученые, но и рыцарь-крестоносец Средних Веков, с которым они иногда путешествуют по загробному Востоку. Он вернулся к своему «настоящему возрасту», когда полнее всего проявлялась его личность – около двадцати восьми лет – и дорос до «нормального роста», который был обусловлен его развитием в детстве и остановлен физической травмой. По словам медиума, Лоуренс вел с ней довольно успешную работу, поскольку был заинтересован в развитии человеческих знаний, а также обладал редкой в загробном мире способностью четко и ясно выражать свои мысли – ведь там, где невозможно скрыть свое состояние, для общения почти не требуется слов.

***

Сатирическая пьеса Алана Беннетта «Сорок лет подряд» (Alan Bennett, Forty Years On) обращается к штампам имперской истории и их развенчанию. Действие происходит в школе для мальчиков под названием Альбион-Хаус. Директор школы, побывав учеником во время первой мировой войны и учителем во время второй, теперь уходит на заслуженный отдых. Во время своей прощальной речи он, среди всего прочего, вспоминает и об аравийском герое, перебирая и выворачивая наизнанку все возможные штампы, которыми уже успел обрасти его образ: «Никто из тех, кто знал Лоуренса так, как я, то есть едва-едва, не мог упустить глубокого впечатления, которое он производил...». Вспоминая о первом путешествии Лоуренса на Восток в поисках замков крестоносцев, директор замечает: «Есть определенная жилка в англичанах, деликатных, склонных к посту, презирающих себя, и она притягивает некоторых из них к арабам, побуждает их принять их кодекс чести, вежества и жестокости, и таким образом приобрести права франшизы на пустыню. Такие люди выносливы, неловки и нескромны. Мужественные женщины и женственные мужчины, они считают аппетит грехом, а плоть – роскошью…»
Герой пьесы побывал даже в Клаудс-Хилле и делится своими впечатлениями: «Мне открыл маленький, довольно неприметный человек, тонкий в кости, светловолосый и с румяным, сияющим лицом школьника… Это и был школьник. Я ошибся домом». Лекция продолжается, касаясь работы легендарного разведчика на Среднем Востоке, его дружбы с Дахумом и «несказанных испытаний, последствия которых томили его всю оставшуюся жизнь и утомляли с этих пор всех остальных».
«Его застенчивость всегда была болезненной, именно застенчивость и стремление к анонимности заставляли его маскироваться. Нарядившись в великолепные шелковые одежды арабского принца, с коротким изогнутым золотым мечом шерифов, потомков пророка, на поясе, он надеялся незаметно проскользнуть по улицам Лондона. Увы, он ошибался. «Кто я?» – кричал он, бывало, в отчаянии. «Вы Лоуренс Аравийский, – говорили случайные прохожие, останавливая его. – И вы мне задолжали пять фунтов». Директор даже вспоминает, как однажды исключил мальчика из школы за чтение книги Лоуренса, а потом обнаружил, что Лоуренс успел уже войти в школьную программу. «Д.Г., а не Т.Э.», – подсказывают ему, но он сухо отвечает: «Да эти литераторы, они все одинаковы». Лоуренс оказывается не единственным «английским эксцентриком», чей образ получает в пьесе юмористическую характеристику – в той же манере перед зрителем предстают Оттолин Моррелл, Бертран Рассел, Джон Бакен и Вирджиния Вулф. Но в финале пьесы будущее героев оставляет им еще меньше надежд, чем позолоченное и запятнанное прошлое. Имперский романтизм, патриотизм, рыцарство и чувство долга стали пустыми словами, и людей, подобных Лоуренсу, больше не будет, ведь все это противоречит так называемой социальной справедливости: «Толпа отыскала дверь в тайный сад. Теперь она вырвет цветы с корнем, разобьет бордюры и усеет все вокруг бумажками и разбитыми бутылками».

***

В автобиографическом романе Энтони Уэста «Дэвид Рис среди прочих» (1970) * знаменитый полковник Лоуренс также показан критически – глазами ребенка, который стремится увидеть героя, но разочаровывается в «таком маленьком человеке». Единственное, что есть в этом Лоуренсе великого – это его мотоцикл. Аравийский герой притворяется скромным солдатом, но все время упоминает о своих знаменитых друзьях, рассказывает невероятные истории, но не говорит ничего по-настоящему интересного, пренебрежительно относится к гувернантке юного Дэвида, благоговеющей перед ним, зато безуспешно пытается очаровать прямодушную кухарку. А та заявляет ему, что для того, чье имя побывало в газетах и кто запросто разговаривал с королями, «уж больно вы похожи на одного человечка, которого я знавала... тоже умел языком трепать, так что мог и птичку выманить из кустов своими разговорами... Только одна беда: все это у него было сплошное актерство». Дэвид высказывает свое разочарование «тете Гвен» (которая на самом деле его мать, скрывающая незаконное происхождение своего сына), и та убеждает его проявить снисхождение. «Я не хотел, – отвечает Дэвид, – чтобы мне приходилось быть к нему снисходительным... Я хотел, чтобы он был героем». «Ах, это... – сказала тетя Гвен. –Этого все хотят. И это самая большая из его проблем. Такая проблема стоит перед всеми героями – свой поступок ты уже совершил, а тебе еще предстоит жить всю оставшуюся жизнь». «Думаешь, ему так тяжело быть героем?» «О да, ведь носить нимб – тяжелая работа, как и любой другой знак отличия».

***

Энтони Берджесс (Anthony Burgess) привлекает полковника Лоуренса в свою футуристическую сатиру «1985»* (написанную в 1978 году), где выворачивает наизнанку колониальную политику Британии: теперь английские территории колонизированы арабами. Во всем Аль-Дорчестере нельзя найти яичницы с беконом, в барах продают лишь безалкогольные напитки, а вскоре на лондонской Грейт-Смит-стрит откроется символ могущества мусульман – Великая Лондонская Мечеть. Зато трезвенник Лоуренс под конец жизни становится алкоголиком, втайне надеется стать фашистским лидером, хотя уже давно стал марионеткой в руках арабов, и признается рассказчику: «Единственный выход из британских трудностей, мистер Джонс – это возвращение к ответственности, преданности, религии. Возвращение к Богу. И кто же покажет нам Бога сейчас? Христиане? Христианство было отменено Вторым Ватиканским Советом. Евреи? Они чтят кровавое племенное божество. Я медленно приходил к исламу, мистер Джонс. Двадцать лет в военных советниках Его Величества по Саудовской Аравии – и все это время я сохранял, по праву, верность пресвитерианской вере своего отца. Потом я увидел, что ислам содержит в себе все, он прост, остер и ясен, как меч. Я мечтал не об исламской революции в Британии, но скорее о медленном обращении, которому помогала бы исламская инфильтрация, выраженная в терминах исламского богатства и морального влияния. Медленно-медленно».

***

В 1979 году выходит роман Мэтью Идена под красноречивым названием «Убийство Лоуренса Аравийского» (Matthew Eden, The Murder of Lawrence of Arabia). Иден берет за основу версию, в которой авария с мотоциклом Лоуренса не была случайной (этот вариант был порожден противоречивыми рассказами очевидцев о таинственном черном фургоне, вдруг появившемся на дороге во время происшествия и так же внезапно исчезнувшем). Роман начинается с портрета Лоуренса, который возвращается в свой коттедж на велосипеде после отставки из ВВС, предается воспоминаниям и гадает, что делать с собой дальше.
Иногда воспоминания вселяли в него такую гордость, что он чувствовал даже сейчас: нет ничего, что он не посмел бы сделать. Но иногда это были воспоминания, которые заставляли его питать такое отвращение к себе, что он ни видеть, ни переносить себя не мог. И все же за эти два года он завоевал такую невероятную славу, что она никогда не могла полностью померкнуть. Он был уверен в этом. Неважно, как дешево он ценил эту славу, ведь он знал себя и мотивы, которые руководили им в эти годы – сейчас казалось, что остальной мир никогда не позволил бы ему бежать от нее. Эта мысль согревала его и внушала ему отвращение. (...) Его слава была во многом построена на его собственных конструкциях, на его книге и тех фантазиях, что он ткал для американского журналиста Лоуэлла Томаса в те несколько дней, которые Томас провел с ним в пустыне в 1918 году. Но что же этот человек сделал с этими историями! Томас, с его вульгарным духом рекламы, создал его.
Лоуренс признается себе, что его поступки не были бескорыстными: мало того, что он действовал ради «одного из арабов», который ему нравился, но его стремление к свободе арабов означало их «свободу под британским руководством, внутри Империи... В нем была жажда власти, желание, чтобы миллионы людей выражали себя через него, и из-за этого он использовал арабов. Вся его репутация была основана на обмане, и по этой причине он испытывал к себе лишь презрение. Все эти переодевания в наряд шерифа были нужны только потому, что управлять арабами было проще, если одеваться, как один из них».
Мэтью Иден предполагает, что Лоуренс рассматривал возможность совместной работы с британскими фашистами (которые в реальной истории ему это точно предлагали, а он в ответ отшучивался). В своем романе он рисует предполагаемый диалог между Лоуренсом и Генри Уильямсоном, который принадлежал к английским чернорубашечникам:
– Фашистское движение – сильное и чистое. Мускулистое.
– И антисемитское.
Это вызывало у Лоуренса отторжение. О нем можно было сказать немало неприятного, но антисемитом он не был.
– Нет, нет. Это не всерьез. Мосли использовал некоторые антисемитские разговоры, чтобы привлечь массы, но в этом нет ничего большего. Он хочет величия Британии. Верит, что каждый из нас может внести бескорыстный вклад в общее благо. Ему нужно бесклассовое общество – бесклассовое, но авторитарное, с сильным лидерством. – Уильямсон наклонился вперед, сидя на кушетке и глядя сверху вниз на Лоуренса. – Но я питаю надежды на большее.
– Что именно?
– Мир во всем мире. Если существовала бы фашистская Британия, что было бы неизбежнее, чем альянс с Гитлером? Британия и Германия – союзники! Вы представляете это, Лоуренс? Тогда настанет новая эра. Никаких больше войн в Европе. Две величайшие европейские державы работают вместе и пребывают в дружбе.
Лоуренса втайне прельщает перспектива, что люди «будут собираться вокруг него снова» , но он слишком много лет прятался от власти, и слишком трудна для него мысль о союзе с такой личностью, как Гитлер. «Этот человек со своим вульгарным стремлением к власти олицетворял все, от чего отворачивался он сам: вызывающие, выставленные напоказ амбиции. Сам он всегда свои прятал». Но, по версии Идена, Лоуренсу вскоре поступает более соблазнительное предложение: Абдулла, король Трансиордании, приглашает его возглавить восстание против британского мандатарного правительства Палестины, чтобы остановить дальнейшую еврейскую иммиграцию. Последующие события неизбежно приводят героя к роковой аварии.

***

Если раньше те, кто был знаком с Лоуренсом, писали о нем мемуары, то в дальнейшем выросло поколение их детей, которые критическим взглядом окидывают эти воспоминания – и сами пишут книги. Один из таких примеров – «Человек в пустыне» Питера Колли (Peter Colley, The Man In The Desert. Автор посвятил пьесу своему отцу, который был командиром эскадрильи, где служил механик Шоу, и дружил с ним. Действие происходит на военном аэродроме в пустыне Ближнего Востока – Лоуренс ждет пересадки на самолет, который спешно отправит его в Англию, потому что из-за его службы на афганской границе ходят слухи о его связи с недавним восстанием в этих краях. Здесь же его встречают две из немногих близких ему женщин, Шарлотта Шоу и Клэр Сидни Смит, которые вдвоем прибыли в дальнюю страну, чтобы убедить Лоуренса прекратить свои прятки и вернуться к общественной деятельности.
Шарлотта Шоу. Люди слушают вас.
Механик Шоу. Да ну? (С нарастающим гневом). Я что-то не помню, чтобы кто-нибудь действительно слушал то, что я говорил. Мне помнится, они хотели, чтобы я разгуливал по Лондону в белых одеждах с золотым кинжалом, висящим на поясе. Так вот, эта пантомима закончилась! (...) Этот мир перевернулся вверх дном, и дорога ему – прямо в кроличью нору.
Шарлотта Шоу. Этот мир не более безумен, чем тот, за который вы рисковали жизнью.
Механик Шоу. Я не знал этого тогда. Я думал, что это мир, где славные дела и верность вознаграждаются. Теперь я стал умнее. (Смотрит на нее с усталой улыбкой). Шарлотта, из всех хитроумных искусителей, которые были посланы ко мне, я признаю, что у вас самое вдохновляющее предложение. Я уже слышу, как вы говорите вашим «просвещенным» приятелям в Министерстве по делам колоний: «Послушайте, ведь он окажется в Басре на пути из Индии – в первый раз за десять лет его нога ступит на землю Аравии. Он увидит песчаные равнины, почувствует запах пустынного ветра, услышит, как верблюды ревут поутру – и это пробудит в нем прежние стремления...»
Шарлотта Шоу. Что-то вроде этого.
Механик Шоу. Ну что ж, посмотрим. (Смотрит вдаль, в пустыню, и делает глубокий вдох). Нет. Ничего. Извините.
Шарлотта Шоу. Лжец! Когда вы смотрите туда, это вас убивает! Признайте это!
Механик Шоу. Нет никакой разницы, что я чувствую.
На самом деле Лоуренса в пустыне встречают не только «прежние стремления», но и видения, в которых ему предстает прежний союзник, принц Фейсал. Он вспоминает их совместную кампанию во всех ее противоречиях.
Механик Шоу. Мы, британцы, можем обеспечить пушки, боеприпасы, золото. То, чего мы не можем обеспечить – это вождь. Новый Салах ад-Дин.
Принц Фейсал. И ты думаешь, что я мог бы стать этим Салах ад-Дином?
Механик Шоу. Я слышал, что ты самый смелый из всех сыновей короля Хуссейна.
Принц Фейсал. О, ты знаешь, как польстить. Но ты также знаешь, что Салах ад-Дин прогнал английских крестоносцев. Поэтому, если ты явился как крестоносец – как новый Ричард Львиное Сердце – тогда мы должны быть врагами.
Механик Шоу. Мы, британцы, хорошо узнали, что взять Святую землю куда проще, чем удержать. У нас здесь нет имперских амбиций.
Принц Фейсал. Никаких? Разве леопард сменил свои пятна?
Механик Шоу. У леопарда новые враги.
Но эти встречи наполнены скорее памятью о трудностях и предательствах, чем гордостью побед. «Я не был борцом за арабов, – утверждает Лоуренс, – я был их Иудой» .
Лоуренс. Я отправлюсь на мирную конференцию. Я внушу им стыд и тем заставлю сдержать свои обещания.
Принц Фейсал. Ты! Ты всего лишь один человек.
Лоуренс. Я Лоуренс Аравийский.
Принц Фейсал. Ты был Лоуренсом Аравийским. Теперь ты Лоуренс Английский. Война закончена – теперь они не нуждаются в тебе. Или во мне. Или в любом из нас, арабов. Все, в чем они теперь нуждаются – это наша земля.
Лоуренс (разбит). Ты прав, что во мне больше не нуждаются – но нуждаются в тебе. Я слышал, что тебя хотят сделать королем Ирака.
Принц Фейсал. Ты смеешься надо мной. Нет страны, которая называется Ирак.
Лоуренс. Теперь есть. Смотри! (показывает на карту). Они собираются взять прежние турецкие провинции Мосул, Багдад и Басра и собрать их вместе.
Принц Фейсал. Это безумие! Там тысячи племен, и многие из них ненавидят друг друга. (...) Я получу какую-то поддержку от федерации Аль-Дулейм – они сунниты, как я – но племена шиитов из Басры придется держать в руках, а курды из Мосула – это даже не арабы. Ну и страну вы мне подарили! Вы запихали туда эти племена, словно тигров в мешок! А я даже не из тех мест, я из Хиджаза. Для всех я там буду чужим.
Лоуренс. Это не имеет значения. В любом случае, ты будешь всего лишь марионеточным королем. Ничто не имеет значения. Мир сошел с ума. Что остается, если не последовать за ним в его безумии?
Не может повлиять на Лоуренса и Клэр, жена командира его эскадрильи, «бедная девочка, вынужденная играть Гвиневеру для вас, Ланцелота», как сочувственно замечает миссис Шоу. Лоуренс нуждается в ее безоговорочной любви, в ее наивном восхищении, принимающем все его рассказы за чистую монету, но предпочитает общаться с ней на как можно большем расстоянии.
Механик Шоу. Мы живем в наших письмах. В наших воспоминаниях. Иногда это лучше, чем реальная жизнь.
Клэр Сидни Смит. Не для меня. Вы подарили мне вкус к жизни, к чему-то славному, незабываемому – и вот вы уезжаете!
Механик Шоу. Я должен был уехать. Даже если бы пресса не разоблачила меня, мой перевод был почти решенным делом. Клэр, я военный. Мы переезжаем.
Клэр Сидни Смит. Тогда переезжайте в Абукир! Я могу это устроить.
Механик Шоу. Вы знаете, что я не могу.
Клэр Сидни Смит. Черт возьми, Тэс! (...) Иногда я чувствую себя какой-то мифической женщиной в ваших глазах. Кем-то, кому вы можете писать, о ком можете мечтать в казармах по ночам. Но я настоящая! Я чувствую боль, и любовь, и жажду, и разлуку. Письма – это недостаточно!
Однако чувствам Клэр предстоит куда более серьезное испытание. На аэродроме служит капрал Данстон по прозвищу Крашер, который воевал на арабском фронте, терпел лишения, пережил гибель лучшего друга, мечтал после войны покинуть армию, но не нашел достойной работы и считает все приключения Лоуренса «цирковым трюком». Случайно ему удается узнать о том, что за рядовой оказался под его началом, и Крашер угрожает снова разоблачить его.
Крашер. Как это возможно, он спрашивает! А как насчет того, что ты получил все заслуги за всю войну, которую вели мы с моими ребятами? Как хорошие люди незаметно умирали – потому что ты тянул на себя всю рекламу? Как случилось, что в британской армии был миллион человек, но только один, говорит нам сейчас история, сделал все в одиночку? Знаешь, не думай, что я ищу драки – но (в лицо Лоуренсу) ты у меня в печенках сидишь!
Лоуренс. Мне нравятся люди, которые говорят без обиняков. Так что скажу без обиняков: сколько тебе нужно, чтобы молчать об этом?
Крашер. Вот-вот, откупись от меня – так же, как откупался от арабов. Это в твоих привычках, правда? Но меня ты оскорблять не смей. Думаешь, что можешь откупиться от меня своими кровавыми деньгами! (...) Ну хорошо! Только ты и я – там, в пустыне. Без офицеров! Без правил! Кто последний устоит на ногах. Вот так и разберемся.
Лоуренс. Я согласен – на одном условии. Не кто последний устоит, а кто последний сдастся.
Крашер. Отлично! Для меня это все равно.
Лоуренс. Если победа будет за мной, я остаюсь.
Крашер (насмешливо). Ты рехнулся! Думаешь, сможешь меня побить?
(Лоуренс берет со стойки кружку с пивом Крашера).
Лоуренс. Я не смогу тебя побить, но я смогу тебя измотать. (Опрокидывает пиво в песок). Ты можешь лупить меня, как хочешь, но никогда не заставишь признать поражение. Единственный для тебя способ победить меня – это убить меня. В любом случае я выигрываю.
Вместо физического поединка начинается психологический: если на вопросы Крашера, в присутствии обоих женщин и старшего механика Уолдена, который восхищается Лоуренсом, механик Шоу ответит хоть слово лжи, все для него будет кончено.
Лоуренс. Арабам нужна была великая символическая победа. Это не победа, когда армия христианских солдат берет для них Дамаск.
Крашер. Значит, ты превратил историю в обман.
Лоуренс. Вся история – обман. Победитель только выбирает себе подходящий. Если арабам требовалась гордость и уверенность, чтобы создать страну, им нужна была соответствующая национальная мифология. Мы не могли создать ее для них.
Крашер. А ты не думал спросить христианских солдат, которые сражались и умирали, как они себя чувствуют из-за всего этого?
Лоуренс. В перспективе это было лучше для нашей страны, как и для их страны.
(...)
Крашер. «Любовь... сияющие глаза... когда мы придем». По-моему, это чертовски важно. Вся моя эскадрилья рылась в этой книжке, пытаясь выяснить, кто это долбаный «С.А.»...
Лоуренс. Неужели на этой базе действительно нечем заняться?
Крашер. Здесь нет дамы с этими инициалами. Вообще-то, в твоей книге нет ничего женского, кроме чертовых верблюдиц.
Лоуренс. Это военная книга – чего ты ожидал?
Крашер. Я находил множество дам во время войны. Но я-то их искал, правда? (...)
Лоуренс. «С.А.» не был мужчиной! (Пауза). Если бы он прожил немного больше, он стал бы мужчиной. Возможно, великим.
Крашер. Вот черт!
Лоуренс. С.А. – это был Селим Ахмед, в книге он упоминается как Дахум. (...) (Крашер собирается ударить Лоуренса).
Уолден. Стой, Крашер! Он всего лишь написал эти слова – это не значит, что он что-нибудь делал. Этот парень в Оксфорде был, он же из образованных. Я что хочу сказать – они иногда чудно говорят. Вроде как Шекспир в этих сонетах, что мы в школе учили.
Лоуренс. Если я когда-нибудь попаду под трибунал, Тэм, я попрошу тебя защищать меня. (...) Возможно, я смогу объяснить.
Крашер. Что объяснить?
Лоуренс. Ты ведь любил своего друга, Стокера, правда? В конце концов, он спас тебе жизнь. "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих". Очевидно, ты любил его.
Крашер (на мгновение смутившись). Ну, конечно, я... конечно, да – но я бы никогда не сказал об этом вот так. Солдаты так друг с другом не разговаривают.
Лоуренс. Это правда. Мое образование губительно для простого солдата.
Однако, пройдя путем признаний и разоблачений, сдернув со своей души все защитные покровы, признавшись даже в том, что шрамы на его теле остались вовсе не от избиения в Дераа, а от побоев, причиненных ему по взаимному соглашению, герой пьесы Колли все же сохраняет за собой нечто большее, чем осколки блестящей легенды. В нем есть что-то несомненно подлинное, его искренность, его страдания и раскаяние. И в финале он без оружия выходит навстречу местным племенам, которые, возможно, собираются сейчас атаковать их базу – и снова видит впереди тень своего давнего союзника.
Принц Фейсал. Мы были львами, которых перехитрили шакалы. Мы убили добычу, а шакалы отогнали нас и оставили труп себе. Шакалы в серых костюмах, с картами и ножницами. Шакалы очень умны, они не сражаются сами – они позволяют нам сражаться, истекать кровью, а потом грабят. Тебя не за что винить.
Лоуренс. Если бы только мы взяли Дамаск!
Принц Фейсал. Ничего бы не изменилось. Это было не наше время.
Лоуренс. Я не верю!
Принц Фейсал. Ты слишком нетерпелив. Мы – песчинки в великой пустыне. Но однажды эта земля будет свободной, и все еще будут помнить о том, что мы сделали. Идем! Мактуб. Ты среди друзей.
(Принц Фейсал передает Лоуренсу его золотой кинжал, делает знак последовать за ним и уходит со сцены, направляясь в пустыню. Лоуренс останавливается на минуту, смотрит на золотой кинжал в руке и уходит, следуя в пустыню за Фейсалом. Свет меняется снова – солнце почти село, небо горит раскаленным закатом, характерным для пустыни. Уолден делает движение, следуя за Лоуренсом, потом останавливается. Он снимает свой тропический шлем и смотрит вверх, улыбаясь, как будто признавая там «недреманное око Аллаха». Он отбрасывает шлем в сторону и бежит в пустыню вслед за Лоуренсом. Крашер, Клэр и Шарлотта застывают на месте, глядя в пустыню, поза каждого из них выражает из чувства: у Шарлотты – надежду, у Клэр – горе, у Крашера – невольное уважение).
продолжение в комментариях

@темы: fiction, литература

---

Образы Т.Э.Лоуренса в зарубежной прозе. Полковник Флоренс.

[FleetinG_]

Моя статья с ФБ, слегка подредактированная и дополненная (в части пьесы "И ко всему - картошка") - обзор художественной литературы, сложившейся вокруг Лоуренса; на ФБ она лежит в таком виде

Образы Т.Э.Лоуренса в зарубежной прозе. Полковник Флоренс.

Рейтинг:R
Примечание:все фрагменты, переводчик которых не указан, переведены автором статьи.
Многие исторические личности появлялись в литературе под видом вымышленных персонажей, но у нашего героя счет подобных масок уже идет на десятки. Фигура, «похожая на Лоуренса», становится для авторов своего рода иероглифом, обозначающей миф, с которым ассоциируется та или иная сторона его образа. И миф о чужестранце, который пришел в новый для себя мир, успешно ассимилировался и повел чужой народ в путь к его собственной свободе – это лишь самый очевидный, самый простенький из предлагаемого набора. Есть и другие измерения: миф о свободе и предопределенности, о военной травме и «потерянном поколении», о гордыне и падении, об искренности и обмане, о покаянии и о наслаждении болью, о чувственности и об отрицании чувственности, о небывалых возможностях и о невыносимой ответственности, об индивидуализме и о единстве с массой. Добро пожаловать в альтернативную вселенную лоуренсовских "аватар"!

Название статьи навеяно романом Д.Г.Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей» , где главная героиня, Конни, сравнивает своего любовника Меллорса, который в Индии служил офицером, а в Англии стал простым егерем, с «полковником К.Э.Флоренсом, который предпочел снова стать рядовым солдатом» . Но ее отец, сэр Малкольм, «не разделял ее симпатии к неполноценному мистицизму знаменитого К.Э.Флоренса. Он видел слишком много рекламы за всей этой скромностью. Это было похоже именно на то самодовольство, что более всего противно рыцарю – самодовольство самоуничижения».
Но, хотя два Лоуренса, "аравийский" и "настоящий", не были близко знакомы, среди друзей Т.Э.Лоуренса было множество литераторов, которые с удовольствием использовали черты его образа в своих персонажах. Самый первый и, пожалуй, самый известный из подобных «Флоренсов» – это рядовой Слаб из пьесы Джорджа Бернарда Шоу «Горько, но правда» (перевод В.Топер, в оригинале соответственно Private Meek и Too True to be Good). Главная тема пьесы – мир, вывернутый наизнанку огромной войной, где сместилась всякая мораль, где больная, всю жизнь проведшая в постели, обнаруживает, что сильна, как бык, едва избавляется от чрезмерной опеки, ее сиделка оказывается воровкой и авантюристкой, но предпочитает своему дружку-мошеннику богобоязненного сержанта, а сын философа, атеиста и детерминиста, которому отец запретил становиться священником и проповедником, выбрал карьеру жулика и краснобая. Среди этого «мира без меры и числа» идеально подходит к месту образ рядового Слаба, который служит в британском военном лагере на территории некоей восточной страны, выполняя обязанности то полкового писаря, то переводчика, то мастера на все руки, а при случае – и полководца. Бернард Шоу сразу дает зрителям понять, кого он имеет в виду, начиная с описания внешности героя: «Сложен он как семнадцатилетний юноша, а удлиненный череп и веллингтоновский нос и подбородок он, видимо, позаимствовал у кого-то со специальной целью позлить полковника». Странный рядовой гоняет на мотоцикле с неисправным глушителем, досконально разбирается в местных обычаях, своей подчеркнутой корректностью легко выводит из себя вышестоящих лиц и ни за что не собирается держать экзамен на офицера.
Слаб. Прикажете зарегистрировать письмо и ответ с приложением перевода, сэр?
Толбойс (рвет письмо на клочки). По вашей милости все это превратилось в буффонаду. Что сказал старшина?
Слаб. Он только сказал, что теперь здесь очень хорошие дороги, сэр. Круглый год оживленное автомобильное движение. Последний разбойник ушел на покой пятнадцать лет тому назад, ему сейчас девяносто лет.
Толбойс. Обычная ложь! Этот старшина в стачке с разбойниками. Сам, наверное, не без греха.
Слаб. Не думаю, сэр. Дело в том...
Толбойс. Опять «дело в том»!
Слаб. Виноват, сэр. Тот старый разбойник и есть старшина. Он послал вам в подарок барана и пять индеек.
Толбойс. Немедленно отправить обратно. Отвезите их на вашем мерзком мотоцикле. Объясните ему, что английские офицеры не азиаты, они не берут взяток у местных властей, в чьих владениях они обязаны восстановить порядок.
Слаб. Он этого не поймет, сэр. Он не поверит, что вы облечены властью, если вы не примете подарков.
Когда же выясняется, что этот скромный солдат, носящий имя Александр-Наполеон-Троцкий, способный в одиночку выиграть сражение, успел уже побывать полковником, но ушел в рядовые – ведь, по его словам, «общество в офицерском собрании мне не по душе» - его начальник может только завидовать:
Толбойс. (...) Я вижу, как солдат Слаб делает все, что естественно делать настоящему мужчине: плотничает, красит, копает землю, таскает тяжести, помогает себе и всем окружающим, а я, обладающий большой физической силой и не меньшей энергией, должен скучать и томиться, потому что мне разрешается только читать газеты и пить коньяк с водой, чтобы не сойти с ума. Если бы не живопись, я спился бы с круга. С какой радостью я променял бы свой оклад, свой чин, свой орден Бани на бедность Слаба, на его безвестность!
Слаб. Но, дорогой полковник... виноват – сэр... я хочу сказать, что и вы можете стать рядовым. Ничего нет легче. Я делал это неоднократно. Вы подаете в отставку, меняете свою фамилию на какую-нибудь очень распространенную, красите волосы и на вопрос сержанта, записывающего новобранцев, о возрасте отвечаете: двадцать два. И все! Можете выбрать себе любой полк.
Толбойс. Не следует искушать начальство, Слаб. Вы, бесспорно, превосходный солдат. Но скажите, подвергалось ли ваше мужество последнему, тягчайшему испытанию?
Слаб. Какому, сэр?
Толбойс. Вы женаты?
Слаб. Нет, сэр.
Толбойс. Тогда не спрашивайте меня, почему я не подаю в отставку и не превращаюсь в свободного, счастливого солдата.
Сам Лоуренс пришел в восторг от пьесы (в целом получившей не очень доброжелательный прием у критиков), и не только из-за рядового Слаба. Потерянное поколение, действующее в пьесе, «низшие инстинкты», которые «обрели дар речи», как только война развеяла туман условностей, ученые-атеисты, потерявшие возможность верить даже в атеизм и в науку, потому что «ее басни бессмысленней всех чудес церкви, ее жестокости страшнее пыток инквизиции» – все эти темы глубоко задевали Лоуренса.
«Я был еще почти мальчиком, – говорит один из героев, Обри, тот самый несостоявшийся проповедник, – когда в первый раз сбросил бомбу на спящую деревню. Я после этого всю ночь проплакал. Потом я прошел на бреющем полете вдоль улицы и выпустил пулеметную очередь по толпе мирных жителей: женщины, дети и прочее. В этот раз я уже не плакал. А теперь вы мне читаете проповедь из-за кражи жемчуга! Вам не кажется, что это несколько комично?»
Заключительный монолог в своем письме Бернарду Шоу Лоуренс сравнивал с шекспировской «Бурей»: «Но как вынести эту новую, страшную наготу – наготу душ, которую люди до сих пор скрывали от своих ближних, драпируясь в возвышенный идеализм, чтобы как-то выносить общество друг друга? Железные молнии войны выжгли зияющие прорехи в этих ангельских одеждах, так же как они пробили бреши в сводах наших соборов и вырыли воронки в склонах наших гор. Наши души теперь в лохмотьях; и молодежь, заглядывая в прорехи, видит проблески правды, которая до сих пор оставалась скрытой. И она не ужасается: она в восторге, что раскусила нас; она выставляет напоказ собственные души...» Автор «Семи столпов мудрости» и «Чеканки» также мог бы сказать, что продемонстрировал публике немало прорех в своих и чужих душевных лохмотьях.

***

Еще один прижизненный портрет Лоуренса появляется в автобиографическом романе «Золотой сокол» его друга Генри Уильямсона, автора «Выдры по имени Тарка» (Henry Williamson, The Gold Falcon) Главный герой, майор Манфред Файнс-Кэрью-Манфред, бывший летчик и военный писатель, запутывается в любовных связях: к жене он равнодушен, молодая немка Марлен становится для него идеалом, но отвергает его, а Барбара, невеста сына его американского издателя, больше любит его книги, чем его самого. При этом он не может даже полностью осуществить свою страсть ни с одной из них. Война превратила его в героя, но не сделала смелым человеком, а вера оборачивается для него лишь разочарованиями. В финале герой разбивается на самолете над морем и после смерти в последний раз встречается с тенью недавно погибшей жены, а потом улетает золотым соколом в небеса. Книга наполнена завуалированными образами литературных и политических друзей и знакомых Уильямсона (Т.С.Элиот, Д.Г.Лоуренс, Зигфрид Сассун, Роберт Грейвс), среди которых фигурирует некий Дж.Б.Эверест, или «Полковник Эверест Дамасский». Как и его прототип, этот персонаж служит в авиации, поддерживает отношения с героем романа в основном по переписке, и цитаты из писем Эвереста нередко имеют исторический источник. «Он редко приближается ко мне, – замечает Манфред. – Кажется, он считает, что я умею писать; а я немножко побаиваюсь его; он слишком много знает. Мы оба довольно печальны и похожи на две звезды, каждая на своей маленькой орбите, и каждая одинока; но мы удерживаемся на своих орбитах». Герой романа, увлеченный теорией Юнга об аниме и анимусе, доходит до того, что считает свою недостижимую Марлен женской ипостасью Эвереста: «золотые волосы, голубые глаза, способность улыбаться, даже если бы ее жгли на костре, внутренняя невинность...» Лоуренс сразу определил личность автора, несмотря на то, что «Золотой сокол» вышел анонимно, и его критика была довольно благожелательной (особенно если учесть, что обычно этот роман считается неудачей автора, к тому времени исписавшегося после двадцати лет непрерывной работы). "Откликаясь на птичий мотив заглавия, - писал ему Лоуренс, - ... все ваши современники (...) узнают себя и начнут чистить перышки. Я свои почистил".
Полковник Эверест снова появился в романе Уильямсона о прогулках по сельской местности «Каникулы в Девоне», и, как писал автор Лоуренсу: «Вы описаны как опытный механик, как эксперт по подсчету столпов мудрости, по Гомеру и по преимуществам сырой растительной пищи в коттедже: вашим любимым орехом будет или должен быть орех пекан из Флориды». Через несколько дней Лоуренс разбился на мотоцикле, возвращаясь с почты, откуда посылал телеграмму Уильямсону, и уже не мог прочесть этой книги.

***

Уильям Батлер Йейтс, рекомендовавший Лоуренса в Ирландскую литературную академию, в «Рассказах о Майкле Робартесе и его друзьях» около 1930 года (William Butler Yeats, The Stories of Michael Robartes and His Friends, *), отправляет своего героя, весьма похожего на автора, жить в одном из арабских племен. Робартес рассказывает, что «принял их одежду, обычаи, мораль, политику, чтобы завоевать доверие и знания племени. Я сражался в его войнах и поднялся до высокого положения. Ваш молодой полковник Лоуренс никогда не подозревал о национальности старого араба, что воевал рядом с ним». С другой стороны, ирландские черты придает своему персонажу, также имеющему сходство с Лоуренсом, Сесил Дэй Льюис, стихи которого Лоуренсу нравились. В 1936 году под псевдонимом Николас Блейк этот автор написал детективный роман «Ты – остов смерти» (Nicholas Blake, Thou Shell of Death, *) (Здесь и далее знаком * отмечена информация из статьи (Stanley Weintraub. Lawrence of Arabia. The Portraits From Imagination). Герой романа, Фергус О’Брайен, несет в себе черты сходства с Лоуренсом: не похожий на обычную вереницу «героев», он брал вражеские крепости в одиночку, пережил не одну аварию самолета и смеялся над военным руководством, а после отставки прячется от прессы и обладает библиотекой прекрасно изданных книг с автографами авторов, включая превосходные «Путешествия по Аравии Пустынной» Доути. «Он рассказывал мне, – признается один из персонажей, – множество историй в духе Мюнхгаузена о своих приключениях во время войны и после нее; по крайней мере, если бы их рассказывал кто-то другой, это был бы чистый Мюнхгаузен, но я слышал о нем достаточно, чтобы знать, что они могли оказаться и правдой. В любом случае, они были основаны на фактах – вы знаете, как ирландец может расписать подлинную историю множеством живописных обманов, просто чтобы сделать ее аппетитнее. Фергус был в этом подлинный артист».

***

В следующем году после гибели Лоуренса Уистен Хью Оден и Кристофер Ишервуд, увлеченные идеей Истинно Сильного Человека и трансформации в него Истинно Слабого Человека, производят на свет пьесу «Восхождение на Ф-6». (W. H. Auden, C.IsherwoodThe Ascent of F6).«Мы сознательно думали о своем предмете как об этюде вождя, подобного Лоуренсу Аравийскому», – говорил Ишервуд в интервью. Он считал, что, подобно Шелли и Бодлеру, Лоуренс выразил своей личностью неврозы собственного поколения. Честно говоря, если бы авторы сами не заявляли о сходстве Майкла Рэнсома, центрального героя пьесы, с Лоуренсом, уловить его было бы достаточно сложно. Правда, можно заметить, что Рэнсом невелик ростом, голубоглаз, неженат, «обладает почти женской чувствительностью» , мало пьет и ест, но обожает засахаренные абрикосы, и о нем говорят: «Ученый и деятель: необычное сочетание, правда?» Но в «Восхождении на Ф-6» нет ни восстаний, ни взорванных поездов, ни каких-либо военных действий.
Сюжет строится вокруг соперничества Британии и некоей Остнии за господство в стране Судландии, разделенной ими на сферы влияния. На границе между этими сферами находится вершина Ф-6. Местные жители верят, что там обитает демон, и что первый белый человек, который доберется до вершины, будет править Судландией тысячу лет. Обе метрополии, стремясь завладеть страной, высылают команды альпинистов для покорения вершины. Сэр Джеймс Рэнсом, политик, предлагает британцам, чтобы главой экспедиции стал его брат-близнец и вечный соперник за материнское внимание. Сам Майкл Рэнсом, презирающий деньги, власть и политику, мечтает штурмовать вершину на собственных условиях, безо всяких тайных мотивов. Но вмешательство матери, которая признается, что она всегда любила его больше и прятала свою любовь, чтобы закалить его, побуждает его принять участие в восхождении. За ним следует его команда, в чем-то представляющая собой проекцию разных сторон его собственной личности: Шоукросс (явный намек на Шоу и Росса) почитает Рэнсома до безумия, но не уверен в собственной значимости; Ганн – беспечный и очаровательный плейбой; доктор – здравый голос рассудка, а Лэмп – ботаник, собирающийся найти для гербария экземпляр растения Frustrax Abominum или Rossus Monstrens с голубыми лепестками (возможно, последний тоже имеет отношение к механику Россу в голубом мундире летчика). Каждый из них погибнет на пути к вершине, и Майкл Рэнсом окажется там в одиночестве, лицом к лицу со своими видениями. Демоном, который встречает его и покоряет, оказывается не гордыня и не властолюбие, а его собственная мать, ради чьей любви он готов убить родного брата. На коленях у матери, под ее колыбельную, он находит покой в своем горячечном бреду. Мертвое тело Рэнсома остается лежать на заснеженной вершине. Британия вводит войска в Судландию.

***

Пожалуй, самый неожиданный ход в литературной игре с образами Лоуренса делает Джон Бакен (John Buchan), писатель и разведчик, тоже один из друзей нашего героя – именно он послал к нему Лоуэлла Томаса, когда тот искал материал для репортажа. Писатель отправляет по следам Лоуренса одного из уже «готовых» своих героев, Сэнди Арбетнота. Еще до того, как мир узнал об аравийском разведчике, этот персонаж действовал в нашумевшем романе Бакена «Зеленая мантия» (The Greenmantle), посвященном именно шпионским приключениям на Среднем Востоке. Тогда автор устами рассказчика говорил о Сэнди, что «в былые дни он мог бы возглавить крестовый поход или открыть новый путь в Индию; сейчас он бродил там, куда вела его душа, пока война не подбросила его и не швырнула в мой батальон». Арбетнот уже тогда мог объясняться на многих языках, обладал впечатляющими навыками маскировки (иногда доходя до того, что внешностью напоминал «какого-нибудь бандита из мелодрамы»), а среди запутанных перипетий романа оказался в одной из самых интригующих ситуаций. Ему удается обнаружить убежище знаменитого святого пророка, обладающего безмерным влиянием на Востоке, но, когда этот человек вскоре погибает от рака, его коварные приспешники, работающие на Германию, собираются отныне выдавать за пророка самого Сэнди, и только вмешательство друзей спасает ему жизнь и рассудок. В герое «Зеленой мантии» уже есть черты, способные породнить его с Лоуренсом: например, увлеченность идеей о том, что арабы «хотят жить лицом к лицу с Богом без завесы ритуалов, образов и священства; они хотят срезать с жизни глупую бахрому и вернуться к благородной обнаженности пустыни». Еще более характерно утверждение рассказчика о том, что «он пошел бы на смертельный риск, и его нельзя было напугать никакими обычными ужасами... но если он оказывался в ситуации, которая в его глазах задевала его честь, он мог попросту сойти с ума».
И все же роман «Дворы Утра» (The Courts of the Morning) - первоначально он должен был называться «Далекая Аравия» - выявляет в образе Сэнди Арбетнота новые черты, которые недвусмысленно роднят его с Лоуренсом. «Вот мне уже за сорок, – признается герой в начале романа, – а я ничуть не созрел с тех пор, как покинул Оксфорд. Я не хочу делать то, что подходит моему возрасту и положению... мне отвратительно это беличье колесо, в котором вертятся карьеристы... Провидение предназначило мне служить, работать, подчиняясь дисциплине – не ради того, что эта работа могла бы принести мне, а потому, что ее нужно делать». Бакен отправляет Сэнди вместе с остальными героями в Латинскую Америку, где они организовывают восстание в вымышленном государстве Олифа. Сначала это всего лишь часть плана по нейтрализации губернатора Кастора, диктатора с задатками дьявола или святого, который, по определению Сэнди, «сотворит любое зло ради того, что он считает добром». Но вскоре локальный бунт перерастает во всенародное движение против тиранического правительства Олифы. Шахтеры и индейцы становятся его опорой, Кастор – национальным вождем, познавшим смысл жизни в борьбе, местность под названием «Дворы Утра» – секретной базой, а сам Сэнди Арбетнот – советником по стратегии. Его методы ведения войны более чем созвучны тому, что высказывает Лоуренс в своих трудах:
Лоссберг ведет войну согласно учебникам. Сэнди рассматривает и очень тщательно обдумывает то, что предписывают учебники, а потом делает в точности противоположное... Видите ли, когда вся страна за нас, мы располагаем множеством добровольцев-энтузиастов. Лоссберг хватает какого-нибудь индейца или полуголодного местизо, которого легко напугать и заставить рассказать все, что он знает. Бедняга явно говорит ему правду, ведь он слишком напуган и слишком глуп, чтобы лгать. Только вот то, что он говорит, старательно вложено в его уста нашим маленьким отрядом...
Подобно Лоуренсу, Арбетнот старается вести «наступление» без сражений, перерезая вражеские коммуникации, ведь это «дешевле, чем человеческая жизнь, и точно так же эффективно». Когда же кампания входит в русло обычной войны и становится «почти регулярной, революцией известного типа, когда риск принимают на себя рядовые» , его силы все больше подтачивает усталость и неприязнь к кровопролитию. После окончательной победы, за которую заплатил жизнью Кастор, руководитель восстания дон Луис, ставший президентом, предлагает ему пост губернатора: «Ты мой друг, и я люблю тебя больше, чем брата. Поэтому я хочу, чтобы ты остался со мной. Но, кроме того, ты великий человек, и меня заботит, чтобы твое величие не было растрачено впустую. (...) У тебя будет работа, достойная мужчины, работа, для которой потребуются все способности твоего ума, воли и тела. Ты сделаешь себе имя, которое будет жить в веках. И ты выберешь быть сонным сквайром, когда мог бы быть королем?» Но Сэнди отказывается. «Я не хочу быть на пьедестале. Я посылал Луиса и его смельчаков в огонь за эту страну и планировал, какой великой будет эта земля, и это заставляло меня тосковать по собственной стране». Он больше не может жить без запаха сена на оксфордских лугах, без потрескивания поленьев в камине и холмов родной Шотландии – тем более что на свою Итаку он собирается привезти Пенелопу, обретенную им в чужой стране.
Сэнди обнаружил, что глядит на тонкую фигурку в солдатской форме, верхом на лошади, которую он узнал. Это была любимая кобыла Луиса.
– Кто вы? – спросил он. – Господи! Этого не может быть! Барбара... мисс Дейсент...
Лицо девушки было нелегко разглядеть. Возможно, оно выдавало смущение и растерянность, но в ее голосе не было ничего подобного. Этот голос был холодным, уверенным, почти повелительным.
– Я рада, что приехала, потому что сейчас я могу быть полезной. Если я поеду, это сохранит жизнь бойца. Я знаю дорогу – ведь я привыкла заранее рассчитывать, как вернуться, на любой дороге, по которой я еду. И у меня лучшая лошадь, чем у любого из вас, – она похлопала кобылу по шее.
– Зря вы приехали сюда. Это не ваше дело, – голос Сэнди был суровым и сердитым. – Господи Боже, здесь не место для женщины! Мне не нравится, что вы отправляетесь назад одна, но на дороге вы будете в большей безопасности... Передайте эту записку полковнику Акройду, а потом сразу в кровать. Вы поняли, мисс Дейсент? Это приказ.
Двое соратников, так и не признавшихся друг другу в любви до последней страницы, оказались счастливой супружеской парой, и в последующих романах Бакена они мирно живут в шотландском поместье Арбетнота. «Бывают времена в Лэверлоу, – говорит Сэнди, – когда кажется, что этот благословенный дол слишком совершенен для падшего человечества, и что я недостоин его. Счастье было для Адама, что его вышвырнули из рая, ведь он не мог бы наслаждаться раем, если бы там остался. Я знавал такие прекрасные летние утра, что они повергали меня в отчаяние вплоть до самых башмаков. Наверное, это правильное чувство, ведь оно делает тебя смиренным и заставляет подсчитывать милости, дарованные тебе».

***

Роман Джеймса Олдриджа «Герои пустынных горизонтов» (перевод Е.Д.Калашниковой, James Aldridge, Heroes of the Empty View), написанный в 1954 году, даже в серьезной библиографии по Лоуренсу почти напрямую обозначен как modern-AU. И это при том, что центральный персонаж, Эдвин (Нед) Гордон, все время утверждает «я не Лоуренс» (пожалуй, только укрепляя этим свое сходство с механиком Россом или рядовым Шоу). Гордон пользуется каждым удобным случаем, чтобы противопоставить себя знаменитому полковнику, который «только увидел, что происходит восстание, и убедил английских генералов воспользоваться этим», а в попытках «идеологически пристроиться к восстанию» потерпел неудачу.
– Если хотите по-настоящему узнать Лоуренса, обратитесь к его делам. А еще лучше – читайте его письма. Только в письмах он раскрывается таким, как он есть. Раскрывается всеми сторонами своей личности, потому что к каждому человеку он поворачивается какой-нибудь другой стороной. Там вы все найдете: непоследовательность, растерянность, самобичевание, гадливость, честолюбие, притворство, порывы искренности. Ведь это был глубоко несчастный человек: он сам себе представлялся шарлатаном, но всеми силами хотел, чтобы это было не так, всеми силами хотел поверить в то, совсем иное представление, которое сложилось о нем у других людей, и сомневался. Всегда сомневался.
Между тем всякий, кто имеет хотя бы примерное представление о личности Лоуренса, не может сомневаться в сходстве с ним Гордона (вплоть до фамилии, которая не только указывает на знаменитого британского генерала, прославившегося в Китае и Судане, но и дает отсылку к высказыванию Лоуренса «моя мать была из Гордонов»). У героя Олдриджа голубые глаза и светлые волосы, маленький рост и непропорционально большая голова, «богатая оттенками английская речь», гибкое тело, постоянно натянутые нервы, выдающееся умение «держать себя в узде», а его продолговатое лицо отражает «и самоуверенность, и болезненную впечатлительность, и недюжинный ум, и постоянно подавляемую беспокойную чувственность». Его внешность – «ловкая подделка под шейха кочевого племени – внешне безупречная, но слишком уж безупречная». А то, что он при этом окончил не Оксфорд, а Кембридж, можно уверенно считать троллингом высшего уровня.
Герой Олдриджа помогает мятежным бедуинам бороться за свободу против «приречного государства Бахраз», под власть которого англичане отдали их территории. Ему свойственны «быстрая смена настроений, внезапные приступы молчаливости, полнейшее отсутствие последовательности». Вождь арабских племен, принц Хамид, любит и привечает его, как брата, а прославленный в прошлом воин Талиб готов выступить вместе с ним в поход, несмотря на обнищание его племени и собственное дряхлое бессилие. Рядом с Гордоном всегда находится надежный и преданный шофер Смит, несколько молодых охранников и даже двое неразлучных мальчишек-сирот. Когда во время разведывательных операций ему угрожают солдаты противника, он морочит их, читая под видом магических заклинаний стихи из антологии английской поэзии – именно так Лоуренс лечил арабских рабочих на раскопках. Иногда разведка заканчивается для Гордона не так успешно.
Его привели в деревянный охотничий домик; теперь здесь был штаб, и у входа стояли на часах два легионера в синих штанах. Его втащили по лестнице наверх, втолкнули в небольшую комнатку, захлопнули за ним дверь, и он услышал, как щелкнул замок. Прямо перед ним был Азми-паша, облаченный в шелковую пижаму. Он сидел, словно ожидая, не в кресле, а на ковре, по-бедуински поджав под себя ноги. Гордон не сразу узнал его в тусклом свете красного фонаря. «Черт, вот это попался!» – мелькнуло у Гордона в голове. Ему даже стало смешно – сила его презрения к этому человеку позволяла превозмочь страх. (...) Только теперь Гордон понял, что ему предстоит. Это так ошеломило его, что он, словно женщина, зажал рот рукой, чтобы подавить готовый вырваться крик.
– Ну же! – нетерпеливо прохрипел паша. – Иди сюда.
У Гордона потемнело в глазах. Мысли путались от ужаса перед этой надвигавшейся тушей – паша встал и шел прямо на него, босые пухлые ноги шлепали по полу, брюхо колыхалось, глаза подслеповато моргали, с губ срывался какой-то сладострастный бред, руки – его руки! – тянулись к Гордону. Оказаться во власти этой горы мяса, этих рук, готовых обхватить его, не зная, кто он! Гордон почувствовал, что окончательно теряет разум. Он уже неспособен был иронизировать над тем, что все разрешилось унижением плоти; не мог осознать, что в сущности это и было то предельное падение, которого он добивался. Ему было не до иронии, не до насмешек; ужас парализовал все его чувства, и когда способность соображать и реагировать вернулась к нему – было поздно. Чудовище уже навалилось на него. Гордон зарычал, как зверь, и стал исступленно биться, вырываясь из державших его ручищ. Он стонал от отчаяния – до этой минуты он даже не знал, что отчаяние может быть так глубоко, – и колотил человека, который держал его и не отпускал. Потом, когда он изнемог от борьбы, от крика, от попыток оттолкнуть от себя эту жадную ищущую плоть, его повалили на пол, избили и заставили вновь и вновь подчиниться осквернению, но он пустил в ход зубы и ногти, и тогда на визг Азми прибежала стража и Гордона выволокли из дома, швырнули в грузовик и увезли.
Однако главная черта, которая роднит героя романа с Лоуренсом – его неистовый индивидуализм, его упорное, хотя и обреченное, стремление к свободе, и «страшное одиночество человека, разобщенного с другими людьми... в ком душа горит, не находя себе выхода».
– Свободных людей нет на земле, Хамид. Араб от рождения свободен душой, но даже он должен отчаянно бороться за то, чтобы свобода стала для него реальностью. А если бы я, скажем, умер сейчас, то умер бы в цепях, потому что я еще этой свободы не нашел – даже в виде примера. Я хочу увидеть араба свободным в его пустыне, в этом смысл моей жизни и моей борьбы здесь, потому что успех в этой борьбе будет для меня доказательством того, что свободы можно добиться. Пример – вот что мне нужно. Аравия – мой опытный участок, где испытываются надежды на свободу человека вообще…
Но такой свободы, которую ищет Гордон, он не может найти ни в Аравии, ни на всей земле – и ни для себя, ни для других. Первое условие для нее – предельное одиночество, а выпавшая ему эпоха (да и воля автора, симпатизирующего коммунизму) требует решений, рассчитанных на огромные массы людей, объединенных не национальностью, а классом. Олдридж ставит перед Гордоном своего рода зеркало – другого вождя восстания, по имени Зейн, опирающегося на рабочих и крестьян, из того самого Бахраза, с которым так враждуют племена бедуинов.
У бахразца было такое же крупное лицо, как у Гордона, тот же твердый взгляд, те же непокорные волосы; только рот в отличие от Гордона не казался чужим на этом лице: в складке губ были решительность и упорство, и усмешка их иногда казалась опасной. Именно рот – мягкий у одного, жесткий у другого – выдавал истинное различие между ними: бахразец, казалось бы порывистый, резкий, легко уязвимый, в то же время проявлял больше выдержки, чем Гордон, как будто жизнь для него имела более ясный смысл. Он как будто лучше в ней разбирался, относился к ней чуть-чуть насмешливо, но вместе с тем более спокойно, зная, что на все нужно время, время и еще раз время. Но вместе с тем он держал себя так, точно в эту минуту чувствовал за собой весь мир.
«Мы не толкуем о свободе воли, о праве каждого человека жить своим интеллектом. Что пользы в этом? Чем это облегчит их страдания? Мы предлагаем нечто реальное: уничтожить помещичью власть, уничтожить эксплуатацию, покончить с иностранным господством, с нищетой, голодом, лишениями», - такова программа Зейна. Разумеется, строгость и логичность такого подхода чужда Гордону, который лелеет свою эксцентричность и непредсказуемость как в планах своих операций, так и в своих выходках – он совершенно не считается с авторитетами и способен разговаривать с английским генералом, омывая при этом после пыльной дороги ноги в тазу. Гордон способен одержать славную победу или развязать кровавую бойню (подчас одновременно), но не способен до конца удержать в руках то, что он начинает.
Случилось то, что предвидел Гордон, — орда вышла из подчинения его воле. Когда рассвело и можно было убедиться в одержанной победе, Гордон еще долго носился по всему полю, пытаясь обуздать своих людей, но это было невозможно. И теперь он сидел у бронемашины Смита и смотрел на темневшие в холодном свете утра кучи окровавленных тел. Вперемежку с убитыми и умирающими бахразцами лежали и бедуины. Многих скосили бахразские пулеметы, которые вели огонь, не разбирая чужих и своих. (...) И по этому зловещему молчанию, по тяжелому вопрошающему взгляду Зейна Гордон понял, что совершил самое большое преступление в своей жизни. Он это понимал особенно отчетливо и ясно потому, что особым чутьем угадывал все мысли этого маленького человека, который был так похож на него самого. Он видел, как нарастают в Зейне боль и гнев, как он мрачнеет, думая обо всей пролитой здесь крови, и страдал за него, понимая, что смерть так же непоправима и мучительна для революционеров Зейна, как и для кочевников Гордона.
– Разве сын пустыни непременно должен быть убийцей? – с горечью вымолвил наконец Зейн, потрясенный страшным зрелищем. В его словах была скорбь, было даже негодование против Гордона, но упрека в них не было. – Почему ты не дождался? – спросил он с тоской.
– А чего было дожидаться? Разве Хамид мог твердо рассчитывать на твою помощь?
Зейн покачал головой.
– Я бы не допустил этой бойни.
– А ты думаешь, я допустил бы, если б это зависело от меня? – спросил Гордон.
Большая голова Зейна оставалась неподвижной, но глаза впились в глаза Гордона, как бы испытывая, можно ли ему верить. Во взгляде самого Зейна читалось одно – зачем, зачем, зачем; и все же неожиданный, отчаянный вопль души Гордона встретил в нем отклик. И тут Гордону стало ясно, что маленький бахразец может простить ему почти все благодаря той внутренней связи, которая помогает им понимать друг друга.
Трудно герою Олдриджа найти общий язык и с подругой своей юности, когда он возвращается из пустыни в Англию – в обмен на то, чтобы британцы не расправились с армией повстанцев, загнанной в тупиковое положение, он дает обещание больше не вмешиваться в восточные дела. Тесс, «настоящая женщина», выросшая на бедной окраине Глазго и сумевшая окончить университет, работающая теперь адвокатом в рабочих кварталах, своевольная и независимая, способная к огромной внутренней дисциплине, искренне любит его, но между ними с самого начала встают преграды.
Для Гордона тогда было достаточно утонченной дружбы, волнующего общения двух нетронутых молодых душ; у него это была не любовь, или это была любовь без любви, без любовной страсти. Но в Тесс, черноволосой голубоглазой Тесс, с ее жгучей, порывистой жаждой радости, жила потребность большей полноты чувств, чем та, которая могла возникнуть из интимности самоограничения или отвлеченной общности переживаний.
– Ты меня боишься, а мне это противно. Можешь не бояться, я тебя не съем! – запальчиво крикнула она ему как-то, убегая после бурной ссоры, разгоревшейся из-за какого-то пустяка, – он уже давно забыл, из-за чего именно.
Сейчас, через много лет, им удалось сблизиться, хотя чем больше заявляют на себя права их земные желания, тем дальше они становятся друг от друга:
В волнении плоти — в той муке, которая никогда не избывала себя до тех пор, пока не иссякала страсть, — открывался ему лунный лик неведомого прежде мира. Редкостный миг любви был полон такого богатства, такой ошеломляющей новизны, что он словно немел от восторга перед свершившимся и от сожалений об утраченном. Но уже в самой полноте близости заложено было начало конца, потому что воля одного из них, более сильная, чем воля другого, неизбежно должна была восстать против этой интермедии чувств. Он никогда не раскаивался, никогда не грустил после того, как любовь брала свое, не испытывал никаких пошлых угрызений, насытив свою плоть. Иное дело — она. Тут была и непонятная ярость, и печаль, и злые холодные слезы, которые пугали его, и кривившее губы исступление, и нежность, вместе с гневом копившаяся в сердце и вдруг в бурной вспышке переливавшаяся через край.
Значительно ценнее для обоих те минуты, когда они могут разговаривать запросто, как двое школьников, перебрасываться мыслями и насмешками, пытаясь воссоздавать свою жизнь из пепла.
Она крепко держала его под руку, заранее предвкушая удовольствие. Но он сказал, что происходящее здесь не похоже ни на танец, ни на пляску: просто люди трутся друг о друга с непонятным вихлянием, пыхтя и обливаясь потом.
– Вот это ты называешь танцевать? Тебе это нравится? – спросил он.
– Конечно! Скользить под музыку – что может быть лучше? – сказала она. (...)
– Ты говоришь о танце, о радости движения? Ну так смотри! – И, сбросив куртку, он закружился под ночным небом в какой-то странной пляске: то вертелся волчком, то замирал на месте, дробно перебирая ногами, то несся вприпрыжку, помогая себе широкими взмахами рук, и вдруг остановился в причудливой позе с занесенной как для шага ногой. Под конец он высоко подпрыгнул, раскинув крыльями руки и поджав ноги, так что казалось, будто он по воздуху карабкается вверх.
Тесс восторженно захлопала в ладоши:
– Что это, Нед, какая прелесть! Кого ты изображал – птицу, газель, блоху или горного козла? Чей это танец? Что он должен означать?
Гордон был весь мокрый от пота, тумана, росы.
– Сам не знаю, – выдохнул он. – Я научился этому, когда жил среди одного племени, занимавшегося разведением белых ослов и охотничьих соколов. Ритуальная пляска, древняя, как религия, древнее музыки.
– Ты и другие такие пляски знаешь?
– Знаю, конечно, но для них нужны удары бубна, и ритмичное хлопанье в ладоши, и возгласы «О ночь!»
И все же резче всего обреченность их союза проявляется во время всеобщей забастовки, когда среди рабочих, «в толпе этих людей с хмурым и пристальным взглядом она казалась такой же, как они... она не знала сейчас иного, отдельного существования, иной жизни, кроме той, которой жила здесь, среди них». Гордон понимает, что для того, чтобы стать своим в этом мире, нужно «жить с натруженными руками, с согнутой спиной... принять все то, что сулит этот мир, мир рабочего класса, – трудность и простоту его существования, будущее, которое заранее определено его делами, его историей, а со временем подтвердится и его самосознанием». Но он не может «идти в народ», как его знаменитый прототип, и не собирается отказываться от своей обособленности.
Да, он не проникся идеями, которыми живет этот класс; он только понял неизбежность его победы – страшную неизбежность. И его не влечет к себе мир, который не понимает, что такое настоящая свобода, не понимает и не хочет понять, и попросту катится, разбухая и набирая силу, вперед по пути к будущему, где для личности не останется места.
– Личность, личность, Тесс! – твердил он ей, как будто все зло для него было именно в этом.
– О какой такой личности ты говоришь? – спросила она. – Что это за особенная, безупречная, богоданная личность, которую нужно спасать за счет других?
После окончательного разрыва с Тесс герой Олдриджа садится на мотоцикл, бросает руль на полной скорости и наконец вылетает из седла – но автор не дает ему даже умереть, как случилось это с Лоуренсом, и на теле Гордона не остается ни царапины после аварии. Тогда, нарушив данное слово, Гордон возвращается в далекую пустыню. Способный действовать в одиночку куда эффективнее, чем в коллективе, он одним ударом спасает всю кампанию, лично захватив нефтяные промыслы, имеющие стратегическое значение. Однако после того, как местное население готово объединиться с бахразскими рабочими под руководством Зейна, после того, как даже его мальчишки променяли дикую, первозданную свободу на возможность управлять автомобилем, увлеченные «в мир труда и размышлений», Гордон пытается разрушить те же нефтяные промыслы и, неузнанный, получает при этом смертельную пулю.
– Я хотел спасти племена. Я хотел спасти последних вольных людей на земле от власти машины, от того будущего, которое им готовит твое учение. Я бы всех людей спас, если б мог, – механиков, крестьян, метельщиков улиц, – всех, кого грозит задавить культ машины, материализм, город. О боже, и ничего мне не удалось! – простонал он. – Хамид знает, что мне ничего не удалось.
– Нет, нет! – вскричал Хамид, целуя его руку. – Ты совершил великое дело, Гордон. Ты спас Аравию. Разве этого мало? Разве ты не ценишь этого? (...)
Он, как и Зейн, горел желанием заставить Гордона прозреть истину, точно Гордон был грешник, умиравший в безбожии, а они – священнослужители, стремящиеся хоть на миг озарить его светом веры перед смертью.
– Ты неправ, Гордон. Пойми, что ты неправ, что ты отчаиваешься напрасно. Пойми, что так должно быть. Пришло время создать новый мир для всех арабов. Пусть отомрет в нем все больное, грубое, дикое, вся ложная поэзия прогнившей старины и пусть это будет деятельный, честный и сильный мир, Гордон. (...) Наша Аравия никогда не будет снова жалкой, разоренной, раздираемой междоусобицами страной. И машина, которой ты так боишься, никогда не будет властвовать над нами. О нет! Вместе с бахразцами мы осуществим с ее помощью наши мечты; она даст нам досуг, чтобы жить, чтобы творить науку, чтобы строить новый и во сне не виданный мир, чтобы быть свободными. Ты должен поверить в это, Гордон, должен!
– О, я верю, Хамид, верю и ненавижу! Стройте свой новый мир без меня!
Он снова рванулся, пытаясь встать, выпрямиться, криком и напряжением воли разогнать наваливающийся кошмар беспамятства, который уже раз привел его на порог небытия. Они удерживали его; Хамид целовал его руку и плакал; бахразец, подобрав сброшенную арабскую одежду, укрыл его и старался успокоить. Но Гордон вырвался, сел и закричал в начинающемся приступе последней душевной муки:
– Я умираю в страхе перед этим миром. Мне уже не быть свободным! О гнусность! Иного выхода нет. Только один. Только один. Мне уже не быть свободным. Хамид! – дико выкрикнул он. – Хамид! Хамид! Мне уже никогда не быть свободным!
Крик его осекся, перешел в стон и, постепенно затихнув, оборвался.

***

С течением времени образ легендарного полковника меньше используется в литературе, да и сама литература уже не обязана прятать его за псевдонимами. Но это не значит, что из книг исчезают последователи Лоуренса в самых разных аспектах его жизни. Так, когда в пьесе Арнольда Уэскера «И ко всему – картошка» (перевод М.Марецкой и Д.Шестакова, Arnold Wesker, Chips with Everything), появляется джентльмен, решивший пренебречь офицерской карьерой и поступить рядовым в авиацию, трудно пропустить мимо ушей слова его вышестоящего офицера «мы знаем, кем ты себя воображаешь». Пип Томсон, правда, никогда не был полковником (всего лишь сыном генерала), но кое-какие черты все же роднят его с нашим героем. В частности, это немалая доля анархизма и нигилизма в его сознании, умение сплести захватывающую историю, в которой далеко не все будет правдой, ужас перед ответственностью за людей и излишняя внимательность к деталям обыденной жизни, выдающая тайный ужас перед ней.
Зашел в кафе, выпил чаю. Большая, белая чашка, вся в трещинах. Съел кусочек какого-то кекса. Невкусно. На стенах, помню, там висели снимки боксеров с автографами, и кончики фотографий скрутились от жары. Время от времени к столу подходила женщина с тряпкой и протирала его. После этого оставались грязные полосы, и они засыхали такой странной мозаикой... (...) И тут на глаза мне попалось меню: все в пятнах и чересчур красиво написанное – видно, каким-то иностранцем. А на верху меню была пометка – ах, черт, опять этого гадкого старика вспомнил! – да, была пометка: «Ко всем блюдам один гарнир – картошка». Картошка ко всем блюдам! Они производят на свет детей, а едят картошку ко всем блюдам!
Нельзя сказать, чтобы Томсон стал в отряде таким же неформальным лидером, каким был Лоуренс. Но эпизод с похищением казенного угля, когда летчики пробираются на склад ровно в те секунды, когда часовой совершает оборот вокруг другой стороны здания, чем-то напоминает историю, когда рядовой Шоу поставил в форте Мираншах макет аккумуляторной батареи – после этого летчиков больше не беспокоили приказами отключать лампы от центральной сети питания, и те могли спокойно читать по ночам.
Всегда, всегда, всегда! Твой прапрапрадед говорил: всегда будут лошади, твой прапрадед говорил: всегда будут рабы, твой прадед говорил: всегда будут нищие, а твой отец сказал: всегда будут войны. Всякий раз, как они произносили свое «всегда», мир делал два шага назад и почтительно замолкал. Так ему и надо, о господи, так ему, видно, и надо!
Однако вышестоящий офицер не может смириться с ролью Томсона, нарушающего предписанные ему социальные рамки, и стремится вернуть его на «положенное» место, используя то, что герою Уэскера действительно трудно находить общий язык с окружающими его молодыми людьми. «Мы, по крайней мере, умеем дослушивать до конца ваши длинные фразы», – заявляет офицер.
Вам нравится быть в компании людей из другого класса. Почему? Они вас вдохновляют? Или вы приобретаете жизненный опыт? А может быть, просто что-то новенькое? (...) Что вас останавливает – чувство локтя? Нет. Привязанность? Тоже нет. Вина? Или стыд за страдания ближнего? Сомневаюсь, едва ли вы чувствуете себя в чем-то виноватым. Комплекс неполноценности, ложная скромность? Тоже не то. В вас нет никакого смирения, ни капельки. Нет, Томсон, вы вовсе не стремитесь просветить своих друзей насчет сути вещей, не так уж вы, по-моему, скромны. Тогда в чем же дело? Если все, что я перечислил, не подходит, где же правда? Сказать, а? Власть – вот правда. Что, не так? Там, среди своих, у вас было слишком много конкурентов на власть. Там слишком многие обладали властью. А здесь люди поменьше, здесь все сопляки, сопляки, да, бабье, и среди них вы – король!
Противостояние Томсона с начальством возбуждает в его товарищах скорее гнев, чем сочувствие – они считают, что он просто «играет в благородного», а он отвечает: «Меня в гроб сведут добрые, милые, неглупые люди, которые в жизни своей не приняли ни одного решения».
Даже явная привязанность к Томсону одного из рядовых оборачивается тяжелой сценой, когда тот пытается добиться взаимного участия. Он не замечает даже того, что Томсон сейчас сломлен и обессилен – ведь только что офицеру удалось добиться своего, заставить его подчиниться приказу идти в штыковую атаку. И то, что она пока что направлена на соломенное чучело, для Томсона ничуть не облегчает ситуацию – можно сказать, он уже подписался ткнуть штыком и в живое существо, если ему прикажут (кстати, нелюбовь Лоуренса к штыкам в составе снаряжения летчиков известна по «Чеканке» и его письмам).
Чарльз. Но я хочу быть с тобой. А ты меня гонишь! Трус! Ты ведешь за собой, а потом увиливаешь. Я могу стать другим рядом с тобой, я могу вырасти, ты это понимаешь? Мы бы могли тогда вместе работать. Ведь человеку всегда нужен другой человек – тот, кому можно довериться. Все находят себе кого-нибудь. Я нашел тебя. Я никого раньше об этом не просил. Никогошеньки!
Пип. Попроси еще кого-нибудь.
Чарльз. «Еще кого-нибудь, еще кого-нибудь»... «Защищайте свои интересы, друзья!» Ах, какие вы умники! «Лево руля»! Да кому от этого польза? «Попроси еще кого-нибудь»! Ты просто испугался. Ты зовешь нас друзьями, а на самом деле ты паскудный трусливый школьник! Офицер прав был – ты «трущобишь». Ты «народник», и больше никто.
Пип. И еще он сказал: «Мы слушаем, но не слышим. Благоволим и не помогаем. Восхищены, но ничего не предпринимаем. Мы вас терпим – мы вас не замечаем».
Чарльз. Да что все это значит?
Пип. Мы будем делать все, что они прикажут, единственно потому, что они умеют нам улыбаться.
Чарльз. Это я буду делать все, что они прикажут. Я, а не ты! Ты – один из них, ты просто играешь с нами в прятки. А мы ползаем у вас под ногами, в грязи.
Однако последнюю точку в конфликте героев ставит эпизод, когда офицер приказывает отдать под арест несчастного, почти слабоумного рядового, замученного издевательствами - он решился бежать из лагеря, но вернулся с разбитыми в кровь ногами. В своем роде эта ситуация – отголосок прежнего спора: «Если такие люди, как мы с вами, не станут офицерами, представляете себе, какую сволочь они тогда наберут?» И Томсон изменяет себе, изменяет своим идеям, возвращается в застывшие классовые рамки, но не может заплатить предложенную ему цену за иной выбор.
Офицер. Слышите, капрал! Вся эта казарма под арестом.
Пип. Мне кажется, сэр, будет лучше, если их не трогать. (Пип и Офицер обмениваются понимающей улыбкой. И Пип сменяет солдатскую рубашку на офицерскую). Мы не допустим этого, верно, Чарльз? Вы безусловно правы. С Улыбкой плохо обошлись, и вы правильно сделали, что встали на его защиту. Верность другу – отличное качество. Вас следует отметить, Чарльз. Да и всех остальных тоже. Вы проявили мужество и честность, защищая друга. Как часто нам не хватает этих качеств, не правда ли, сэр? Они – славные ребята, мы иногда судим их слишком поверхностно – вы согласны со мной, сэр? Они – соль земли, они цвет нашей нации. (...) Мы не какие-нибудь бессердечные, Чарльз, не думайте о нас слишком плохо. Не верьте тому, что о нас пишут, что о нас болтают. Мы добрые, честные, трудовые люди, такие же люди, как и вы. И прекрасно все понимаем. Самое главное – мы все можем понять. Не так ли, сэр?

***

Ассимиляторский миф, с которым вольно или невольно, но намертво связал себя Лоуренс, через некоторое время вышел за пределы колониального романа в научную фантастику, осваивая межпланетные просторы. Разумеется, ярче всего проявляется эта параллель в фантастическом романе «Дюна» Фрэнка Герберта (перевод П.Вязникова, Frank Herbert, Dune). Ведь мир планеты Арракис, где нет воды, но есть бесценное вещество меланж (как эквивалент нефти), и где среди жителей царит родоплеменной уклад, до такой степени схож с аравийской пустыней, что автор наполняет речь своих «фрименов» словами арабского происхождения (вплоть до «хаджа» и «джихада»). Здесь можно провести немало любопытных параллелей: прежде всего, сами условия пустыни, где вода становится сверхценностью, а предельное самоограничение – разумным порядком жизни. В «Дюне» появляется и тема культурных различий, когда плевок становится знаком уважения (ведь это трата воды), и использование приемов самоконтроля, включая «отделение человека от животного» с помощью испытания болью, и помощь мятежным жителям пустыни от представителей сильного союзника (каладанские боевые искусства сопоставимы с британской военной техникой), и использование труднодоступной местности как тактического преимущества (включая своего рода «корабли пустыни» в обоих случаях), а также возможность победы за счет уничтожения не вооруженных сил, а материальных ресурсов (вражеских коммуникаций в одном случае или собственных залежей меланжа – в другом). Наконец, одна из уникальных черт Пола Атрейдеса – то, что он мужчина, но обладает «специфически» (даже генетически!) женскими способностями экстрасенсорного характера. Именно это отмечают многие, кто знал Лоуренса (художник Эрик Кеннингтон подозревал его в чтении мыслей, особенно после того, как Лоуренс вывел его жену из депрессии после выкидыша, подробно рассказав ей все, что она чувствовала в этот момент). Если бы современники Лоуренса знали о том, как действует меланж, для них не была бы загадкой ни его способность к быстрым интуитивным решениям, ни магнетическое воздействие на чужую личность (или на толпу), ни умение «видеть возможные пути», ни его пронзительные, ярко-голубые, «генциановые» глаза, успевшие стать притчей во языцех. А если серьезнее, то не только герой «Дюны» мог сказать о себе: «Я теперь не могу сделать ни одного пустяка без того, чтобы он тут же не превратился в легенду», - и не только Лоуренсу приходилось видеть, как друзья превращаются в почитателей.
Самое интересное у Герберта – даже не само использование распространенного мифа о чужеземном герое, а то, что здесь этот миф анализируется и анатомируется. За легендой, «внезапно» прорастающей сквозь пески пустыни, стоит многолетняя целенаправленная и тайная работа ордена Бене Гессерит, «внедрение системы пророчеств», как сказано в документе «только для внутреннего пользования», цитируемом на страницах «Дюны». И этот миф грозит «поглотить» юношу с необычайным даром. «Я нечто иное. Нежданное и непредусмотренное», - говорит герой Герберта о своем «типе пророчества», и искренне хочет стать не только «героем», ведущим фанатиков, которые «почувствовали свою силу и рвутся в бой», навстречу смерти под его знаменами. Он хочет убедить мир в том, что «обычаи меняются». Все это чрезвычайно похоже на роль Лоуренса в веренице героев колониальных мифов - после него ни сам колониализм, ни его мифология уже не будут прежними.

***

На более поверхностном и явном уровне образ Лоуренса возникает в фантастическом романе Джейн Линдскольд «Хрономастер» (перевод В. Гольдича, И. Оганесовой, Jane Lindskold, Chronomaster), написанном после разработки одноименной игры в сотрудничестве с Роджером Желязны. В той реальности, где происходит действие, любой, кто располагает достаточными деньгами, может обустроить себе частную вселенную на свой вкус, с собственными законами физики. Один из отрицательных персонажей, «шейх Двистор», до такой степени проникся аравийским героем, что назвал свою вселенную Аравией. Он превратил свои планеты в пустыню с караванами и базарами, завел в своем дворце пальмы, ковры-самолеты и обширный гарем, а сам появляется лишь в белоснежных арабских одеждах, с кривым ятаганом на поясе. Иногда он переодевается в купца или ремесленника, иногда уходит в пустыню и живет вместе с кочевниками, а раз в году обязательно участвует в гонках на верблюдах. Его сходство с Лоуренсом так поразительно, что заставляет подозревать в этом пластическую операцию.
Правда, что касается внутреннего мира, главным образом Двистор усвоил от своего кумира беспощадность к себе и другим. «Он мог повести за собой армии – наверняка так оно и было, – однако солдаты, последовавшие за ним, вряд ли смогли бы объяснить, почему они верно служат своему полководцу», - говорится о нем. Слегка хулиганским отголоском лоуренсовской мизогинии выступает упоминание о пресловутом гареме Двистора, где женщинам запрещено рожать детей, чтобы не появились наследники, и все их занятия «примитивны и фривольны, разум не получает пищи, и они перестают развиваться». Таким образом, наложницы «шейха» остаются юными и красивыми, но все больше становятся пустыми и глупыми («механизмами для телесных упражнений», как, несомненно, добавил бы автор «Семи столпов»). Впрочем, тот образ, с которого лепил себя Двистор, в мире Желязны мог быть еще и не так искажен, судя по исторической справке, которую приводит главный герой своей ассистентке: - В середине двадцатого столетия на Земле шла вторая из войн, которые они называли «мировыми». Одной из самых интересных личностей того времени являлся человек по имени Томас Эдуард Лоуренс – гораздо более известный как Лоуренс Аравийский. Во время войны он главным образом имел дело с арабскими народами. Им было сложно выговорить его имя, поэтому они назвали его «Аравии» – так они произносили «Лоуренс».
продолжение в комментариях

@темы: fiction, литература

---

[tes3m]

Автограф письма Лоуренса Черри-Гаррарду из Карачи 14 апреля 1927 года. Тут приводится более полный текст письма (скопировала на всякий случай сюда): "G.B.S. [George Bernard Shaw] is his "Spectator" review of my book links us, as single-chances-in-a-million [referring to Shaw's review of " Revolt in the Desert " in the " Spectator " of 12 March 1927 where Shaw commented on the odds against a "man of action" writing a "great book"]. If our sexes had been different (one of us, I mean) we could have pulled off a eugenist's dream. As it is there's only a mutual admiration available. I think your book is one of the great travel books...and travel books, of the personal sort, are the best of literature: and you have paid a huge sum for my book " [Seven Pillars of Wisdom " --see lot 5 for Cherry-Gerrard's copy, inscribed to him by Lawrence], which I'll take (pro tem.: or till you disavow the attitude) as a complimenting gesture from you. So there we are. Honours even, as Montagu said. All the same your way of living seems to me enviable, sometimes, beyond my chosen way... "Lawrence tells of an upcoming inspection and continues: "However I expect there are days in your life when your house is too big, & your cook too good, and your day too long. Our beds are narrow & close together, our cooks awful: our life harried by orders. See the contrast! Yet it will be all the same for us in a hundred years... "...I think it is the rarest house I've ever been in [Lamer Park, Cherry- Gerrard's house in Herts]: rareness being in its very air. Perhaps that feeling of mine supports G.B.S. judgment of your being the one-in-a-million. Do you think that if I had a permanent dwelling, that too would become an extraordinary place? To set one up would be a way of checking his judgment, which I suppose he really means: --to my amazement, for nobody ever felt so plain and ordinary, really, as myself. However there we are, G.B.S. is a colossus, & if he is willing to confer honour on us, it's for us to feel happy. All the same, how the deuce did I do it? Do tell me that his praise scares you, also... They say my book [Seven Pillars of Wisdom] is round the £250 mark. Isn't it time you unloaded or bulled or beared or stagged or sheeped or goated or cowed your copy? No book is worth that. I'll always lend you mine, if you ever want to re-read... 14.IV.27. This letter has been waiting ten days for a stamp."
Поводом для этого письма послужила статья Бернарда Шоу, в которой тот упомянул "Семь столпов мудрости" (в связи с изданием "Восстания в пустыне") и книгу воспоминаний Черри-Гарарда об антарктической экспедиции под командованием капитана Скотта.
Сара Уилер, биограф Черри-Гаррарда, так описывает этот случай: «Дж.Б.Шоу связал Черри и Лоуренса ("Скажите же мне, что его похвала ранит также и вас" — написал, словно девочка, Лоуренс Черри). Шоу Старший [Сара Уилер так называет Дж.Б.Шоу, потому что Лоуренс в это время уже стал называться Т.Э.Шоу] считал, что удивительно найти такую высшую степень слияния литературы и действия у двух молодых людей одного поколения. Комментируя это конфиденциально Черри, Лоуренс предположил: "Если бы мы были другого пола (я хочу сказать, один из нас), мы бы могли осуществить мечту евгениста". Мысль, которая не укладывается в голове»*.
*"GBS linked Cherry and Lawrence ('Do tell me that his praise scares you, also,' Lawrence wrote girlishly to Cherry). It was astonishing, reckoned Shaw the elder, to find such a superlative synthesis of literature and action in two young men of the same generation. Commenting on this privately to Cherry, Lawrence suggested, 'If our sexes had been different (one of us, I mean) we could have pulled off a eugenicist's dream.' The thought beggars the imagination" (Cherry: a life of Apsley Cherry-Garrard by Sara Wheeler, 2001, p. 233).
Биографа, кажется, удивила шутка Лоуренса, но в этом письме есть строки, которые удивили меня еще больше: «Говорят, моя книга ["Семь столпов мудрости"] стоит около 250 фунтов стерлингов [в то время очень значительная сумма]. Разве Вам не пора сбыть ...* Ваш экземпляр? Никакая книга столько не стоит. Я всегда дам Вам свою, если захотите перечитать...» "Ваш экземпляр" — тот, который Лоуренс подарил, подписав, Черри-Гарарду, который, насколько я знаю, очень любил свое собрание книг.
*Тут я пропустила игру слов: "or bulled or beared or stagged or sheeped or goated or cowed".
Кстати, в статье о Черри-Гаррарде в русскоязычной Википедии Т.Э. Лоуренса ошибочно назвали Томасом Лоуренсом.

@темы: окружение ТЭЛ, творчество ТЭЛ, черты характера ТЭЛ

---

«Опасный человек: Лоуренс после Аравии»

[tes3m]

Чтобы никто не пропустил русские субтитры для видеофайла с лучшим качеством изображения, помещаю тут ссылку на запись из моего дневника.

@темы: Майнерцхаген, образы ТЭЛ в искусстве, окружение ТЭЛ, Файнс, ccылки, A Dangerous Man: Lawrence After Arabia, Черчилль

---

Отрывок из мемуаров Гарри Синдерсона

[tes3m]

Сэр Гарри Синдерсон (1891-1974) был личным врачом Фейсала с 1921 г. до его смерти. В 1973 г. была опубликована книга Синдерсона «Тысяча и одна ночь: воспоминания об иракской династии потомков шерифа Мекки» (Ten Thousand and One Nights: Memories of Iraq's Sherifian Dynasty) с предисловием Фрейи Старк.

Фейсал и Гарри Синдерсон в 1932 г.
Я перевела короткий отрывок, описывающий впечатления Синдерсона от встречи с Т.Э.Лоуренсом, произошедшей в 1925 г. во время визита Фейсала в Лондон. В конце Синдерсон рассуждает о Лоуренсе, основываясь, как можно догадаться, не столько на впечатлениях от недолгой встречи, сколько на том, что он слышал о Лоуренсе от окружающих, и я считаю, что это тоже любопытно, так как показывает, какие разговоры неофициально велись о Лоуренсе среди его современников. Подобные вещи известны нам из публикации некоторых писем, дневников и мемуаров (еще один пример из письма Э.М. Форстера) и они заметно контрастируют с тем, как было принято публично высказываться о Лоуренсе.
«За несколько минут до нашего отъезда в Суррей тонкий, голубоглазый, светловолосый молодой человек, одетый как рядовой Королевских военно-воздушных сил, соскочил с мотоцикла, позвонил в дверь и сказал, что хочет видеть Его Величество. Ливрейный лакей, открывший дверь, был ошеломлен такой необычной просьбой; он ответил, что король собирается покинуть Лондон... Однако Фейсал, не пытаясь отгадать личность посетителя, велел слуге проводить незнакомца в приемную залу. Через полминуты вошел бортмеханик Томас Эдвард Лоуренс, стипендиат Оксфордского колледжа Всех святых, повсеместно известный как "Лоуренс Аравийский". Король сердечно приветствовал Лоуренса. Они не встречались с последнего визита Его Величества в Европу, и тот шутливо спросил своего бывшего начальника штаба, за что его разжаловали в рядовые. ... До встречи с Лоуренсом я не представлял, что найду его внешность такой юной, а манеры такими робкими. Судя по разговору с ним, не было сомнений, что он счастлив в Королевских военно-воздушных силах, а затем он сказал нам, что не может вообразить существования более привлекательного, чем у бортмеханика. Он утверждал, что утратил всякий интерес к Среднему Востоку — заявление, которое подтверждается в письме к сэру Перси Коксу, позднее президенту Королевского географического общества...
Много гипотез было выдвинуто для объяснения сбивающего с толку поведения этой загадочной личности, и много внимания было уделено сексуальной склонности к своему полу. Одним из наиболее резких критиков Лоуренса был сэр Арнольд Уилсон, и в письме к сэру Перси Коксу с приложенным первым изданием "Семи столпов мудрости" он написал: "Мне это не нужно. Мне не нравится этот человек и ненавистна эта тема" и продолжил: "первые три страницы тошнотворны и их достаточно, чтобы обосновать его безбородость и то, что он любил одеваться в длинные одежды и фотографироваться в них... Гомосексуальное поведение было слабостью Лоуренса и причиной его пребывания в ВВС и в танковом корпусе..."* Нет никакого сомнения, что Лоуренс — пример психопатической личности, которой была присуща гениальность, пример отклонения от нормы, что характерно для многих из тех, чье имя бессмертно — для Жанны д'Арк, Челлини, Микеланджело, Моцарта и Толстого, если упомянуть лишь немногих в разных сферах деятельности. Фейсал редко упоминал о Лоуренсе, а когда упоминал, почти неизменно определял его эпитетом "meskin"** (жалкий, бедный)».
*Синдерсон неточно цитирует письмо Уилсона (хотя две первые и последняя фраза переданы без изменений). Об этом письме я еще напишу.
** Арабское слово, которое иногда передают английским "wretched" (например, в рецензии на книгу Синдерсона в журнале "The Economist": "Faisal rarely referred to Lawrence and "when he did the epithet meskin [wretched] was almost invariably employed". (1974, v.249,p. 132).

Отрывок в оригинале

"A few minutes before our departure for Surrey, a slim, blue-eyed, fair-haired young man, attired as an aircraftman of the Royal Air Force, dismounted from his motor-cycle, rang the door-bell and asked to see His Majesty. The livery-servant who opened the door was taken aback by such an extraordinary request; he replied that the King was about to leave London... However, without guessing the identity of the visitor, Feisal told the footman to show the stranger to the waiting-room. Half a minute later, in walked Air Mechanic Thomas Edward Lawrence, Research Fellow of All Souls College, Oxford, known far and wide as 'Lawrence of Arabia'. The King greeted Lawrence cordially. They had not met since His Majesty's last visit to Europe and, jestingly, he asked his late Chief of Staff why he had been reduced to the ranks. ... Before I met Lawrence I had not pictured him to be nearly so youthful in appearance nor so shy in manner as I found him.Judging by his conversation, there was no doubt that he was happy in the Royal Air Force and, further, he told us that he could not imagine a more attractive existence than that of an air mechanic. He stated that he had lost all interest in the Middle East, an assertion confirmed in a letter to Sir Percy Cox, then President of the Royal Geographical Society...
Many hypotheses have been propounded in explanation of the puzzling behaviour of this enigmatic personality, and much has been made of a sexual propensity to his own sex. One of Lawrence's most scathing critics was Sir Arnold Wilson, and in a letter to Sir Percy Cox with which he enclosed the first instalment of Seven Pillars of Wisdom he wrote, 'I have no use for it. I dislike die man and hate the matter,' and continued, 'the first three pages are sickening, and go far to prove his beardlessness, his love of dressing and being photographed in long clothes ... Homosexual practices are Lawrence's weakness, and the reason for his sojourn in the R.A.F. and the Tank Corps . . .' There can be no doubt that Lawrence was an example of psychopathic personality associated with genius, an abnormality that has characterised many of the world's immortals — Joan of Arc, Cellini, Michelangelo, Mozart and Tolstoy, to mention but a few, in varied spheres of activity. It was rare for Faisal to make any reference to Lawrence, and when he did the epithet meskin was almost invariably employed" (Records of the Hashimite Dynasties: Iraq, the reign of King Faisal I, v.11, 1995, pp. 208-209).

@темы: окружение ТЭЛ, masochism and sexuality, Аравия, отзывы о ТЭЛ, внешность ТЭЛ, Фейсал

---

Неизданные файлы Джексона Бентли

[moody flooder]

Виват специализации! Чтобы удобнее было искать информацию, это сообщество остается архивом информации об историческом Т.Э. Лоуренсе, а фантворчество, обзоры и прочие радости жизни перекочевывают в новое сообщество:

(баннер (с) Defender26)

Располагайтесь, чувствуйте себя как дома
Код баннера:

<div align="center"><a href="http://noprisoners.diary.ru/"><img src="http://savepic.su/3469411.jpg"></a></div>

@темы: на правах рекламы

---

Несколько иллюстраций к "Семи столпам мудрости"

[tes3m]

Уильям Робертс. Истязание. 1925-1926 гг.
Иллюстрация к главе о происшествии в Дераа (отсюда). Была сделана для издания 1926 г., но в книге не появилась — по словам Чарльза Гросвенора, потому, что этот небольшой рисунок был задуман как концовка для предшествующей главы, т.е., окажись он в книге на этом месте, читатели узнали бы, что произойдет дальше. А поместить рисунок в конце главы о Дераа значило бы ослабить впечатление от ее окончания. Гросвенор считает, что пустое пространство, оставленное после этой главы, было более удачным решением, т.к. "главе 80 не подошли бы никакие украшения" (The T. E. Lawrence Puzzle edited by Stephen E. Tabachnick, 2012, p.172).

Фрагмент гравюры Кеннингтона "Вечный зуд" с форзаца издания 1926 г. На этой работе тоже присутствуют мотивы флагелляции.

Уильям Робертс. Успокаивая смятение (Appeasing a Tumult).
"Семь столпов мудрости" 1926 г., стр. 347.

@темы: образы ТЭЛ в искусстве, творчество ТЭЛ

---

Кэтлин Скотт о Т.Э.Лоуренсе - 3

[tes3m]

2
20 марта 1935 г. леди Кэтлин Скотт в своей лондонской мастерской работала над заказом — скульптурным портретом короля. Она спешила закончить работу, чтобы вернуться к мужу, который в это время лежал, тяжело больной гриппом, в их загородном доме. В этот день она записала в дневнике: «Лихорадочно работала, ведь завтра надо на рассвете вернуться к Б. (1) в Уинчестер. С утра зашел Нэд Лоуренс, сказал, что не досидит до ланча, и, конечно же, просидел до пяти, когда мне пришлось попросить его уйти. Он был огорчен тем, что экономический кризис в Америке помешал продаже второго издания его Гомера (2). Сперва он был немного циничен и подавлен, а затем, по мере того, как шло время, стал непосредственным как ребенок, потерянным и бесконечно трогательным. Я так отчаянно разрывалась между работой — чтобы закончить ее я оставила больного Б. — и Нэдом, который так явно во мне нуждался. Он пытался повидать репортеров, чтобы убедить их прекратить его преследовать. Он сказал, что я тоже пострадала от них, и что тут можно сделать? Я посоветовала позволить им делать, что хотят, и тогда все затихнет через неделю. Когда он прибыл, были и другие, и я, представляя их, не упомянула его имени. Нэд начал безвкусно разглагольствовать о королевской власти, все были шокированы и более или менее от него отвернулись. Я сказала: "Не принимайте полковника Лоуренса слишком уж всерьез", и они немедленно окружили его, а один из них пригласил его погостить к себе в загородный дом.
Когда Нэд вышел, я увидела его за воротами, и когда он отвернулся, я спросила его, куда он идет, а он ответил: "Не знаю. Не имеет значения, куда я иду". Ему очень нужна забота. Господи! Хотела бы я иметь время для всех них».

1. Билл — Эдвард Хилтон Янг, второй муж Кэтлин. Это семейное прозвище возникло из-за того, что сын Кэтлин от первого брака не мог выговорить "Хилтон".
2. Перевод "Одиссеи", сделанный Т.Э.Лоуренсом в 1928-1931 гг.

В оригинале

"I worked feverishly, for I must go back to B. at Winchester to-morrow at cockcrow. Ned Lawrence turned up early, saying he was not stopping to lunch, and of course he did stop till five, when I had to make him go. He was disappointed because the slump in America has prevented the second edition of his Homer from selling. He was a bit cynical and depressed at first, and then as the day wore on childlike, lost, and infinitely pathetic. I was so wretchedly divided between my work, which I had left B. sick to finish, and Ned, who so clearly needed me. He was trying to see the Press-men in order to get them to stop harrying him. He said that I had suffered from it too, and what could be done? I said to let them do what they like, and then it will die in a week. When he arrived there were others there, and I didn't mention his name in introducing them. Ned began a tasteless tirade about royalty, and they were shocked and more or less turned their backs. I said, "You mustn't take Colonel Lawrence too seriously," and they came round immediately, and one of them asked him to stay with him in the country.
As Ned left I saw him out of the gate, and as he turned away, I asked him where he was going, and he replied, "I don't know. It's of no importance where I go." He's in great need of care. Oh, God! I wish I had time for them all".
Self-portrait of an artist: from the diaries and memoirs of Lady Kennet, Kathleen, Lady Scott, Murray, 1949, pp. 302-303.

@темы: отзывы о ТЭЛ

---

[moody flooder]

Исторический ТЭЛ:
tes3m пишет про про отношения Олдингтона и Черчилля в контексте их отношения к ТЭЛ
thisisaslongas начитывает аудиоверсию "Чеканки" и продолжает выкладывать по главе в день: 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14
telawrence выкладывает фото барельефа, который ТЭЛ вырезал в Каркемише, его сандали с 1917 г. и его brass rubbing с 1906-9 гг.
delilahdesanges делится впечатлениями от 7столпов

Фильм:
telawrence выкладывает постер авторства Tyler Schatz
humantrampoline85 смотрит "Лоуренса Аравийского"
greenkneehighs выкладывает фото О"Тула, который пытается тащить верблюда вперед

Фантворчество:
На ФБ выложены высокорейтинговые мини команды Лоуренса: Часть 1 (сборная солянка) | Часть 2 (АУ) | Часть 3 (переводы).
На ФБ выложены высокорейтинговые работы челленджа команды Лоуренса: часть 1, часть 2, часть 3
telawrence выкладывает фанарт от pippipippitama

Фандом:
Проголосовать за мини третьего левела можно тут
Про миди пишет strange
Про челлендж пишет Чай с ванилью и Siore, Evoillejarhe
Про мини пишет Ауренга, Siore
Про арты пишет leasel
Siore делает плакат, призывающий голосовать

@темы: обзоры

---

[moody flooder]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[moody flooder]

Исторический ТЭЛ:
thisisaslongas начитывает аудиоверсию "Чеканки" и выкладывает по главе в день: глава 1; глава 2, 3, 4, 5, 6
telawrence выкладывает отпечатанное на машинке письмо ТЭЛ к леди Астор
На Post-Dispatch выложена рецензия на биографию Лоуренса пера Скотта Андерсона
В Новой Зеландии выпустили монету с портретом ТЭЛ

Фильм:
telawrence выкладывает постер к ЛА работы Nick Sadek

Фантворчество:
На ФБ выложены высокорейтинговые арты и клипы нашей команды
thisisaslongas (mayamaia) пишет драббл The Elven Slippers of Lisbon (Daud/Farraj, fairy tale)

Фандом:
Проголосовать за рейтинговые драбблы на ФБ можно тут
Проголосовать за рейтинговые арты на ФБ можно тут
Про выкладку мини и миди пишет Хриза
Про выкладку артов пишет Rendomski, Tamillla
tellmanystories выкладывает фото суриката в костюме Лоуренса
siore пишет про голосование за рейтинговые драбблы и миди 2 левела и делает плакатик к артам
Чай с ванилью выкладывает посвященное Лоуренсу выступление Ягудина

@темы: обзоры

---

Отрывок из книги Десмонда Стюарта о Т.Э.Лоуренса

[tes3m]

Версия Десмонда Стюарта о том, что произошло с Лоуренсом вместо Дераа.

Pink oleander flowers in a drought-brown wadi: white clouds of aromatic broom hiding a camel and its rider in Rumm's sandstone gorge: such sights predicted in little the surprise of an oasis.
     To Azrak's south, the immense low wadi of Sirhan stretched through shimmering dust and mirage to the upland domain of Ibn Saud and his puritanical Ikhwan, a warrior brotherhood ready to slaughter for infractions of their code. To the north, the desert was black with jagged lava. Yet in the oasis itself men had contrived, for thousands of years, not merely to subsist but to know delight. A black basalt fortress commanded a chain of wells, palm groves and bird-thronged marshes. Fragments of a Greco-Roman altar, inscriptions of the Emperor Jovian and a Mameluke governor, attested the variety of its passing tenants. Its newest were to be Sharif Ali and Lawrence. Lawrence's servants used brushwood and palmfronds to repair the leaking roof of the northern gate-tower. Ali, as commander, occupied the corner tower to the south-east. For the first time in many months Lawrence could spend as long as ten days in a single place. He needed to come to terms with his failure to carry out Allenby's assignment; his camels needed rest.
     Lawrence later wove into this brief rest — from 12 November to 22 November 1917 — the most harrowing experience of his life. It is therefore important to be clear about the dates. They alone make it possible to sift fiction from fact. His skeleton diary followed the entry Nov. 12, Azrah, etc., with Nov. 23, Wadi Butm, on the return ride back south to Akaba. Lawrence's etc., as his fictional claim of meeting with Ali Ridha al-Rikabi showed, could mean anything or nothing. To Lawrentian mysteries, the earliest documentation always provides the best key. Lawrence wrote two letters to his father at the time. The first, written from Azrak itself on 14 November, told of living in 'an old fort with stone roofs and floors, and stone doors of the sort they used in Bashan.(1) He was making, he reported, daily improvements to the fort and planned to stay a few days at Azrak, resting his camels. The second letter (unavailable to earlier writers on Lawrence) was written a month later. Lawrence was then staying as Wingate's guest at the Nile-side Residency in Cairo. 'I wrote to you last from Azrak,' he told his father, 'about the time we blew up Jemal Pasha, and let him slip aw'ay from us. After that I stayed for ten days or so there, and then rode down to Akaba in 3 days: good going, tell Arnie: none of his old horses would do so much as my old camel.(2) Neither the information in these documents, nor in the letters which Hogarth was writing at the
time to his wife in Oxford, nor in the official reports on Lawrence's movements, fit with the later account of a strenuous return ride to Deraa nor with the chapter of humiliation which was to form the spiritual climax of his post-war book (3).
     The only link between the events of 12 to 22 November and the episode he created in his book (which will be discussed in due course) was one of mood. He metamorphosed guilt and failure into a myth of degradation and torture and transferred its site from Azrak to Deraa.
     Even if Sharif Ali had been the kind of Arab who wrote books, prudery would have deterred him from recording behaviour contrary to Islamic norms. (Even Cairo's vigorous novelists have produced little confessional writing: no author has, for example, admitted to sexual or other vice.) So that, apart from Lawrence's own letters, no contemporary accounts describe the stay at Azrak on which Lawrence later imposed the myth of Deraa. Sharif Ali was ten years younger than Lawrence. He had none of the Englishman's sense of failure. On the contrary, for the first time in his life, the young Arab was enjoying the exercise of authority. The fiasco at the Yarmuk viaduct was for him eclipsed by the triumph of outraging a Turkish general. Ali's master was Feisal, whose instructions he was carrying out with success. In his refurbished Azrak tower he received potential recruits with a generosity made possible by English gold. Reporting to von Oppenheim in French as late as May 1918, a proGerman Druse wrote of an 'Amir* Ali' established within range of the Jebel Druse and subverting the people. (4)
     Lawrence's dejection at letting down Allenby, his clearsighted recognition that his promise to cut the enemy's supply-route had not been kept, led to a desire for punishment. This is not surprising in one of his upbringing. As a boy in Polstead Road misdemeanours had been followed by 'humiliating whippings with the trousers pulled down,(5) indelibly implanting the necessary link between crime, punishment and spiritual relief; as we have seen with Dahoum at Halfati he had learnt that the plenitude of pain could bring physical relief as well. Sharif Ali, the most attractive man he had met in Arabia, the formal commander of the expedition, could be seen as Allenby's representative at Azrak.
     Lawrence's urge to blurt out fusions of fact and fantasy has left two clear indications that, with Ali, he underwent a ritual involving token imprisonment and punishment. The punishment left scars and accorded with the savagery Lawrence repeatedly cited as characteristic of Ali's actions. (6) His acceptance of it accorded with what was to become a dominant feature of his post-war behaviour.
     The first indication dates from the following summer. In September I9i8 the war was nearing its end. Machines increasingly dominated the desert; Lawrence's claim to have spent z,ooo hours in the air was certainly exaggerated but nevertheless attests the new mechanical element in which war was waged. Driver Rolls had chauffeured Lawrence north to Azrak, now Feisal's forward base for the final advance on Deraa and Damascus. There Lawrence showed him round the black fortress in which he had lodged with Sharif Ali. 'He beckoned me to him and, pointing to what looked like the crumbled mouth of an old well, bade me look into it. It appeared to lead into a sort of cellar, but all was black down there, and I could see nothing. I looked at him inquiringly. He said to me, "Once I was kept a prisoner in that dungeon for months." I was amazed to hear this, but there was more to come yet. He leaned down and pointed to the inside of the hole, at a place where the light just reached, and said, "Do you see those scratchings?" I looked, and saw something which appeared as though the decaying surface of the stone had recently been scraped away. I looked at him again without speaking. "Those are some of my attempts to escape," he said.' (7)
     The story is incorrect in detail. There are no lost 'months' which Lawrence could have spent in prison and before the war he had not visited this part of the desert. The only possible occasion for even a mock imprisonment was thus the crucial period of November 1917, in which he later set the myth of Deraa.
The second indication of what really happened came a year after the first. In 1919, under circumstances to be detailed later, a brother officer saw Lawrence naked in the bath. He was horrified by the sight of red weals across Lawrence's ribs, as prominent as tattoos. Lawrence passed them off as due to 'a camel accident at Azrak; dragged across barbed wire.(8)
     Azrak, not Deraa, was the place where Lawrence made the deepest discoveries about his basic nature. The discoveries resulted, not from a Turkish pasha's lust, but from the compliance of a sturdy young Arab whom he respected and loved.

*The word can mean commander, or prince.
1. HLs, p. 342.
2. Ibid, 343.
3. For Hogarth's letters, see text and notes to chapter 19; Cairo (presumably
Wingate) cabled to the Director of Military Intelligence, War Office, London,
on 3o November that 'Lawrence himself has been until recently at Azrack but
is is believed that he intends to leave today (3o November) for Jauf,' SAD/147/1.
4. Chelib Aslan; BSA; IA Turkei 177 Bd 17 Damascus 7.5.1918; German
Consulate.
5. John E. Mack: 'T. E. Lawrence: A study of Heroism and Conffict'
American Journal of Psychiatry, Feb. 1969, p. 1088. Mack was helped by the
Lawrence family.
6.Lawrence attributes an instance of Sharif Ali's adjudication to 5 November
1917, two days before the failure to blow the bridge: 'I referred the case to Ali
ibn el Hussein, who set them [two quarrelling tribesmen] at liberty on probation,
after sealing their promise with the ancient and curious nomad penance of striking
the head sharply with the edge of a weighty dagger again and again till the
issuing blood had run down to the waist belt. It caused painful but not dangerous
wounds, whose ache at first and whose scars later were supposed to remind
the would-be defaulter of the bond he had given.' Seven Pillars, p. 425.
7. Rolls, op. cit., p. 249.
8. Meinertzhagen, op. cit., entry for 20. 7. 1919.


T.E. Lawrence: A New Biography by Desmond Stewart, London: Harper and Row, 1977, pp.187-189.

@темы: masochism and sexuality, Дераа, биография ТЭЛ, Аравия

---

[tes3m]

Из мемуаров известного театрального режисера Питера Холла: «Когда я учился в начальных классах, учителем истории у меня был Вивиан Ричардс. Он был близким другом Т.Э.Лоуренса, его истории о нем были похожи на эпизоды из "Boy's Own Paper". Тогда они волновали, потом надоели. Мне не нравился Лоуренс. Я в него не верил. Было в нем что-то ненастоящее. Вивиан Ричардс, тем не менее, вселил в меня непреходящую страсть к архитектуре. Он водил группы мальчиков вокруг кембриджских колледжей и учил нас читать здание как исторический очерк. Средневековые здания наконец перестали меня пугать. ...
Теперь я понимаю, что Вивиан Ричардс был геем, и предполагаю, что он был влюблен в Лоуренса. Удивительно осознавать, как много среди моих школьных учителей, должно быть, было геев. В те дни это, конечно, была запретная тема — уголовное преступление, которое могло разрушить карьеру. Некоторые из моих учителей жили добропорядочной буржуазной жизнью, деля дом с каким-нибудь бизнесменом или чиновником из местных органов власти. Это были хорошие люди, вполне справлявшиеся со своей работой. И хотя моя мама с многозначительным видом характеризовала то одного, то другого из них "ну, это не дамский угодник", она явно никогда не видела необходимости как-то меня предостерегать»*.
*Цитата в оригинале, включая и пропущенный мной при переводе отрывок о граммофоне: "In my very early years at the school, my history master was Vivien Richards. He had been a close friend of T. E. Lawrence and his stories about him were like episodes from the Boy's Own Paper. They excited at the time, but then palled. I disliked Lawrence. I didn't believe in him. There was something about him that wasn't real. Vivien Richards, however, instilled in me a lasting passion for architecture. He took groups of boys round the Cambridge colleges and taught us how to read a building as a piece of history. Medieval buildings at last stopped threatening me. He also asked us to his lodgings to listen to records. He had a collection of classical music which he played through an enormous black horn. He used fibre needles, of which he was very proud, and the gramophone itself was clockwork, wound by hand. No electricity for him. Four or five boys No electricity for him. Four or five boys would group around the mouth of the horn and listen to the music, sipping cocoa in an untidy room that was stacked with 78 rpm. records and books. I realise now that Vivien Richards was homosexual and I suppose had been in love with Lawrence. It is curious to realise how many of my school teachers must have been homosexual. It was, of course, a hidden matter in those days — a criminal offence that could destroy a career. Several of my teachers lived solid bourgeois lives, sharing a house with a companion who was a business man or a local authority official. They were good men who just got on with their jobs. And though my mother would designate one or other of them as 'not a ladies' man' with a meaningful look, she clearly never felt the need to warn me" (Making an Exhibition of Myself: the autobiography by Peter Hall, Sinclair-Stevenson,1993, pp. 46-47).

@темы: окружение ТЭЛ, быт и нравы эпохи

---

Обзоры

[moody flooder]

Исторический ТЭЛ:
На history.com выкладывают статью 10 фактов, которые вы, возможно, не знали о Лоуренсе (не волнуйтесь, мы все знаем, а один факт даже кажется мне ложным)
npr выкладывают интервью со Скоттом Андерсоном, автором самой свежей биографии ТЭЛ - и там же кусок этой биографии (серьезно, не тратьте время)
Про день рождения ТЭЛ пишет Запасной аэродромчик
telawrence выкладывает фото ТЭЛ с Лидделом-Гартом и цитирует его письмо про высоких окружающих и ширмы с изобажениями рыцарей, которую ТЭЛ сделал в юности

Фантворчество:
На ФБ выложены высокорейтинговые драбблы
На ФБ выложены баннеры и демотиваторы по ТЭЛ
На ФБ выложен внеконкурсный миди: "Низкие дела, маленькие люди" (перевод, Лоуренс/Али)
На ФБ выложены внеконкурсные клипы
thisisaslongas (mayamaia) пишет текст Seven Pillars as an epic poem: The Introduction

Фандом:
Siore призывает голосовать за миди, посмотреть бонус, ознакомиться с внеконкурсом и рейтинговыми драбблами, а также выкладывает фото, ассоциирующееся с Бентли
Про выкладку бонусов пишет Чай с ванилью и Запасной аэродромчик
Про голосование за арты пишет Чай с ванилью, suricate
Про голосование за драбблы пишет Чай с ванилью
Про выкладки команды в общем пишет Stella Lontana

@темы: обзоры

---

[tes3m]

Фотография верха буфетной двери, на которой мать Т.Э.Лоуренса ставила отметки, измеряя рост своих пяти сыновей. Самый высокий рост (6 футов) отмечен у Уилла в 1908. Рост Нэда Лоуренса во время последнего измерения в 1906 г., когда ему было 18 лет, составлял 5 футов 5 дюймов.

Another Life: Lawrence After Arabia by Andrew Simpson - 2011, p. 360.

@темы: внешность ТЭЛ