Огастес Джон вспоминает о Парижской мирной конференции: «Произошедшая там встреча с Т.Э.Лоуренсом положила начало долгой дружбе. Он часто позировал мне в Париже и затем в Англии. Лоуренс действительно любил, когда его рисовали, и, казалось, всегда оставался чрезвычайно доволен результатом. Обычно он носил арабскую одежду и часто сопровождал эмира Фейсала, которого я рисовал несколько раз. Обычно они беседовали по-арабски, пока я работал, а порой к нам присоединялась и эта замечательная женщина Гертруда Белл. Однажды эмир давал званый завтрак, и я там присутствовал. Я никогда не ел ничего лучше: о, эти арабские сладости! За спиной принца стоял огромный негр с саблей. Этот человек, некогда раб, получил свободу от Фейсала: он, по словам Лоуренса, был готов умереть за своего господина. Лоуренс, конечно, был на приеме, и еще присутствовала одна француженка, о которой говорили, что она исследовала пустыню. Она попыталась вызвать Лоуренса на разговор, но безуспешно: на последнюю обращенную к нему реплику "Но, полковник, вы ведь обожаете ночи в Багдаде, не правда ли?" Лоуренс, не отрывая глаз от тарелки, ответил: "Они вонючие". Но Т.Э., кажется, в любом случае был неспособен находиться лицом к лицу с женщиной, за исключением одной-двух, вроде Гертруды Белл и Д.[Дорелия, гражданская жена Огастеса Джона]: с последней он разговаривал часами, когда позднее, бывало, навещал нас в Хэмпшире» (В оригинале, Autobiography [of] Augustus John, 1975, p.266).
Еще Огастес Джон цитирует письмо Лоуренса: «Дорогой Джон, я дважды был на Вашей выставке и снова собираюсь туда сегодня днём. Видите ли, она обычно так переполнена, что произведения трудно рассмотреть. ... Вы назвали ее ужасной, но с Вами пока что согласился лишь один человек. Он был около 6 футов 6 дюймов ростом [больше 1.98] и кисло смотрел на картины, и наконец назвал их примерами нервного истощения с заметными следами кисти, и сказал, что Веласкес бы под ними не подписался. Он сказал это мне, и я предположил, что Веласкес был для этого слишком честен... Тогда он ответил, что, по его мнению, я пытаюсь быть умным. Он явно не пытался, но после этого не похоже было, что мы поладим. Ла Казати* совсем не такая, какой запомнилась мне в Вашем доме... краски гораздо ярче и вид не такой вампирский. В сущности, я даже не против жить с ней под одной крышей (с картиной, разумеется), хотя Бирмингемская художественная галерея и заявляет, что повесить ее там было бы нехорошо по отношению к местным женщинам. Видимо, это было бы неприлично, если я правильно помню Бирмингем» (В оригинале, Ibid,p. 272).
* Имеется в виду самый знаменитый из трех портретов маркизы Казати работы Огастеса Джона.
1919 г.
Еще Огастес Джон цитирует письмо Лоуренса: «Дорогой Джон, я дважды был на Вашей выставке и снова собираюсь туда сегодня днём. Видите ли, она обычно так переполнена, что произведения трудно рассмотреть. ... Вы назвали ее ужасной, но с Вами пока что согласился лишь один человек. Он был около 6 футов 6 дюймов ростом [больше 1.98] и кисло смотрел на картины, и наконец назвал их примерами нервного истощения с заметными следами кисти, и сказал, что Веласкес бы под ними не подписался. Он сказал это мне, и я предположил, что Веласкес был для этого слишком честен... Тогда он ответил, что, по его мнению, я пытаюсь быть умным. Он явно не пытался, но после этого не похоже было, что мы поладим. Ла Казати* совсем не такая, какой запомнилась мне в Вашем доме... краски гораздо ярче и вид не такой вампирский. В сущности, я даже не против жить с ней под одной крышей (с картиной, разумеется), хотя Бирмингемская художественная галерея и заявляет, что повесить ее там было бы нехорошо по отношению к местным женщинам. Видимо, это было бы неприлично, если я правильно помню Бирмингем» (В оригинале, Ibid,p. 272).
* Имеется в виду самый знаменитый из трех портретов маркизы Казати работы Огастеса Джона.
1919 г.