Образы Т.Э.Лоуренса в зарубежной прозе. Зовите меня Нед.

[FleetinG_]

И еще одна моя статья с ФБ на ту же тему, тоже подредактированная и дополненная чуть больше (в части "Утренней звезды", "Вод Вавилона" и "Мечтая о Самарканде") - также убраны некоторые рейтинговые моменты, чтобы не закрывать запись от детей пороть здесь будут, но не больше, чем в детской литературе ; вариант, размещенный на ФБ
Образы Т.Э.Лоуренса в зарубежной прозе. Зовите меня Нед.
Рейтинг:R
Примечание:все фрагменты, переводчик которых не указан, переведены автором статьи.
Если читатель думает, что в «нормальных» исторических повествованиях о Лоуренсе, где он выступает под собственным именем (или скорее именами), его ждет менее безбашенная жизнь, чем в роли вымышленного персонажа, то это далеко не так. Конечно, тем, кто пишет о Лоуренсе, трудно соперничать с самим автором «Семи столпов мудрости» и «Чеканки», но фантазия у них работает на всю катушку. Ну, в самом деле, где еще найдешь исторического персонажа, которого автору было бы так легко заставить сыграть в «правдивые ответы» на затерянной в песках авиабазе, отправиться за океан лишь затем, чтобы получить там хорошую порку, вывесить брюки лорда Керзона на один из оксфордских «грезящих шпилей» или завести дискуссию о кольцах с автором «Властелина колец»?

Впервые Лоуренс как таковой, а не под псевдонимом, становится героем художественного произведения в 1960 году, когда Теренс Рэттиган пишет о нем пьесу «Росс» (Terence Rattigan, Ross). Действие происходит в двух планах времени и пространства: в двадцатые годы на сборном пункте Военно-Воздушных Сил неуклюжий рядовой Росс пытается встроиться в упорядоченную военную жизнь, а во время первой мировой войны в пустыне Среднего Востока офицер разведки Лоуренс ведет кампанию против турецкого владычества. Мало кто подозревает, что первый и второй – одно и то же лицо, и что каждый поступок Лоуренса Аравийского все больше приближает его к Россу Эксбриджскому.
Лоуренс. Росс, ты меня слышишь? (Пауза). Я сделал это. Сделал. Я взял Акабу. Я сделал то, что не мог ни один из профессиональных военных. Я захватил ключ к южной Аравии вместе с пятью тысячами неспособных, ненадежных арабских бандитов. Почему ты не радуешься, вспоминая об этом? Что делает тебя таким несчастным? Этот марокканец, которого я убил в пустыне и не мог застрелить как следует, потому что руки мои слишком дрожали? Исковерканные тела турок во взорванных поездах? Те люди, что умерли в пустыне?.. Рашид?.. Это из-за Рашида? (Пауза). Война есть война, в конце концов. Враг должен быть убит, а нашим людям приходится умирать. И, по крайней мере, я берегу их больше, чем какой-нибудь штабной вояка, ведь правда? (Пауза. Сердито). Что тут такого, если я пытаюсь вписать свое имя в историю? Лоуренс Акабский, возможно... кто знает? (Пауза). Ах, Росс... как я превратился в тебя?
Рэттиган рисует Лоуренса умным, целеустремленным, бесстрашным молодым человеком, который хорошо умеет обращаться с людьми, скрывает свои чувства за эксцентричностью и не собирается подчиняться ничему, кроме собственной непреклонной воли. «Служа твоему делу, я служу делу свободы, а служа вам, я служу и себе», – говорит он своему арабскому телохранителю.
Сторрс. Лоуренс как командир? (Задумчиво). Он интеллектуал чистой воды, и по природе вовсе не деятель. Очень замкнут, скрытен, себе на уме, и никому не даст разглядеть свою подлинную натуру. Он прячет ее за манерами слишком скромными, слишком вызывающими или слишком небрежными, и у большинства людей это вызывает неловкость. Слишком много мыслит, что не идет на пользу его душе, и слишком много чувствует, что не идет на пользу его разуму. Поэтому личность это крайне нестабильная. Наконец, он в высшей степени презирает всяческую власть – в любой форме, но особенно военной.
Алленби. Понятно. Не слишком обнадеживает...
Сторрс. Напротив, сэр. Я считаю, из него получится командующий высшего класса.
Сторрс. Как ни странно, я обнаруживаю, что мое описание подошло бы большинству великих полководцев, от Юлия Цезаря до Наполеона.
Однако арабская кампания требует от молодого англичанина, почти случайно попавшего в офицерский состав, не только выносливости и решительности, но и серьезных моральных затрат. «Моя совесть не прошла Сэндхерстское училище», – объясняет он главнокомандующему Алленби причину своих терзаний. А ведь то, чем занимается Лоуренс, куда сложнее и грязнее, чем война в окопах. Ему приходится собственными руками казнить убийцу в своем отряде, скрывать от боевых товарищей соглашение Сайкса-Пико, разделяющее их земли между Англией и Францией, смиряться с тем, что сочувствующих ему жителей деревень захватывают турки, видеть гибель преданных ему людей из-за его собственных ошибок, завоевывать новых сторонников, осознавая, что если он не сможет убедить их до конца, его предадут в любую минуту.
Лоуренс. Ауда, ты думаешь, что твои мысли так трудно прочесть? Предать гостя – это великий грех, но десять тысяч – это всегда десять тысяч, и, конечно же, стоят того, чтобы повернуть колесо фортуны. Если турок узнает незнакомца, тогда тот не будет предан. Но, чтобы его узнали, сначала ему надо поднять голову и показать турку свое английское лицо, потом встать, чтобы тот разглядел его белую одежду и небольшой рост...
Ауда (усмехаясь). Каким же дураком был этот турок! (Лоуренсу). Конечно же, я знал, что он дурак, или я никогда бы не стал рисковать. (Лоуренс смотрит на него, не отвечая. Двигаясь к выходу). Пойдем, друг мой. Нам надо составить планы. (Лоуренс не двигается). Хорошо. Я признаю, что подвергся искушению. Ты предложил мне славу, а они – деньги. И то, и другое я люблю всей душой и в равной степени. Но я повернул колесо, и победила слава. Теперь пути назад нет.
Лоуренс. А если они поднимут награду?
Ауда. Но они ведь не поднимут ее, пока мы не возьмем Акабу. (Лоуренс улыбается, пожимает плечами и медленно идет к выходу. Ауда снова берет пакет и смотрит на свою драгоценную челюсть. Внезапно он бросает ее на землю, поднимает винтовку и разбивает прикладом, снова и снова. После паузы он останавливается, наклоняется и поднимает разбитые куски, глядя на них с трагической тоской. Потом небрежно отбрасывает их прочь). Путь славы.
Даже самые сокровенные стороны Лоуренса, его пренебрежение ко всему плотскому и ужас перед прикосновениями, скрывающие за собой «непокорное тело, сильную волю и смятенный дух», использует в своей игре против него турецкий генерал. По версии Рэттигана, этот персонаж сознательно подстраивает его захват в плен и изнасилование, чтобы «преподать ему некоторые знания об этой жизни» и «заставить отречься».
Генерал. …Знаете, мне вас жаль. Вы этому не поверите, но это правда. Я знаю, что открылось вам сегодня, и знаю, что это открытие с вами сделает. Если хотите, можете думать, что я имею в виду только сломленную волю. Но я имею в виду больше. Намного больше. (Сердито). Но зачем вы оставили себя в таком уязвимом положении? Какая польза в образовании, если оно не учит вас знать себя таким, как вы есть? (Пауза). Жаль, что ваши приключения в пустыне не могли закончиться прилично, во главе боевого эскадрона. Но это не для таких крупных противников, как вы. (Снова опускается на колени). Вас было бы недостаточно убить. (Приподнимает голову Лоуренса). Вас следовало уничтожить.
Лоуренс пытается, но не может «дезертировать» из Арабского восстания, и постепенно превращается в «чудо природы, человека без души», способного отдать приказ к массовой резне турок. Ему кажется, что после войны он сможет затеряться в рядах летчиков, искупая свои грехи тяжелой жизнью в надежде обрести покой. Но книжное произношение и неприспособленность к грубым нравам казармы непоправимо выделяют его среди простых ребят, а скрытое непочтение к начальству навлекает на него все новые взыскания. В конце концов, один из сослуживцев, бывший офицер, когда-то видевший на улице знаменитого полковника Лоуренса, выдает его журналистам из надежды на легкие деньги.
Дикинсон. …Да, конечно же, я это сделаю – не буду же я отказываться от денег, которые мне нужны, ради какого-то фальшивого спектакля...
Лоуренс. Ты не путаешь Росса с Лоуренсом? Или Росс – тоже спектакль? Может быть, ты и прав. В любом случае, это мало что значит. Спектакль или нет, он с треском провалился. Тянет назад весь отряд на строевой подготовке и на гимнастике, не может рассказать грязный анекдот даже ради спасения своей жизни и никогда не видит в нем соли, разговаривает, будто по книжке читает, и портит любую компанию тем, что слишком старается. И все же, только что, когда мы с Моряком пели «Типперери», я подумал, что, возможно... (Замолкает). Нет. Все это одни сопли. Росс умрет завтра, туда ему и дорога.
Разумеется, едва только начинается газетная шумиха, руководство ВВС решает как можно быстрее избавиться от неудобного рядового: «Нельзя, чтобы авиация превратилась в дом отдыха для героев войны». Но Лоуренс, испытав среди рядовых безвестность и приниженность, все-таки успел познать вкус товарищества и отдаленную надежду на примирение с самим собой.
Парсонс. Мы тут пишем бумагу – все чин чинарем – со всем уважением – дорогой сэр – имеем честь – вся эта хрень – и мы все ее подписываем и посылаем полковнику, и сообщаем ему, что мы все считаем, что как они с тобой обошлись – это самая гнусная выходка, которую эти ублюдки на своем веку проделали с одним из нас, а это кое-что значит.
Лоуренс (тихо). С одним из нас?
Парсонс. Ну конечно! Но только это должно быть со всем уважением – отряд Б полагает, что произошло некоторое недоразумение, насчет того, что рядовой Росс здесь не годится (разгорячаясь), потому что, раз уж он годится для отряда Б, то он, черт возьми, годится и для ВВС, и вообще для чего угодно, что только придет в вашу тухлую башку – сэр. (Задумчиво). Одна закавыка – писать-то это все тебе придется.
Рядовой Росс уходит, собираясь вернуться в авиацию, как только сможет, под следующим именем. Свой золотой кинжал – последнее, что осталось от былого великолепия – он оставляет сержанту отряда в качестве сувенира для его жены. А тот, так и не зная, что за прошлое скрывает его странный рядовой, провожает его напутствием: «Слушай, парень, ты им не дай себя затюкать. Прошлое – это прошлое, что было, то было, и быльем поросло. Тебе о будущем надо думать». Вслед уходящему Лоуренсу звучат слова, которыми с ним прощался его умирающий охранник: «да пребудет с тобой мир».

***

В 1964 году вышла книга в необычном литературном жанре – «Посмертный журнал. Сообщения Т.Э.Лоуренса через посредство медиума Джейн Шервуд» (Jane Sherwood. Post-Mortem Journal). Автор утверждает, что все данные в ее книге получены путем автоматического письма, сеансы которого начались с 1938 года, и одним из трех коммуникаторов, выступавшим под псевдонимом «Скотт», оказался Лоуренс. Связь с медиумом он поддерживал до 1959 года, но ему все труднее становилось успевать за медленным земным миром. «У меня остался в мыслях озорной образ, который он однажды передал мне, как он описывает круги и даже кувыркается вокруг меня, не в силах терпеть мою медлительность», – пишет Шервуд в предисловии. Однако эту книгу вполне можно упомянуть среди литературных, а не документальных трудов о Лоуренсе – хотя бы потому, что «сообщения» оформлены в виде связного рассказа.
В загробном мире «Посмертного журнала» условия, в которых находится умерший, определяются уровнем его эмоций, которые сразу же отображает его астральное тело. Тот, кто исполнен злобы и гнева, пока не изживет их в себе, физически не может ни перейти на более приятный участок мира, ни общаться с теми, кто стоит на более высоком уровне – ведь чужие отрицательные эмоции в буквальном смысле слова приносят окружающим боль. «Все радости, как и все горести, здесь острее, и радость может озарить лучами, так же как горе может пронзить, подобно мечу». Сам Лоуренс, учитывая его состояние после аварии, сначала оказался в мрачном городе, полном теней, резких криков и раздражения, но с помощью некоего Митчелла, «работающего с новичками», вскоре перебрался в некий «санаторий», где стал учиться осваиваться с новым миром.
Главной проблемой, над которой пришлось работать Лоуренсу, оказалось его чувство превосходства, «презрение к медлительности и нетерпимость к посредственности».
«По-моему, вам кажется, что вы должны разыскать и встретить великих людей прошлого, которых, видимо, считаете себе равными, – говорит ему Митчелл. – Но, дорогой мой, пока что вы не способны и близко к ним подойти. Посмотрите на себя!» Я посмотрел. То ли я увидел себя в его глазах, то ли в каком-то нематериальном зеркале, но вот что я увидел: ярко-синий луч, пытающийся выбраться из мешанины темных и мутных цветов – гневная, мрачная тень в центре и, как ответ на его нелицеприятную критику, сердитые красные вспышки, летающие вокруг. Это было не очень-то красивое зрелище... Возможно, сейчас я достиг дна, а в этой мысли есть покой и облегчение».
«Большая доля страданий причиняется нам воспоминаниями о нашем прошлом, которые постоянно возвращаются, заставляя нас вспоминать о наших ошибках или преступлениях... Меня самого особенно мучает один инцидент в годы войны. В свое время он причинил мне бесконечное расстройство, но сейчас муки от его осознания, которые я выношу, пропорциональны моим обострившимся чувствам. Во время партизанской войны в пустыне я считал своим долгом приговорить человека к смерти за поведение, способное поставить кампанию под угрозу. Справедливость требовала, как я думал, что, если я вынес приговор, то должен был исполнить его сам. Поэтому под предлогом военной необходимости я убил этого человека. Более того, я из рук вон плохо исполнил свою работу и тем продлил его страдания. Хотя тогда я не видел никакого другого выхода, теперь я знаю, что бедность моего воображения и недостаток находчивости привели меня к этому. Теперь мне приходится выносить все, что я сделал с ним; не только физическое страдание – это наименьшая часть – но мне пришлось познать и его отчаяние, и угрызения совести, и ужасный удар по гордости и привязанности, нанесенный моим приговором. Моим первым всепоглощающим порывом было отправиться на его поиски и загладить вину, чем смогу, но Митчелл остановил меня и объяснил, что это не решение. «Даже если бы вы могли найти его и облегчить его теперешние страдания, вы не сможете изменить прошлое, – сказал он. – ...Возьмите этот крест, последствия ваших дел, и несите его по доброй воле. Он ваш; вы сотворили его сами». В тот момент мне казалось, что я не могу его вынести, но я одобрял то, как Митчелл отнесся ко мне. Он не признавал оправданий и не предлагал паллиатива. Он заставил меня принять всю эту тяжесть и в то же время дал мне уверенность, что я смогу ее вынести».
«Теперь мне приходится учиться - не скрывать свои чувства, потому что больше это невозможно, но контролировать их и работать над ними, чтобы совсем избавиться от тех, что не желательны», – рассказывает герой книги. Для начала ему рекомендовали испытать «опыт, который он упустил на земле» и вступить в связь с одной из тех женщин, что, подобно ему, в прежней жизни были этого лишены. Учитывая, что загробный секс лишен многих неуклюжих сторон по сравнению с прижизненным, герой книги оценил это сближение очень положительно. Но в дальнейшие отношения он вступать не стал – ведь той единственной, к кому он мог бы испытывать истинную привязанность, а не компенсировать с ее помощью неудавшийся на земле опыт, он не встретил и в мире загробном. Вместо этого он занялся тем, о чем действительно мечтал – изданием книг в местном университетском городе, слегка напоминающем Оксфорд. Это помогло ему примирить в себе деятеля и критика, которые находились в таком противоречии при его жизни. Его партнер по издательскому делу когда-то был простым наборщиком, вынужденным кормить семью и не имевшим на земле возможности получить образование, чтобы самому издавать книги штучной работы. Среди друзей Лоуренса в загробном мире оказались не только университетские ученые, но и рыцарь-крестоносец Средних Веков, с которым они иногда путешествуют по загробному Востоку. Он вернулся к своему «настоящему возрасту», когда полнее всего проявлялась его личность – около двадцати восьми лет – и дорос до «нормального роста», который был обусловлен его развитием в детстве и остановлен физической травмой. По словам медиума, Лоуренс вел с ней довольно успешную работу, поскольку был заинтересован в развитии человеческих знаний, а также обладал редкой в загробном мире способностью четко и ясно выражать свои мысли – ведь там, где невозможно скрыть свое состояние, для общения почти не требуется слов.

***

Сатирическая пьеса Алана Беннетта «Сорок лет подряд» (Alan Bennett, Forty Years On) обращается к штампам имперской истории и их развенчанию. Действие происходит в школе для мальчиков под названием Альбион-Хаус. Директор школы, побывав учеником во время первой мировой войны и учителем во время второй, теперь уходит на заслуженный отдых. Во время своей прощальной речи он, среди всего прочего, вспоминает и об аравийском герое, перебирая и выворачивая наизнанку все возможные штампы, которыми уже успел обрасти его образ: «Никто из тех, кто знал Лоуренса так, как я, то есть едва-едва, не мог упустить глубокого впечатления, которое он производил...». Вспоминая о первом путешествии Лоуренса на Восток в поисках замков крестоносцев, директор замечает: «Есть определенная жилка в англичанах, деликатных, склонных к посту, презирающих себя, и она притягивает некоторых из них к арабам, побуждает их принять их кодекс чести, вежества и жестокости, и таким образом приобрести права франшизы на пустыню. Такие люди выносливы, неловки и нескромны. Мужественные женщины и женственные мужчины, они считают аппетит грехом, а плоть – роскошью…»
Герой пьесы побывал даже в Клаудс-Хилле и делится своими впечатлениями: «Мне открыл маленький, довольно неприметный человек, тонкий в кости, светловолосый и с румяным, сияющим лицом школьника… Это и был школьник. Я ошибся домом». Лекция продолжается, касаясь работы легендарного разведчика на Среднем Востоке, его дружбы с Дахумом и «несказанных испытаний, последствия которых томили его всю оставшуюся жизнь и утомляли с этих пор всех остальных».
«Его застенчивость всегда была болезненной, именно застенчивость и стремление к анонимности заставляли его маскироваться. Нарядившись в великолепные шелковые одежды арабского принца, с коротким изогнутым золотым мечом шерифов, потомков пророка, на поясе, он надеялся незаметно проскользнуть по улицам Лондона. Увы, он ошибался. «Кто я?» – кричал он, бывало, в отчаянии. «Вы Лоуренс Аравийский, – говорили случайные прохожие, останавливая его. – И вы мне задолжали пять фунтов». Директор даже вспоминает, как однажды исключил мальчика из школы за чтение книги Лоуренса, а потом обнаружил, что Лоуренс успел уже войти в школьную программу. «Д.Г., а не Т.Э.», – подсказывают ему, но он сухо отвечает: «Да эти литераторы, они все одинаковы». Лоуренс оказывается не единственным «английским эксцентриком», чей образ получает в пьесе юмористическую характеристику – в той же манере перед зрителем предстают Оттолин Моррелл, Бертран Рассел, Джон Бакен и Вирджиния Вулф. Но в финале пьесы будущее героев оставляет им еще меньше надежд, чем позолоченное и запятнанное прошлое. Имперский романтизм, патриотизм, рыцарство и чувство долга стали пустыми словами, и людей, подобных Лоуренсу, больше не будет, ведь все это противоречит так называемой социальной справедливости: «Толпа отыскала дверь в тайный сад. Теперь она вырвет цветы с корнем, разобьет бордюры и усеет все вокруг бумажками и разбитыми бутылками».

***

В автобиографическом романе Энтони Уэста «Дэвид Рис среди прочих» (1970) * знаменитый полковник Лоуренс также показан критически – глазами ребенка, который стремится увидеть героя, но разочаровывается в «таком маленьком человеке». Единственное, что есть в этом Лоуренсе великого – это его мотоцикл. Аравийский герой притворяется скромным солдатом, но все время упоминает о своих знаменитых друзьях, рассказывает невероятные истории, но не говорит ничего по-настоящему интересного, пренебрежительно относится к гувернантке юного Дэвида, благоговеющей перед ним, зато безуспешно пытается очаровать прямодушную кухарку. А та заявляет ему, что для того, чье имя побывало в газетах и кто запросто разговаривал с королями, «уж больно вы похожи на одного человечка, которого я знавала... тоже умел языком трепать, так что мог и птичку выманить из кустов своими разговорами... Только одна беда: все это у него было сплошное актерство». Дэвид высказывает свое разочарование «тете Гвен» (которая на самом деле его мать, скрывающая незаконное происхождение своего сына), и та убеждает его проявить снисхождение. «Я не хотел, – отвечает Дэвид, – чтобы мне приходилось быть к нему снисходительным... Я хотел, чтобы он был героем». «Ах, это... – сказала тетя Гвен. –Этого все хотят. И это самая большая из его проблем. Такая проблема стоит перед всеми героями – свой поступок ты уже совершил, а тебе еще предстоит жить всю оставшуюся жизнь». «Думаешь, ему так тяжело быть героем?» «О да, ведь носить нимб – тяжелая работа, как и любой другой знак отличия».

***

Энтони Берджесс (Anthony Burgess) привлекает полковника Лоуренса в свою футуристическую сатиру «1985»* (написанную в 1978 году), где выворачивает наизнанку колониальную политику Британии: теперь английские территории колонизированы арабами. Во всем Аль-Дорчестере нельзя найти яичницы с беконом, в барах продают лишь безалкогольные напитки, а вскоре на лондонской Грейт-Смит-стрит откроется символ могущества мусульман – Великая Лондонская Мечеть. Зато трезвенник Лоуренс под конец жизни становится алкоголиком, втайне надеется стать фашистским лидером, хотя уже давно стал марионеткой в руках арабов, и признается рассказчику: «Единственный выход из британских трудностей, мистер Джонс – это возвращение к ответственности, преданности, религии. Возвращение к Богу. И кто же покажет нам Бога сейчас? Христиане? Христианство было отменено Вторым Ватиканским Советом. Евреи? Они чтят кровавое племенное божество. Я медленно приходил к исламу, мистер Джонс. Двадцать лет в военных советниках Его Величества по Саудовской Аравии – и все это время я сохранял, по праву, верность пресвитерианской вере своего отца. Потом я увидел, что ислам содержит в себе все, он прост, остер и ясен, как меч. Я мечтал не об исламской революции в Британии, но скорее о медленном обращении, которому помогала бы исламская инфильтрация, выраженная в терминах исламского богатства и морального влияния. Медленно-медленно».

***

В 1979 году выходит роман Мэтью Идена под красноречивым названием «Убийство Лоуренса Аравийского» (Matthew Eden, The Murder of Lawrence of Arabia). Иден берет за основу версию, в которой авария с мотоциклом Лоуренса не была случайной (этот вариант был порожден противоречивыми рассказами очевидцев о таинственном черном фургоне, вдруг появившемся на дороге во время происшествия и так же внезапно исчезнувшем). Роман начинается с портрета Лоуренса, который возвращается в свой коттедж на велосипеде после отставки из ВВС, предается воспоминаниям и гадает, что делать с собой дальше.
Иногда воспоминания вселяли в него такую гордость, что он чувствовал даже сейчас: нет ничего, что он не посмел бы сделать. Но иногда это были воспоминания, которые заставляли его питать такое отвращение к себе, что он ни видеть, ни переносить себя не мог. И все же за эти два года он завоевал такую невероятную славу, что она никогда не могла полностью померкнуть. Он был уверен в этом. Неважно, как дешево он ценил эту славу, ведь он знал себя и мотивы, которые руководили им в эти годы – сейчас казалось, что остальной мир никогда не позволил бы ему бежать от нее. Эта мысль согревала его и внушала ему отвращение. (...) Его слава была во многом построена на его собственных конструкциях, на его книге и тех фантазиях, что он ткал для американского журналиста Лоуэлла Томаса в те несколько дней, которые Томас провел с ним в пустыне в 1918 году. Но что же этот человек сделал с этими историями! Томас, с его вульгарным духом рекламы, создал его.
Лоуренс признается себе, что его поступки не были бескорыстными: мало того, что он действовал ради «одного из арабов», который ему нравился, но его стремление к свободе арабов означало их «свободу под британским руководством, внутри Империи... В нем была жажда власти, желание, чтобы миллионы людей выражали себя через него, и из-за этого он использовал арабов. Вся его репутация была основана на обмане, и по этой причине он испытывал к себе лишь презрение. Все эти переодевания в наряд шерифа были нужны только потому, что управлять арабами было проще, если одеваться, как один из них».
Мэтью Иден предполагает, что Лоуренс рассматривал возможность совместной работы с британскими фашистами (которые в реальной истории ему это точно предлагали, а он в ответ отшучивался). В своем романе он рисует предполагаемый диалог между Лоуренсом и Генри Уильямсоном, который принадлежал к английским чернорубашечникам:
– Фашистское движение – сильное и чистое. Мускулистое.
– И антисемитское.
Это вызывало у Лоуренса отторжение. О нем можно было сказать немало неприятного, но антисемитом он не был.
– Нет, нет. Это не всерьез. Мосли использовал некоторые антисемитские разговоры, чтобы привлечь массы, но в этом нет ничего большего. Он хочет величия Британии. Верит, что каждый из нас может внести бескорыстный вклад в общее благо. Ему нужно бесклассовое общество – бесклассовое, но авторитарное, с сильным лидерством. – Уильямсон наклонился вперед, сидя на кушетке и глядя сверху вниз на Лоуренса. – Но я питаю надежды на большее.
– Что именно?
– Мир во всем мире. Если существовала бы фашистская Британия, что было бы неизбежнее, чем альянс с Гитлером? Британия и Германия – союзники! Вы представляете это, Лоуренс? Тогда настанет новая эра. Никаких больше войн в Европе. Две величайшие европейские державы работают вместе и пребывают в дружбе.
Лоуренса втайне прельщает перспектива, что люди «будут собираться вокруг него снова» , но он слишком много лет прятался от власти, и слишком трудна для него мысль о союзе с такой личностью, как Гитлер. «Этот человек со своим вульгарным стремлением к власти олицетворял все, от чего отворачивался он сам: вызывающие, выставленные напоказ амбиции. Сам он всегда свои прятал». Но, по версии Идена, Лоуренсу вскоре поступает более соблазнительное предложение: Абдулла, король Трансиордании, приглашает его возглавить восстание против британского мандатарного правительства Палестины, чтобы остановить дальнейшую еврейскую иммиграцию. Последующие события неизбежно приводят героя к роковой аварии.

***

Если раньше те, кто был знаком с Лоуренсом, писали о нем мемуары, то в дальнейшем выросло поколение их детей, которые критическим взглядом окидывают эти воспоминания – и сами пишут книги. Один из таких примеров – «Человек в пустыне» Питера Колли (Peter Colley, The Man In The Desert. Автор посвятил пьесу своему отцу, который был командиром эскадрильи, где служил механик Шоу, и дружил с ним. Действие происходит на военном аэродроме в пустыне Ближнего Востока – Лоуренс ждет пересадки на самолет, который спешно отправит его в Англию, потому что из-за его службы на афганской границе ходят слухи о его связи с недавним восстанием в этих краях. Здесь же его встречают две из немногих близких ему женщин, Шарлотта Шоу и Клэр Сидни Смит, которые вдвоем прибыли в дальнюю страну, чтобы убедить Лоуренса прекратить свои прятки и вернуться к общественной деятельности.
Шарлотта Шоу. Люди слушают вас.
Механик Шоу. Да ну? (С нарастающим гневом). Я что-то не помню, чтобы кто-нибудь действительно слушал то, что я говорил. Мне помнится, они хотели, чтобы я разгуливал по Лондону в белых одеждах с золотым кинжалом, висящим на поясе. Так вот, эта пантомима закончилась! (...) Этот мир перевернулся вверх дном, и дорога ему – прямо в кроличью нору.
Шарлотта Шоу. Этот мир не более безумен, чем тот, за который вы рисковали жизнью.
Механик Шоу. Я не знал этого тогда. Я думал, что это мир, где славные дела и верность вознаграждаются. Теперь я стал умнее. (Смотрит на нее с усталой улыбкой). Шарлотта, из всех хитроумных искусителей, которые были посланы ко мне, я признаю, что у вас самое вдохновляющее предложение. Я уже слышу, как вы говорите вашим «просвещенным» приятелям в Министерстве по делам колоний: «Послушайте, ведь он окажется в Басре на пути из Индии – в первый раз за десять лет его нога ступит на землю Аравии. Он увидит песчаные равнины, почувствует запах пустынного ветра, услышит, как верблюды ревут поутру – и это пробудит в нем прежние стремления...»
Шарлотта Шоу. Что-то вроде этого.
Механик Шоу. Ну что ж, посмотрим. (Смотрит вдаль, в пустыню, и делает глубокий вдох). Нет. Ничего. Извините.
Шарлотта Шоу. Лжец! Когда вы смотрите туда, это вас убивает! Признайте это!
Механик Шоу. Нет никакой разницы, что я чувствую.
На самом деле Лоуренса в пустыне встречают не только «прежние стремления», но и видения, в которых ему предстает прежний союзник, принц Фейсал. Он вспоминает их совместную кампанию во всех ее противоречиях.
Механик Шоу. Мы, британцы, можем обеспечить пушки, боеприпасы, золото. То, чего мы не можем обеспечить – это вождь. Новый Салах ад-Дин.
Принц Фейсал. И ты думаешь, что я мог бы стать этим Салах ад-Дином?
Механик Шоу. Я слышал, что ты самый смелый из всех сыновей короля Хуссейна.
Принц Фейсал. О, ты знаешь, как польстить. Но ты также знаешь, что Салах ад-Дин прогнал английских крестоносцев. Поэтому, если ты явился как крестоносец – как новый Ричард Львиное Сердце – тогда мы должны быть врагами.
Механик Шоу. Мы, британцы, хорошо узнали, что взять Святую землю куда проще, чем удержать. У нас здесь нет имперских амбиций.
Принц Фейсал. Никаких? Разве леопард сменил свои пятна?
Механик Шоу. У леопарда новые враги.
Но эти встречи наполнены скорее памятью о трудностях и предательствах, чем гордостью побед. «Я не был борцом за арабов, – утверждает Лоуренс, – я был их Иудой» .
Лоуренс. Я отправлюсь на мирную конференцию. Я внушу им стыд и тем заставлю сдержать свои обещания.
Принц Фейсал. Ты! Ты всего лишь один человек.
Лоуренс. Я Лоуренс Аравийский.
Принц Фейсал. Ты был Лоуренсом Аравийским. Теперь ты Лоуренс Английский. Война закончена – теперь они не нуждаются в тебе. Или во мне. Или в любом из нас, арабов. Все, в чем они теперь нуждаются – это наша земля.
Лоуренс (разбит). Ты прав, что во мне больше не нуждаются – но нуждаются в тебе. Я слышал, что тебя хотят сделать королем Ирака.
Принц Фейсал. Ты смеешься надо мной. Нет страны, которая называется Ирак.
Лоуренс. Теперь есть. Смотри! (показывает на карту). Они собираются взять прежние турецкие провинции Мосул, Багдад и Басра и собрать их вместе.
Принц Фейсал. Это безумие! Там тысячи племен, и многие из них ненавидят друг друга. (...) Я получу какую-то поддержку от федерации Аль-Дулейм – они сунниты, как я – но племена шиитов из Басры придется держать в руках, а курды из Мосула – это даже не арабы. Ну и страну вы мне подарили! Вы запихали туда эти племена, словно тигров в мешок! А я даже не из тех мест, я из Хиджаза. Для всех я там буду чужим.
Лоуренс. Это не имеет значения. В любом случае, ты будешь всего лишь марионеточным королем. Ничто не имеет значения. Мир сошел с ума. Что остается, если не последовать за ним в его безумии?
Не может повлиять на Лоуренса и Клэр, жена командира его эскадрильи, «бедная девочка, вынужденная играть Гвиневеру для вас, Ланцелота», как сочувственно замечает миссис Шоу. Лоуренс нуждается в ее безоговорочной любви, в ее наивном восхищении, принимающем все его рассказы за чистую монету, но предпочитает общаться с ней на как можно большем расстоянии.
Механик Шоу. Мы живем в наших письмах. В наших воспоминаниях. Иногда это лучше, чем реальная жизнь.
Клэр Сидни Смит. Не для меня. Вы подарили мне вкус к жизни, к чему-то славному, незабываемому – и вот вы уезжаете!
Механик Шоу. Я должен был уехать. Даже если бы пресса не разоблачила меня, мой перевод был почти решенным делом. Клэр, я военный. Мы переезжаем.
Клэр Сидни Смит. Тогда переезжайте в Абукир! Я могу это устроить.
Механик Шоу. Вы знаете, что я не могу.
Клэр Сидни Смит. Черт возьми, Тэс! (...) Иногда я чувствую себя какой-то мифической женщиной в ваших глазах. Кем-то, кому вы можете писать, о ком можете мечтать в казармах по ночам. Но я настоящая! Я чувствую боль, и любовь, и жажду, и разлуку. Письма – это недостаточно!
Однако чувствам Клэр предстоит куда более серьезное испытание. На аэродроме служит капрал Данстон по прозвищу Крашер, который воевал на арабском фронте, терпел лишения, пережил гибель лучшего друга, мечтал после войны покинуть армию, но не нашел достойной работы и считает все приключения Лоуренса «цирковым трюком». Случайно ему удается узнать о том, что за рядовой оказался под его началом, и Крашер угрожает снова разоблачить его.
Крашер. Как это возможно, он спрашивает! А как насчет того, что ты получил все заслуги за всю войну, которую вели мы с моими ребятами? Как хорошие люди незаметно умирали – потому что ты тянул на себя всю рекламу? Как случилось, что в британской армии был миллион человек, но только один, говорит нам сейчас история, сделал все в одиночку? Знаешь, не думай, что я ищу драки – но (в лицо Лоуренсу) ты у меня в печенках сидишь!
Лоуренс. Мне нравятся люди, которые говорят без обиняков. Так что скажу без обиняков: сколько тебе нужно, чтобы молчать об этом?
Крашер. Вот-вот, откупись от меня – так же, как откупался от арабов. Это в твоих привычках, правда? Но меня ты оскорблять не смей. Думаешь, что можешь откупиться от меня своими кровавыми деньгами! (...) Ну хорошо! Только ты и я – там, в пустыне. Без офицеров! Без правил! Кто последний устоит на ногах. Вот так и разберемся.
Лоуренс. Я согласен – на одном условии. Не кто последний устоит, а кто последний сдастся.
Крашер. Отлично! Для меня это все равно.
Лоуренс. Если победа будет за мной, я остаюсь.
Крашер (насмешливо). Ты рехнулся! Думаешь, сможешь меня побить?
(Лоуренс берет со стойки кружку с пивом Крашера).
Лоуренс. Я не смогу тебя побить, но я смогу тебя измотать. (Опрокидывает пиво в песок). Ты можешь лупить меня, как хочешь, но никогда не заставишь признать поражение. Единственный для тебя способ победить меня – это убить меня. В любом случае я выигрываю.
Вместо физического поединка начинается психологический: если на вопросы Крашера, в присутствии обоих женщин и старшего механика Уолдена, который восхищается Лоуренсом, механик Шоу ответит хоть слово лжи, все для него будет кончено.
Лоуренс. Арабам нужна была великая символическая победа. Это не победа, когда армия христианских солдат берет для них Дамаск.
Крашер. Значит, ты превратил историю в обман.
Лоуренс. Вся история – обман. Победитель только выбирает себе подходящий. Если арабам требовалась гордость и уверенность, чтобы создать страну, им нужна была соответствующая национальная мифология. Мы не могли создать ее для них.
Крашер. А ты не думал спросить христианских солдат, которые сражались и умирали, как они себя чувствуют из-за всего этого?
Лоуренс. В перспективе это было лучше для нашей страны, как и для их страны.
(...)
Крашер. «Любовь... сияющие глаза... когда мы придем». По-моему, это чертовски важно. Вся моя эскадрилья рылась в этой книжке, пытаясь выяснить, кто это долбаный «С.А.»...
Лоуренс. Неужели на этой базе действительно нечем заняться?
Крашер. Здесь нет дамы с этими инициалами. Вообще-то, в твоей книге нет ничего женского, кроме чертовых верблюдиц.
Лоуренс. Это военная книга – чего ты ожидал?
Крашер. Я находил множество дам во время войны. Но я-то их искал, правда? (...)
Лоуренс. «С.А.» не был мужчиной! (Пауза). Если бы он прожил немного больше, он стал бы мужчиной. Возможно, великим.
Крашер. Вот черт!
Лоуренс. С.А. – это был Селим Ахмед, в книге он упоминается как Дахум. (...) (Крашер собирается ударить Лоуренса).
Уолден. Стой, Крашер! Он всего лишь написал эти слова – это не значит, что он что-нибудь делал. Этот парень в Оксфорде был, он же из образованных. Я что хочу сказать – они иногда чудно говорят. Вроде как Шекспир в этих сонетах, что мы в школе учили.
Лоуренс. Если я когда-нибудь попаду под трибунал, Тэм, я попрошу тебя защищать меня. (...) Возможно, я смогу объяснить.
Крашер. Что объяснить?
Лоуренс. Ты ведь любил своего друга, Стокера, правда? В конце концов, он спас тебе жизнь. "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих". Очевидно, ты любил его.
Крашер (на мгновение смутившись). Ну, конечно, я... конечно, да – но я бы никогда не сказал об этом вот так. Солдаты так друг с другом не разговаривают.
Лоуренс. Это правда. Мое образование губительно для простого солдата.
Однако, пройдя путем признаний и разоблачений, сдернув со своей души все защитные покровы, признавшись даже в том, что шрамы на его теле остались вовсе не от избиения в Дераа, а от побоев, причиненных ему по взаимному соглашению, герой пьесы Колли все же сохраняет за собой нечто большее, чем осколки блестящей легенды. В нем есть что-то несомненно подлинное, его искренность, его страдания и раскаяние. И в финале он без оружия выходит навстречу местным племенам, которые, возможно, собираются сейчас атаковать их базу – и снова видит впереди тень своего давнего союзника.
Принц Фейсал. Мы были львами, которых перехитрили шакалы. Мы убили добычу, а шакалы отогнали нас и оставили труп себе. Шакалы в серых костюмах, с картами и ножницами. Шакалы очень умны, они не сражаются сами – они позволяют нам сражаться, истекать кровью, а потом грабят. Тебя не за что винить.
Лоуренс. Если бы только мы взяли Дамаск!
Принц Фейсал. Ничего бы не изменилось. Это было не наше время.
Лоуренс. Я не верю!
Принц Фейсал. Ты слишком нетерпелив. Мы – песчинки в великой пустыне. Но однажды эта земля будет свободной, и все еще будут помнить о том, что мы сделали. Идем! Мактуб. Ты среди друзей.
(Принц Фейсал передает Лоуренсу его золотой кинжал, делает знак последовать за ним и уходит со сцены, направляясь в пустыню. Лоуренс останавливается на минуту, смотрит на золотой кинжал в руке и уходит, следуя в пустыню за Фейсалом. Свет меняется снова – солнце почти село, небо горит раскаленным закатом, характерным для пустыни. Уолден делает движение, следуя за Лоуренсом, потом останавливается. Он снимает свой тропический шлем и смотрит вверх, улыбаясь, как будто признавая там «недреманное око Аллаха». Он отбрасывает шлем в сторону и бежит в пустыню вслед за Лоуренсом. Крашер, Клэр и Шарлотта застывают на месте, глядя в пустыню, поза каждого из них выражает из чувства: у Шарлотты – надежду, у Клэр – горе, у Крашера – невольное уважение).
продолжение в комментариях

@темы: fiction, литература

Comments

[FleetinG_]

***

Дэвид Стивенс, сын еще одного сослуживца Лоуренса (который, по словам писателя, не слишком симпатизировал бывшему герою – как и тому, что его сын встретил свою любовь среди арабов), написал роман «Воды Вавилона», тоже о жизни «Лоуренса после Аравии» (David Stevens, The Waters of Babylon). Роман начинается с того, что механик авиации Т.Э.Шоу плывет на корабле к новому месту службы, в индийский гарнизон Карачи, пытаясь в это же время разобраться в себе и своих воспоминаниях.
Кто я?
У меня много имен, нареченные, приобретенные, выбранные, принятые. Берите, сколько влезет. При крещении меня нарекли Томас Эдвард. Но Томасом звали моего отца, и он был неверен – своему наследию, своей настоящей жене и дочерям, своим незаконным сыновьям и их наследию. Меня никогда не знали как Томаса, даже как Тома, даже в детстве или в дни достижений моего второго «я». На свете не было ни одного великого Тома, разве что гениальный Гарди, которого я когда-то жаждал превзойти, и воинственный Том-с-Пальчик, с которым я разделяю физические размеры и, возможно, амбиции. Не могу я быть и Эдвардом, мягким, мудрым и великодушным. Эдвард – королевское имя. Первого короля с этим именем называли также Исповедником, и это, возможно, кстати, ведь эти страницы из моего дневника – допуск к моим многочисленным грехам и провалам, итоги моих счетов. (...)
Я был Джоном, и Хьюмом, и Россом, а недавно я стал Шоу, что изменило меня с ТЭЛ на ТЭС. Или Тесс, как говорят некоторые. (Уинстон Черчилль пытался звать меня Тессой, но я дал ему резкий отпор и сказал, что, если так, то я буду звать его Уинифред. Он накинулся на меня, пьяный от портвейна, и прогремел, что это имя ему ненавистно. «Меня зовут Винни!» – крикнул он. Мы оба посмеялись и согласились на Винни и Тесс).
Много лет назад, в Каркемише, меня звали просто «англичанин», а потом, когда я был человеком, которым, как мне думалось, хотел быть, арабы как только меня не называли – Луренс-паша, Эль-Оренс, Ларенс и Эль-Оранс – но это были только разные варианты произношения имени, которое я ненавижу. Какие-то австралийцы на той же войне пытались звать меня Дылдой из-за моего крошечного роста, в то время как в заурядных танковых частях у меня было заурядное прозвище Коротыш. (Среди летчиков Королевских ВВС, у которых больше воображения, меня прозвали Пилюля, потому что меня бывает нелегко проглотить).
Я был предназначенным судьбой Героем, Легендой и Гением, Королем Пустыни, а у американца, любившего гиперболы, был Принцем Мекки. И менее великодушно: Обманщиком, Шарлатаном и Фигляром (с чем я не обязательно спорю). Еще Ублюдком (с чем я спорить не могу), Извращенцем (что я отказываюсь признавать) и Лжецом (ну а кто вообще знает, что такое «правда»? Кому какая разница? Правда – это то, что мы хотим, чтобы было правдой). (...) Зовите меня Нед.
Во время скучной службы в удаленном от цивилизации гарнизоне героя осаждают воспоминания – о его прежней жизни и о его травмах, о матери, суровыми наказаниями подавляющей у своих сыновей любое, пусть даже еще невинное, проявление интереса к половым вопросам, и о том, как их отношения превращаются в поединок двух сильных натур.
Я не доставлю ей удовольствия знать, какую боль она мне причиняет. Я терплю боль; нельзя дать ей победить. У меня воля сильнее, чем у нее, и я знаю, как заставить ее остановиться. Если я признаю мою слабость, если исповедуюсь в своих грехах, она разразится слезами, прижмет меня к себе и скажет мне, что любит меня. Я скажу ей, что люблю ее тоже (и иногда это так), но потом она будет читать мне длинные лекции об Иисусе, и о небе, и о моей бессмертной душе. Если Иисус всех прощает, почему она не может? Но, хотя это в моей власти, я не всегда этим пользуюсь. Не всегда я заставляю ее остановиться. Иногда, когда она бьет меня, я ощущаю нечто чудесное...
И все-таки стремление быть чистым и непорочным глубоко укореняется в юном Лоуренсе. Нет, он не становится горячим приверженцем Библии, как хотелось бы его матери, зато он с ранних лет одержим рыцарскими романами и жаждой подвигов. «Ужасно было бы стать обыкновенным», - считает он. В детстве Нед хочет быть рыцарем, который совершает что-нибудь смелое и дерзкое, защищает обиженных и справедливо правит своей благодарной страной, хочет найти свою любовь и совершать подвиги ради нее – и уже знает, что, как и сэру Галахаду, ему придется носить на своем щите косую полосу, знак незаконнорожденности. Когда детство остается позади, мечты вовсе не уходят вместе с ним.
Если бы все французы были похожи на нее, Франция была бы величайшей империей, которую когда-либо знал мир. Но только Жанна смогла это сделать. Жанна Девственница, Жанна Одинокая.
Я девственник, и я одинок.
Я буду таким, как она. Я поведу армию против могучего завоевателя, чтобы освободить народ от чужой власти. Но какой народ поведу я и где? Хогарт говорит, что сейчас опасные времена, что однажды Европа взорвется войной, но я не вижу для себя места в ней. Никто не станет завоевывать Англию, а если Англия не будет завоевана, то как я смогу ее освободить? Это будет где-то еще. Возможно, в Ирландии, но это означает сражение с самим собой - ирландская кровь моего отца в войне с английской кровью моей матери. В любом случае, я еще не готов. Тело у меня крепкое, как скала, и жилистое, несмотря на мой рост, но у моего ума все еще дряблые края. Хогарт может иногда подловить меня. (И мне все еще снятся стыдные сны. Мне приходится стирать их следы со своего тела, когда я просыпаюсь, или во сне. Я могу совладать с ними и собираюсь это сделать. Когда я изгоню их, тогда, как Жанна Девственница, я буду готов спокойно принять вызов).

[FleetinG_]

Однако строгие идеалы Лоуренса соприкасаются с противоречивой действительностью, когда он оказывается на раскопках в Каркемише, и молодой рабочий Дахум притягивает его внимание и явно неравнодушен к нему. Сначала англичанин пытается делать все, чтобы их отношения остались «чистыми», и даже если с течением времени происходит большее сближение, даже если Лоуренс распознает в нем любовь, он собирается «отдать свое тело», лишь когда он будет «достоин», то есть совершит великие дела во имя своей любви.
Я не хочу, чтобы вы считали меня опьяненным дураком, ослепленным экзотической красотой, затерявшимся в простодушной влюбленности, которую я принимаю за любовь. Я остро осознаю различия между нами... Нам не нужно быть вместе каждую секунду своих дней, или своих жизней, но даже когда мы порознь, каждый обитает в уме другого, в сердце и душе, поскольку мы – одно существо, две отдельные половины, которые только вместе представляют собой целое. (...) Он – моя противоположность и мое точное второе «я». Он – Земля, а я – Воздух, я – Осень для его Весны. Он умеряет все мои стремления и зажигает все мои желания. Он - простой, я - сложный; он – настоящее, я – прошлое; он практичен, я мечтатель; он невинен, я искушен; он похотлив, а я целомудрен. А иногда мы меняемся местами. Иногда он возносится на пик Олимпа и видит ангелов, невидимых мне, а я, приземленный, испытываю похоть к нему. (...) Мы – «Республика» и «Пир». Мы – Вавилон, но также и Ниневия, и мы – Троя и Македония. Мы – Александрия и Рим. Мы – спартанцы Леонида, и мы – склонные к утверждениям афиняне. Мы удерживали Фермопилы против восточного вторжения и проливали кровь при Марафоне. Наша армия могла бы завоевать мир, поскольку в бою я не потерплю позора на глазах у своего любимого и не позволю этого ему. Я отдам свою жизнь ради него, а он – ради меня. Бедная мама. Она, прОклятая грешница, которая предалась плоти, но отрицает это, даже не понимает, что наша связь с Дахумом исходит не от похоти, а от сердца, не от страсти, а от души. Она не может представить, что мы можем быть любовниками, даже если не лежим вместе, что величие нашей любви в чистоте, а не в плотском или физическом выражении, в ее добродетели, а не в ее пороке. Мы – одно существо, Дахум и я. Мы родственные души, на земле, как и будем на небесах, или там, где будем впоследствии.
Одной из поворотных точек судьбы Лоуренса в «Водах Вавилона» становится эпизод, когда они с Дахумом в поисках археологических находок попадаются туркам, которые принимают их за дезертиров и избивают Дахума на глазах у Лоуренса. Это одна из возможных версий того случая в Халфати, о котором упоминает автор «Семи столпов мудрости», но Стивенс развивает ее дальше и интереснее:
Этой ночью у колодца мы сидим с людьми и пьем араку, и я упоминаю в нескольких словах о том, что случилось с нами, но ничего не говорю о наших мучениях - только о том, что мы были в заключении и выбрались оттуда.
- Он скромничает, - говорит Дахум. Его глаза горят, язык развязался от выпивки. Он заводит фантастическую историю, и эта версия нашего пленения лишь малой частицей обязана правде. Нас схватили, избивали, пытали! Мы вырвались с боем! Голыми руками мы разбили наших жестоких охранников, вырвались на свободу и бежали в ночь. (...) История разрастается и разбухает при каждом пересказе, становится все больше неправдоподобной, ни с чем не сообразной, но ей охотно верят. Я не останавливаю россказни Дахума, потому что захвачен этой минутой, и я обнаруживаю, что точно не помню, что случилось. Его версия не хуже остальных, ведь по сути она правдива: мы были арестованы, и его избили, и мы выбрались. Это случилось не так великолепно, как в цветистом рассказе Дахума, но разве это имеет значение? Кроме того, как я могу разочаровывать его правдой, как я могу поставить под вопрос сказочную легенду, которую он ткет о себе и обо мне? Как я могу назвать его лжецом? Как я могу принизить его мужественность? (...) Я смотрю на Дахума и думаю, что за всю свою жизнь он не был счастливее. Мальчик-погонщик уже потерян навсегда. Он считает себя настоящим, проверенным мужчиной рядом со мной. Я присутствовал при его испытании и могу свидетельствовать в его пользу. Я могу доказать его принадлежность к мужскому полу. Женщины поют в честь нашей победы, мужчины кричат, пляшут, палят в воздух из винтовок, и я знаю, что когда я снова взгляну на Дахума, его глаза будут сиять.
Между тем механика Шоу переводят из Карачи на афганскую границу, где он почти обретает свое прежнее «я». Его тянет в Аравию, но он хотел бы жить там, сбросив с плеч мантию известности. Он хочет, чтобы его оставили в покое, но встречается с опальным принцем Умаром, так похожим в его глазах на Дахума, и даже дает ему советы по подготовке к восстанию. Его сослуживец, механик Слейни, который в Карачи был захвачен его рассказами и познаниями, сочувствовал ему и хотел бы защищать, но с трудом мог примириться с его подавленностью и «странностями», оказывается в том же гарнизоне. Теперь он снова на перепутье – впервые он видит прежнего Лоуренса, живого и активного, но и слышит, как его обвиняют в подрывных действиях, которые грозят отбросить Афганистан после прогрессивных реформ назад к темным векам невежества. Когда Лоуренс пытается привлечь Слейни в качестве «карающей руки» вместо Джона Брюса, и это служит катализатором событий. Чтобы развязать узел своих противоречивых чувств, Слейни рассылает в газеты сообщение, обвиняющее Лоуренса в афганских событиях. Теперь рядового Шоу спешно переводят обратно в Англию, и ему ничего не остается, кроме моторных лодок, коттеджа Клаудс-Хилл и иногда – дружеской руки, протянутой ему...
Джон не был грубым по натуре, но был приучен к грубости. Мальчишкой ему не раз приходилось топить котят, и он мог одной рукой свернуть шею кролику. Единственный ребенок, выросший в трущобах Эбердина, в семье не слишком доброй, но не лишенной любви, он обладал гранитной мрачноватой серьезностью, из-за которой ему трудно было заводить друзей, но и неосознанной потребностью найти пару, закадычного друга.
По версии Стивенса, Джон Брюс, успевший в юности побывать в колонии для несовершеннолетних, а впоследствии узнавший, «что есть и старшие люди, которые готовы дарить ему мелкие подарки, сигареты и даже деньги в обмен на его тело», встретился с Лоуренсом в пабе, и между ними возникла «осторожная дружба». И даже сеансы флагелляции, якобы по письменному приказу дяди Лоуренса, для него совсем не в новинку.
Это не была любовь в каком-либо обычном смысле, не плотская похоть из-за тела Неда, не ожидание романтики, даже не потребность в сексуальной разрядке. Это была просто любовь, привязанность, восхищение и потребность защищать, благодарность за доброту, за дружбу. Она была нетребовательной со стороны Джона, и она выполняла все причуды занятной натуры Неда. Это была любовь без желания – только желание товарищества. Он сделал бы почти все, что хотел Нед, чтобы доказать его преданность, и оставался бы другом Неду всю его жизнь. Он беспокоился о нем, охранял его, вступил в армию из-за него, давал ему единственную сексуальную разрядку, которая ему когда-либо была нужна и которой он хотел, и однажды он удержал Неда от самоубийства. Но одного раза было недостаточно.
Жизнь среди моторных катеров и встречи с Брюсом не становятся для Лоуренса «инструментом спасения», только «инструментом выживания» - но все же под конец жизни он во многом примиряется с собой и может сказать: «Я не грешник, я просто смертный человек, и лишь по сравнению с божественностью я представляю собой неудачу». Впрочем, помимо самого Лоуренса, автор «Вод Вавилона» предоставляет возможность высказаться и другим людям, пытавшимся разобраться в его жизни, таким, как Шарлотта Шоу, Сара Лоуренс, принц Фейсал, устами которого, казалось бы, автор подводит итог жизни Лоуренса - это история человека, который «нашел свое точное место во времени... и, сделав это, потерял себя». И все же в последние секунды жизни Лоуренс чувствует, что возвращается туда, где всегда желал быть – он видит в предсмертном тумане реку, где «у вод Вавилона» ждет его Дахум, готовый встретить его, хотя он и не принес ему свободу: «...и он улыбнется, и разобьет мое сердце снова, и увидит, что я плачу, и, поскольку он терпеть не может причинять мне боль, он обнимет меня сильными руками и простит меня (о, почему я ждал так долго?), и мы будем счастливы».

[FleetinG_]

***

Итальянский коллектив авторов, пишущий под псевдонимом Wu Ming (в данном случае один из них, Wu Ming 4 - Федерико Гильельми) сделал Лоуренса центральным персонажем романа «Утренняя звезда» (Stella del Mattino, в формате rtf). Действие происходит в Оксфорде, куда вернулись после войны самые разные люди, каждый со своими шрамами на теле и душе, со своими воспоминаниями, застарелыми кошмарами и новыми надеждами.
– Все в порядке? – спросил он.
Тихий голос, еще не опомнившийся от грома.
– Да. Просто я не выношу грозу...
– И звук клаксона, и гудок поезда, и внезапный сильный шум... – тот дружелюбно взглянул на него. – Мы принадлежим к общему клубу.
Он осторожно протянул руку – тонкая сеть самообладания поверх замешательства.
– Роберт Грейвс, Королевская валлийская артиллерия.
– Клайв Стейплс Льюис, Сомерсетская легкая пехота. Для друзей – Джек.
– Лекции по классической литературе, так?
– Да... Грейвс, поэт?!
Роберт Грейвс, Джек Льюис и Рональд Толкиен – три фигуры, еще не успевшие стать легендарными, судьбы которых прослеживает автор. Каждый из этих людей по-своему соприкасается с судьбой и уже складывающейся легендой Лоуренса. Грейвс, очарован Лоуренсом, своим новым знакомым. Поэт следит за тем, как тот пишет свою книгу, и за тем, как вместе с оксфордскими студентами, вполне готовыми создать на территории университета «советский социалистический эмират», Лоуренс устраивает демарши против окостеневших условностей отживающей свой век империи.
- ... а он сказал: «Прекратите поставки». Да, сэр, именно так. Мы даже не заметили, что он был там, но я сразу же узнал голос. Мы все обернулись. Он был в углу, чистил яблоко. Кажется, он спустился на кухню, потому что проголодался, или, может быть, услышал о нашем собрании, кто знает. Кто-то заметил, что они могут выгнать нас. Мы ведь не шахтеры и не рабочие, которые организованы... – Бернс заговорил медленнее, лицо его смеялось. – Вы не поверите, сэр. Он поднялся, вышел на середину и спросил нас: «Как вы думаете, на голодный желудок и без чистого белья ректор сможет диктовать свои условия?» - Бернс покачал головой и не сдержал усмешки. – Сегодня утром университетский совет подписал капитуляцию.
Но увлечение Лоуренсом не только скрашивает, но и осложняет судьбу Грейвса, который пытается построить новую жизнь после военного кошмара, создать крепкую семью и вырастить детей. Его жена Нэнси испытывает постоянную ревность (особенно когда находит в бумагах мужа стихотворное посвящение к «Семи столпам мудрости», не зная, кто и кому его написал). Возможно, Нэнси неправа, утверждая, что «у таких людей, как Лоуренс, не бывает друзей – только поклонники и любовники»; но более чем прозорливо она замечает: «Если разрезать его, то внутри будут одни шрамы…. он все еще в состоянии войны со всеми, включая самого себя».
- ...Наши правители глухи и слепы. Они так боятся, что Европа заразится большевизмом, и не замечают, что Россия – азиатская страна. Эта революция – урок для всех народов на континенте, демонстрация, что бедные и необразованные люди могут захватить власть. А мы? Все управляем по старинке, и на все у нас одно мерзкое английское лекарство – свинец.
Роберт насторожился.
- Добро пожаловать обратно на ринг, старина.
Он попробовал обнять Т.Э., подражая боксерам, но увидел, как тот сразу напрягся, лицо его стало враждебным, и Роберт сразу же отказался от шутки. В эту минуту Роберт осознал, что никогда не прикасался к нему, за исключением первого рукопожатия. Но, разумеется, боязнь физического контакта – это не самая странная болезнь для ветерана фронта. (...) Когда он уже был на пороге, то отважился спросить:
- Кто такой С.А.?
Т.Э. никак не отреагировал, будто ждал этого вопроса и не придавал ему большого значения.
- Человек, который внес непропорционально большой вклад в это арабское приключение, - горькая улыбка. – Еще один груз на моей совести.
Роберт понял, что его раздражает не этот уклончивый ответ, а этот вопиющий эгоцентризм. Лоуренс был частью слишком большого и сложного предприятия, чтобы все сводить к личной ответственности. В свое время Роберт пытался объяснить это Зигфриду, но без особых результатов.
- Ты ошибаешься, когда взваливаешь крест на себя. Все мы были и жертвами, и соучастниками.
Т.Э. прислонился к двери, касаясь ее щекой.
- Я не ищу отпущения грехов. Я просто хочу нанести несколько ответных ударов. Это будет нелегко... – он улыбнулся глазами. – По сути, моя специализация – не чернила, а динамит.
Если Грейвс в «Утренней звезде» традиционно представляет собой образ почитателя (мы еще рассмотрим его подробнее в другом сочинении), то Льюису выпадает роль исследователя-разоблачителя – такого, каким впоследствии стал Ричард Олдингтон. Льюис, которому не по душе напыщенная героика империализма, способствующая кровавым бойням, решает заняться сбором фактов, способных поколебать легенду о безупречном аравийском герое. Ведь из того, что известно из газет об арабском фронте, вывод для Льюиса один: несмотря на то, что Лоуренс обвиняет свою страну в предательстве, главным предателем все это время был он, а арабы были пешками в его игре. Однако чувства самого Льюиса здесь тоже не так просты и не ограничиваются одним разоблачением – ведь и сам он «живет за двоих», потеряв на войне лучшего друга, и в поисках теневой стороны признанного героя опасается наткнуться и на собственную тень...
- Его сделали национальным героем. Этот человек фальшив до самой сердцевины. Его имя, его семья, то, что он сделал в Аравии. Даже... это.
Вогэн кивнул.
- Все мы тяготеем к тому, чтобы создавать свой собственный образ. Мы скрываем то, что нам не нравится, в тайных сокровищницах. Старый сундук, где хранится вина и боль. Разве у тебя такого нет, Джек? – он поднялся и взял книгу с полки. Джек узнал ее – это был сборник стихов, подписанный псевдонимом Клайв Гамильтон. – Фальшивое имя? – Вогэн снова сел. – Семейная трагедия. – Он подмигнул. – Потерянный юный друг...
- Ты ошибаешься. Я не такой, как вы.
- Вы? Здесь только ты и я, Джек.
- Ты прекрасно меня понял. Я дал клятву на жизнь и на смерть. Ты не был на войне, так что ты хочешь знать?
Вогэн поднял руки с вызывающим взглядом и раздражающим спокойствием.
- Туше, Джек. Но ведь это не мне снятся кошмары. И эта клятва включала в себя условие, что ты женишься на матери бедного Пэдди?
Взявшись за дело, Льюис в «Утренней звезде» довольно скоро устанавливает и двусмысленное семейное положение родителей Лоуренса, и имперские амбиции кружка «Круглый Стол», в который тот входит, и его связь с Дахумом, «его хеттским принцем», как иронически называет его когда-то влюбленный в Лоуренса художник Вогэн. Развязка не заставляет себя долго ждать...
- Кто вы? – повторил он.
Незнакомец обошел вокруг стола и прислонился к его краю, продолжая держать его на прицеле.
- Вопрос скорее в том, кто ты, полковник. Если бы люди знали это, тебе не так легко было бы играть роль героя, которого предали. (...)
- И вы решили стать моим судом, - он посмотрел на оружие. – Моей коллегией присяжных. Но вы – всего лишь дурак с пистолетом в руке. Вы думаете, что обнаружили правду, а вы не знаете ничего.
Тот сердито сплюнул.
- Я знаю, что вы педераст, предатель и лжец. Если правосудие на самом деле существует, вы должны искупить все это.
«Я знаю, кто ты такой».
Эти слова всплыли, как труп на поверхности стоячего пруда, и ударили его в живот, так, что прервалось дыхание. (...)
- Ведь этого вы хотите, разве не так? – спросил Нед. – Свершить справедливость. Наказать меня.
- Ты с ума сошел!
- Сделайте это.
Он остался обнаженным до пояса. Опустил штаны и отвернулся, чтобы видна была его спина в синяках, шрамы, покрывавшие спину от плеч до ягодиц, плотные, как паутина. В колеблющемся свете свечи они казались живыми существами, длинными фиолетовыми пиявками, вцепившимися в плоть. Он снова чувствовал на шее пыхтение страшилища, прижимающего его руки к деревянному столу в полицейском участке Дераа. Он позволял воспоминаниям душить его, пока у него не кончился воздух, и всхлипывания рядом с ним не вернули его из прошлого.
Он обернулся. Тот человек стоял на коленях, его рука была опущена, сжимая пистолет, и сквозь слезы он бормотал:
- Чертов ублюдок... ублюдок...
Нед взял фотографию. Он смотрел на нее и снова слышал едва различимый смех в саду.
- Его унес тиф, но приговор ему вынес я, - сказал он. – Он был готов на все ради меня. Вместо того, чтобы укрыть его в безопасности, я превратил его в шпиона. Если бы я взял его с собой, то мог бы защитить его. А мне удалось лишь слишком поздно оказаться у его смертного одра.
Казалось, с огромным усилием другой еще раз поднял пистолет и приставил его к своему животу. С искаженным лицом он пробормотал сквозь зубы:
- Пэдди...
Нед отнял у него пистолет без всякого усилия. Он опустился на колени рядом с ним и коснулся рукой его лица. Поцеловал его в губы, как целуют умирающего. Поцелуй, который он не смог подарить Дахуму в ту ночь, когда он мог только обнять его труп.
Человек, казалось, собрался с силами и поднялся на ноги, прижимая ладонь ко рту. Нед видел, как он убежал прочь и скрылся в темноте. Звук шагов стал далеким, потом утих.

[FleetinG_]

Дружбу Лоуренса с Робертом Грейвсом подробно рассматривает и Стивен Мэссикотт в пьесе «Восстание Оксфордского Верхолаза» (Stephen Massicotte, The Oxford Roof Climber's Rebellion). Аравийский мятежник, эксцентрик и хулиган, недавно ставший членом колледжа Всех Святых, переворачивает вверх тормашками не только чинные университетские будни, но и жизнь своего друга-поэта, искалеченную войной.
Роберт. ...В Оксфорде нас полно, офицеров и рядовых прямиком из ада, зарывшихся носом в книжки. Ведь и вы – наш самый прославленный отставник? И вот вы прячетесь от Керзона в саду.
Нед. Я не прячусь в саду. Я прячусь в саду вместе с вами.
Роберт. Парочка Адамов.
Нед. Это спасло бы мир от кучи проблем.
Роберт. Что ж, я должен идти обратно в дом. Мой отец обязательно захочет кому-нибудь меня представить.
Нед. Тогда, по всей вероятности, на эту крышу мне придется лезть в одиночестве.
Роберт. Прошу прощения?
Нед. Мы росли в Оксфорде и были властителями всех здешних крыш. У нас было тайное общество. Мои братья и я, кроме Арни, червячка, он был еще маленький. Мы называли себя «Оксфордские Верхолазы, благотворительный орден». (Нед отдает честь в манере «благотворительного ордена» – то есть «наизнанку», поднимая правую руку к левой брови ладонью вверх).
Лоуренс в пьесе Мэссикотта совершает все свои исторические выходки, о которых пишет Грейвс в воспоминаниях: например, трезвонит из окна в железнодорожный колокол, захваченный на одной из станций Ближнего Востока, и планирует похищение из Оленьего парка стада оленей. А однажды на одной из башенок университетского здания оказывается алый хиджазский флажок, и сам ректор университета, лорд Керзон, приходит в комнату Лоуренса с требованием снять флаг иностранного государства. Керзон здесь становится вторым из полюсов противостояния, олицетворяя имперский консерватизм и утверждая, что люди хотят «чтобы все успокоилось... Вы пытаетесь сдвинуть с места людей вроде него, а они покажут вам, чего они хотят: выходных, пудинга на Рождество, по временам – развлечений. Детей. Вы ошибаетесь, если думаете, что он хочет чего-то еще. Серьезно ошибаетесь».
Лоуренс, со своей стороны, каждый свой поступок рассматривает как принципиальный протест – против замалчивания прошедшей недавно войны или против твердолобой колониальной политики, не дающей местному населению возможности управлять собственной страной.
Мальчик учится завязывать шнурки. У него не получается. Мать отстраняет его руки и завязывает ему шнурки. Теперь его ботинки прекрасно зашнурованы, но в его взгляде можно безошибочно прочесть, как он зол на мать. Ничего не напоминает?
Керзон намекает Грейвсу на анонимные письма Лоуренса в газеты по ближневосточному вопросу и пророчит, что «отставка Лоуренса может оказаться более смертоносной, чем его карьера». А после того, как на верхушке Камеры Рэдклиффа оказываются брюки Керзона, сопровождаемые очередным вызывающим посланием, ректор выходит на Нэнси Николсон, жену Грейвса, и пытается открыть ей глаза на положение дел. «Томас Эдвард Лоуренс, – говорит он, – это маленький император, а люди, такие, как ваш муж – его армия. Лоуренс уходит из боя, а его армия – нет, и, если продолжать аналогию, эта война никогда не заканчивается победой».
А Нэнси и без того уже на пределе терпения. «Мы продолжим идти вперед», - убеждает она мужа, - медленно, незаметно, к той свободе, в которой мы хотим жить. Ты напишешь ее, я нарисую, мы вырастим ее, мы построим ее. Но ей мешает идти по этому пути ревность к Лоуренсу, а также стремление оградить Роберта от травмирующей памяти о войне и стыда за то, что он оказался выжившим.
Нэнси. На каждого подлинного английского гомосексуала приходится десять «по умолчанию». Это все школьная система. Прискорбный недостаток женского пола. Весь этот футбол и регби. Прогулки под ручку. (...) Ты считаешь мое поведение аффектированным? Моя стрижка, то, что мы не крестим детей, социализм? Я делаю все это по одной причине. (Наверху кто-то из детей ворочается во сне. Нэнси и Роберт прислушиваются, не проснется ли ребенок).
Роберт. Чтобы досадить моей матери.
Нэнси. Я делаю все это ради наших детей. И чтобы досадить твоей матери.
Роберт. Нужно что-то большее, чем ездить на мальчишеском велосипеде мимо разъяренных ученых мужей из колледжа Иисуса, чтобы спасти наших детей.
Нэнси. Каждый из нас ведет свои сражения на свой лад, разве не так? (...) Я не хочу говорить о войне...
Роберт. О да, ты не хочешь, чтобы она была в твоем доме. Да только она уже в твоем доме. Когда я лежу рядом с тобой, прилетают снаряды, и ложатся на нашу кровать, и разбрасывают наши конечности среди деревьев. Я мертвец, разве ты не видишь? Я мертвец, только все еще продолжаю ходить и говорить. И мертвецы повсюду, они пытаются сказать мне, что я не могу больше играть в дом.
Между тем Лоуренс, как обычно – чрезвычайно трудный предмет для любви: он недоступен для физического и душевного соприкосновения, а единственным опытом в сфере чувственности для него стало изнасилование, которое позволило ему «мельком увидеть, как же мы на самом деле жалки... Мы – маленькие сосуды из плоти, и все, что мы делаем – мы хотим. Знаешь ли ты, почему завел детей? Разве ты сделал что-нибудь помимо того, что проклял еще двух человек, загнав их в тюрьму из кожи и костей, чтобы дать поблажку своим мелким себялюбивым желаниям и страхам? Тебе нужно что-нибудь, что имеет значение? Истина в том, что не имеет значения абсолютно ничего. Мы хотим и боимся, хотим и боимся, и вот мы уже мертвы». Лоуренс утверждает, что лучший способ выразить свою память о славных погибших – тысяча дней траура, которые каждый должен провести, молча сжавшись в комок от стыда: «Мы обречены на нескончаемые воспоминания, почему с ними должно быть иначе?» И командирские замашки, характерные для Лоуренса в этой пьесе, вовсе не исключают обычной для него интроспективности и сомнений в себе.
Когда у нас были раненые в пустыне, слишком тяжело раненые, чтобы ехать верхом, нам приходилось приканчивать их самим, чтобы турки не замучили их до смерти. Когда мой мальчишка, Фаррадж, был ранен, он был таким молодым и прекрасным, что никто не хотел это сделать. Так что это выпало мне. Это был, возможно, величайший и совершеннейший акт бескорыстного милосердия, акт чистой любви, который когда-либо породила на свет война, и это было даровано мне. Но, когда я поднял пистолет, вот этот, и прислонил к его виску, в моей душе послышался шепот: «Посмотри на «меня» заботливого, посмотри на «меня» милосердного, посмотри на «меня» любящего», и я застрелил его. Ради любви ко мне.

[FleetinG_]

«Подрывная деятельность» оксфордских мятежников оборачивается неожиданными последствиями: в одной комнате оказываются Лоуренс, Грейвс, Керзон, университетский прислужник, у которого только что погиб сын во время столкновения арабов с британской армией в Месопотамии, и пистолет.
Джек. С тех пор, как мой мальчик научился ходить, он ходил по комнате строевым шагом. Каждая палка, которую он где-нибудь подбирал, становилась его винтовкой или саблей. Его героями всегда были люди вроде вас, сэр. Александр, Цезарь, Веллингтон.(...) В пустыне было достаточно стрельбы – это же только справедливо, что и здесь постреляют немножко, ведь правда? Как насчет этого чертова ублюдка для начала? Того, что не собирается слушать ни одного вашего слова? Символическая казнь? (...) Я хочу, чтобы тот, кто виноват, заплатил за это.
Роберт. Керзон не виноват...
Нед. Я виноват. Джек не знает, на кого нацеливать пистолет. Я знаю. Ты хочешь знать, как бы я расправился с колонной манчестерцев? Я заложил бы взрывчатку на дороге и подорвал ее под первым батальоном. Из зданий на каждой стороне от колонны начался бы плотный огонь из винтовок и пулеметов, а снайперы целились бы в командиров.
Роберт. Лоуренс, прекрати! Джек...
Нед. Когда они попытались бы начать отступление, по той дороге, откуда пришли, я подорвал бы второй заряд взрывчатки. (...) Победители разденут и ограбят тела. Толпа выйдет с палками и фонарями, чтобы увечить их, выставлять напоказ, ворошить их останки...
(Выстрел. Джек стреляет в Неда. Дорожка серого дыма вырывается и клубится вокруг головы Неда. Дым рассеивается, и эхо отдается по комнате).
Нед. Мне жаль, Джек. Жаль до глубины моей пустой души.
Джек. Что ж, ладно. Все это – ради вашей пустой души? Это неосторожно с вашей стороны. Чертовски неосторожно, уж простите меня за эти слова.
Нед. Я прощаю тебя за эти слова. Правда.
Джек. А ну, громче! Ты что-то сказал? Выкладывай!
Нед молчит.
Джек. Так я и думал.
В финале пьесы даже непримиримые стороны способны вступить в некий усталый диалог, который не разрешает их противоречий, но хотя бы позволяет надеяться на поиск выхода без выстрелов.
Керзон. Я провел всю свою жизнь, служа Империи, над которой никогда не заходит солнце. Что ж, Лоуренс, благодаря вам и вам подобным солнце заходит над нами. Все будет по-вашему, и мы потеряем вашу Аравию, уступим Багдаду, Дамаску, Каиру, всем остальным, кто захочет, чтобы у них была своя собственная страна. И мою Индию мы потеряем тоже. Заметьте, Лоуренс, солнце зайдет над Британской Империей – и ради чего была вся моя жизнь? У вас нет ответа? Что же тогда? Если индийцы получат Индию, и арабы получат Аравию, что получат британцы?
Нед. Клянусь своей жизнью, я верю, что это находилось где-то здесь. Как вы думаете, есть надежда отыскать это снова?
Керзон. Я не верю, что проживу достаточно долго для этого.
(...)
Нед. ...На самом деле я зеркало, а не человек. Я никто, если мне некого отражать. Когда-то я отражал то, что было совершенно – восходы луны в пустыне, мальчишек-погонщиков, не обладавших ничем, кроме преданности мне, улыбки своих братьев, Фрэнка и Уилла... и поэтому некоторое время я был совершенным.
Нэнси. Вы хотели отражать Роберта.
Нед. Что-нибудь, кого-нибудь, более совершенного, чем я. (...) Они оба погибли на войне. Мы обычно ехали на велосипедах в Оксфордскую школу для мальчиков из нашего дома на Полстед, старший первым, младший последним.
Нэнси. У меня был брат, его убили на войне. Мы тоже вместе ездили на велосипедах. Была весна, и руки у нас замерзли. Он остановился, прислонил наши велосипеды к забору, взял мои замерзающие руки в свои и согревал их дыханием... Я почти забыла об этом.
(Нед неловко, огромным внутренним усилием воли, берет обе руки Нэнси в свои, чтобы утешить ее. Это первый раз, когда кто-то вступает с ним в физический контакт).
Нед. Я не забыл бы на вашем месте.
Нэнси. Вы очень, очень умный человек, Лоуренс.
Нед. Так говорят.
(Она улыбается ему. Он улыбается в ответ и отпускает ее руки).

[FleetinG_]

***

Кэтрин Азхари (Catherine Azhari), английская писательница, вышедшая замуж за араба, вовлекает образ Лоуренса в свой роман «На закате дня» (The Decline of Day). Энни Марден, молодая английская девушка, оказавшаяся во время первой мировой войны на улицах Дамаска, попадает в один поезд с арабским пленником, главой бедуинского племени. Когда племя освобождает своего шерифа, напав на поезд, Энни волей-неволей оказывается в водовороте его жизни, посреди Арабского восстания, среди которого выступает яркая и противоречивая фигура Лоуренса. Следя за бурным путешествием девушки по пустыне, читатель узнает об исторических событиях и сложной политической игре между Турцией, арабами и европейскими державами, а также получает представление о сущности ислама и бедуинского менталитета.

***

Мартин Бут в романе «Мечтая о Самарканде» (Martin Booth, Dreaming of Samarkand) пишет еще об одной личности в жизни Лоуренса. Поэт Джеймс Элрой Флекер, автор «Золотого путешествия в Самарканд», действительно дружил с Лоуренсом около 1912 года, когда Лоуренс работал на раскопках в Каркемише, а Флекер служил в британском консульстве Бейрута, тоскуя по туманам и дождям Англии. Роман Бута подробно описывает несчастную жизнь поэта, успехи которого в консульской работе оставляют желать лучшего. Каждый раз Флекер с трудом сдает квалификационные экзамены, ненавистный турецкий язык никак не дается ему без практики, начальники презирают его за то, что он тратит время на писание стихов, а редакторы не слишком охотно издают его труды. «Люди говорят, что Восток – колыбель цивилизации, – говорит Флекер в романе Бута, – но где она теперь? В руинах, и ей неумело правят жадные захватчики-европейцы. Единственная настоящая цивилизация сейчас находится на грязных улочках вокруг лондонских фабрик».
Тяжелый климат и бытовые неурядицы подрывают его здоровье, постоянно не хватает денег, а связь с британской разведкой, хотя и происходит успешно, но отрезает Флекеру все пути к другой карьере. В этой ситуации знакомство с Лоуренсом становится единственным светлым пятном в жизни Флекера. Двое учеников доктора Хогарта, для которых «важна британская сфера влияния», задействованы в совместных операциях разведки, они собирают аналитические данные о строящейся железной дороге из Берлина в Багдад и организовывают переправку экспонатов с раскопок в Англию. Однажды Флекеру даже приходится видеть, как турки захватывают в плен Лоуренса и его помощника Дахума, принятых за дезертиров, и способствовать их освобождению.
Офицер закричал на Лоуренса, который снова не ответил. Тогда Флекер заметил, что офицер держал, прижав к своей штанине, то, что выглядело как трость для верховой езды.
Снова офицер крикнул что-то Лоуренсу, но вместо него резко ответил Дахум, его голос сорвался от страха. Трое солдат поглядели на него одновременно, потом один из них быстро подошел к нему и, наклонившись, дважды сильно ударил в лицо. Дахум замолчал, глядя на землю. (...) Флекер смотрел, охваченный той же мукой, как Лоуренса ритмично стегали, его чувства терзались, а его ум, будто он был школьником, отсчитывал удары, когда офицер считал их вслух. Но в то же самое время он был возбужден, как никогда прежде, даже с Элле, когда они занимались любовью своим особым способом - примитивностью сцены, происходящей перед ним, простой и жестокой красотой того, как трость поднималась и быстро падала вниз, музыкой ее свиста и бледной тенью от руки офицера на стене. (...)
- Эль-Рой! – тихо сказал Дахум Лоуренсу, но достаточно, чтобы Флекер услышал. Лоуренс с трудом поднялся на ноги и доковылял до окна, его лицо было чуть ниже уровня земли.
- Рой?
- Да. Ты в порядке?
- Всего лишь получил шесть наилучших от директора этой школы для мальчиков, - заявил Лоуренс, улыбнувшись, что наполнило Флекера облегчением.
- Я насчитал двадцать пять, - тихо ответил Флекер.
- Как и я. Что делает для человека британское образование, а? (...)
- Это было ужасно. Я смотрел через окно и не мог сделать ничего... совсем ничего.
- Это не имеет значения, - тихо сказал Лоуренс, языки огня танцевали на мозаике рядом с ним, где он лежал на сложенном одеяле, положив голову на руки.
- Но это было так...
- Такое случается, - продолжал Лоуренс. – Это было не в первый раз и будет не в последний.
Флекер не ответил. На мгновение его ум покинули мысли, а потом осознание пришло к нему. Его руки прекратили массаж, и Лоуренс повернул голову, насколько мог.
- Ты понимаешь, Рой, - сказал он. – Я знал, что ты поймешь.
Неудивительно, что бисексуальный поэт подпадает под пресловутое обаяние Лоуренса – его жена, гречанка Элле, любовь к которой во многом обусловлена любовью Флекера к ее родине, вынуждена часто разлучаться с мужем и ревнует его к молодому археологу.
Когда он заговорил, она обнаружила, что захвачена его словами. Этот человек, неуклюжий на вид, сидел за ее столом и пил кофе, голова его была слишком велика, лицо обветренное, руки какие-то женственные, фигура тонкая, даже в просторном местном наряде. И все же, когда он заговорил, его лицо оживилось, глаза сияли, губы приняли чувственное выражение, которое она никогда не видела у мужчины. Она почти чувствовала, что он ее целует, так сильна была его харизма. (…) Она хотела зайти в дом, посмотреть, чем они занимаются. Но ей было страшно, она боялась обнаружить, как они ласкают друг друга или украдкой целуются. Ей была страшна возможная правда. Но она хотела знать, быть уверенной в своих тревогах, ведь если тревога известна, с ней можно что-нибудь поделать; пока тревога не имеет ни имени, ни образа, она ужасает.
Действительно, Флекер даже не скрывает, что разведывательная работа не так важна для него, как «возможность узнать этого удивительного – этого прекрасного – человека», и даже в ответ на объяснения Элле предлагает ей: «Если ты веришь этому, то не борись, а присоединяйся. Раздели его со мной. Будь среди его друзей. Слушай мои рассказы о нем, позволь себе стать ему ближе». Мартин Бут даже связывает сеансы флагелляции, которой подвергает Флекера жена по его просьбе (исторический факт), с тем, что в романе он становится свидетелем страданий Лоуренса в руках турок.
Он не двинулся, но по его коже прошел спазм. Она снова размахнулась ремнем, не сильно, но с резким движением, чтобы край кожи настиг его и оставил красные следы на его плоти, как будто ущипнув. Когда она размахнулась ремнем и хлестнула им по всей длине, он думал о Лоуренсе в его темнице, растянутом перед турецким офицером, о Лоуренсе, лежавшим обнаженным на мозаичном полу, о Лоуренсе, цитирующем Суинберна и о ней, стоявшей обнаженной у него за спиной, как ее груди вздымались и двигались, и ее пухлые руки опускали ремень, и от этого его сердце билось все быстрее и быстрее, и дыхание было прерывистым.
Однако чувства Флекера к Лоуренсу остаются безответными, несмотря на то, что в романе Лоуренс не настаивает на своем целибате и практически не скрывает своих отношений с Дахумом, своим юным товарищем. «Это другое, я же говорил, – объясняет он. – Мне нужен не только он, но и весь его мир. Его деревни и развалины, замки крестоносцев, дюны пустыни, жаркое солнце... Вы понимаете?» Но с Флекером он предпочитает «быть добрыми приятелями».
- Видишь ли, дорогой Рой, я трудный случай. Я хочу быть сам по себе, но хочу быть с моим ночным мальчиком – ты знаешь, что Дахум получил свое имя от слова dahum, которое значит темную безлунную ночь? (…) Я хочу покоя, и все же мне нужен вызов. Я хочу любить… – он снова поглядел в лицо Флекера, их взгляды встретились и задержались друг на друге, - но не могу. Я не могу ничему поддаться.
Молодые романтики, непоправимо зачарованные Востоком, окончат свои дни печально – один, стремясь быть «хамелеоном», способным по желанию преобразиться то в араба, то «в епископа, или банковского управляющего, или летчика», окажется инструментом в руках империалистов. Другой умрет от чахотки в швейцарском санатории, так и не став ни вторым Бертоном, ни вторым Китсом, и его поэзию мало кто будет вспоминать через прошествие лет. Судьбы обоих несут в себе зародыш будущих горестей, как и судьба Ближнего Востока, где европейские державы своей «большой игрой» заложили основы конфликтов, доживших до наших дней.
- Я не вижу смысла в этом – маневры, лавирование, приобретение власти. Для чего все это может понадобиться? Личности, я имею в виду. Если Британия получит железную дорогу в Багдад, или Франция – порт на побережье Катэй, или Германия – нефть Персидского залива… Что от этого получит Хогарт? Я понимаю, как может страна что-то приобрести или потерять. Но человек, который за этим стоит…
- Он приобретает сознание, что он двинул путь истории, что однажды кто-нибудь скажет: «Хогарт остановил строительство железной дороги». Разве не этим все мы занимаемся? Разве не поэтому ты пишешь, Рой? Чтобы кто-нибудь через сто лет прочел твои слова и сказал: «Это именно то, что я чувствую», или: «Вот это и есть для меня красота»? Все мы хотим оставить след в вечности. (…)
- А ты, Нед? Чего хочешь ты? Чтобы кто-нибудь сказал: «Лоуренс откопал эту статую», или: «Лоуренс расстроил немецкие планы построить железную дорогу»?
Лоуренс не отвечал около минуты. Когда он заговорил, то коротко сказал.
- Нет, не это. Думаю, мне хотелось бы, чтобы люди говорили, что я был за арабов. Я хотел бы, чтобы они думали обо мне, когда говорят о Бертоне или Доути.

[FleetinG_]

Но если у читателя остался повод пожалеть о неудавшейся даже в литературе личной жизни нашего героя, то можно не переживать, ее успешно организовал Уильям Брайант. Его «Росс» (William Bryant, Ross (a), (b)) – то ли интеллектуальный роман с трахом, то ли порнороман со знаменитостями. «Порнография? Это то, о чем вся литература», – как говорит один из героев книги. Для начала автор отправил «рядового Росса» в Америку, хотя беспризорника Билли, центрального героя повествования, он мог бы легко найти и в любом переулке Ист-Энда.
К тому времени, когда мне стало шестнадцать, я жил дюжиной жизней. Моя тайная жизнь в публичной библиотеке была одной из них, другой – жизнь с Фитцем. Был мальчишка, который отсасывал рабочим под мостами и на палубах, подбирал пятачки, десятки и двушки; и парень из публичного туалета, который по кивку спускал штаны, и чьи кражи были продуманы до момента бегства. Когда находишь такого, как Росс, за него надо держаться; вот все, что я знал. Он был еще одной из моих жизней, но лучшей из них. Он говорил. Я слушал.
Этот странный рядовой, иногда подкармливает уличного мальчишку и обеспечивает его стабильным заработком, никогда не пьет алкоголя и носит форму летчика как маскарадный костюм. Он даже заходит в ней в забегаловки с вывеской «детям, женщинам и военным вход воспрещен». За его мыслями трудно уследить, и в его речи все время появляются имена, известные Билли по публичной библиотеке, где тот проводит дни за неимением дома («он думал, я просто какой-нибудь тупица, а я его обманул»),
У Росса была смешная манера держаться натянуто. Я никогда не знал, что он сделает – заставит меня плюнуть на него или будет просить позволить ему облизать пальцы у меня на ногах. Все равно это было лучше, чем в доках, среди канатов, подъемных кранов, кучи разломанных ящиков. Самое большее, что мне когда-нибудь давал докер, это четвертак. (...) По-моему, Росс хотел умереть. Напряженный, с воспаленным телом в кровавых полосах, он все пытался перебросить себя через какую-то преграду, но эта преграда все удалялась. Тело, как он однажды сказал, всего лишь игрушка истории.
– Если бы единственная камбала с рудиментарным спинным хребтом не пережила кембрийское таяние ледников, мы были бы плодом воображения аннелидов.
– Ты о чем?
– Когда-то я просвещал тебя, мой милый мальчик, ты поймешь это.
– Была охота.
– Веди себя хорошо, мой маленький преступник.
– Не преступник я.
Меня тошнило, когда он звал меня преступником. В конце концов, это он совершал преступление на этом чердаке с шоколадными карнизами и пылью от крыльев мотыльков по углам. Сумасшедшие люди писали стихи в туалете, где мы оттирали губкой с его спины окровавленную кожу.
Во время очередного сеанса флагелляции Билли кажется, что он случайно убил своего партнера, и он бежит в Европу на корабле, а за ним устремляется агент ФБР, известный под именем Алиса и появляющийся обычно в женских платьях (судя по всему, зовут его Герберт Гувер). Добравшись до Парижа, Билли попадает в круг общения Гертруды Стайн, Алисы Токлас, Пикассо и Хемингуэя, но вскоре его похищает венгерский граф Черни, он же Макс. В замке Черни он встречается с актрисой Миллисент Моллой, которая должна была играть в фильме о Лоуренсе Аравийском и тоже, оказывается, знакома с Россом. А тот, вспомнив свое боевое прошлое, уже пытается выручить обоих, ведь их судьбы висят на волоске из-за массовых волнений, происходящих в окрестностях...
«Образование – это все равно что заряженный «Ли-Энфилд» или турецкий маузер в руке, – говорил он, – которым можно насмерть пристрелить скуку реальности». А в другой раз: «Образование позволяет тебе предпочитать ложь».
Иногда автор предоставляет слово и самому Россу, погружая читателя в его противоречивые воспоминания – он кажется себе человеком из города мертвых, только город мертвых теперь находится внутри него.
Мы планировали тогда поход на север. Как организовать волну дикости? Буйные верблюды, обезумевшие бедуины, допотопное оружие. Был август, союзные силы не решались атаковать – их сбили с толку Джафар и Нури Саид – и поражение сгущалось черной тучей на горизонте. У англичан никак не укладывалось в головах, что бедуины покинут любого вождя, который не сулит им поживы. (...) От зноя моя душа разрывалась, как спелый плод. Я переспел изнутри, как смоква, и мухи падали на меня с хоботками наготове. Маленькие суденышки выдавались на фоне берега, негры с неопрятными тюрбанами и жилистыми ногами стояли на палубе. Водяные птицы с изогнутыми клювами и хриплыми голосами бросались на темные пятна в волнах. Чресла мои изнывали. Двигатели тендеров «роллс-ройс» и огромных машин пульсировали в порту Акаба. Всю эту машинерию мне хотелось разнести вдребезги. И эти жирные белые офицеры, поедатели тушенки с вороньими голосами, приходят сюда – прекрасная Англия с ее милыми ребятами – чтобы «завоевать» Аравию ради короля и страны. Эта война была абсурдной и необходимой одновременно, я это знал. (..)
Мальчик был нежным; кожа у него была прекрасной и душераздирающе тонкой, он был грациозен, как молодой верблюд, но силен. Мне было не по себе от того, что он действительно _восхищался_ мной – восхищался не как подлинной личностью, а как близким другом Фейсала, важным иностранцем в окружении эмира, как «идеей» личности. (...) Воспоминания – настоящие – всегда относятся к чувствам, в них нет анализа. Например, запах сухой кожи в жаркой палатке. Прикосновение к волоскам между тонкими ногами. Темный оазис и единственная выгнутая пальма. Любовь, напоминающая о поле боя, где каждый кризис – оргазм, каждая смерть – желание: кажется, Лейбниц сказал, что каждое состояние вещества – последствие его предыдущего состояния – и поэтому его настоящее носит в себе его будущее. Все, что я делал или чем я был, неизбежно отзывалось назад, в прошлое. Все, что я делал или чем я был, влияло на мое будущее. Я закрыл глаза и потянулся к телу Фахада, но тянулся через бесчисленные дни моей прежней жизни к кому-то еще.
"Я выживаю из-за слов, - замечает "рядовой Росс" ближе к финалу, - но что значит такое выживание? В Аравии роют яму в песке и слегка присыпают трупы, чтобы гиенам было немного работы. В Западной Европе мы помещаем их в книги – или вписываем в картины – или выстраиваем в ряд в университетских библиотеках.

[tes3m]

FleetinG_, Ура, теперь статья есть и тут! Огромное спасибо, дорогой друг!))) Здорово, что ты ее еще дополнила.))) Столько версий образа ТЭЛ собрано вместе!
Перечитаю, напишу о впечатлениях.

[FleetinG_]

Очень интересны будут твои впечатления!

А между тем у меня кусок все-таки вылетел (он должен быть четвертым комментарием по счету), вот этот:
Наконец, Толкиен в «Утренней звезде», как и в жизни, практически не видится с Лоуренсом лично. И все же он заворожен этой историей о единоборстве героя с судьбой, находя ему параллели в древних легендах. Кроме того, молодого ученого тоже преследуют призраки погибших друзей, молодых писателей из «бессмертной четверки», что когда-то собиралась в чайном клубе, обмениваясь написанными вещами. Ни скитания в дебрях лингвистики во время работы над словарем, ни семейная жизнь с любимой и рождение детей, ни решение преподавать в университете Лидса не помогают ему избавиться от галлюцинаций – но, возможно, ему когда-нибудь поможет найти покой возвращение к недописанным историям...
Он слегка коснулся носом стекла, чтобы получше разглядеть. Золотая полоска, которую носят на пальце, маленькая вещица, но такая великолепная. Он подумал об Эдит, о том, как он ее любит. Почувствовал себя виноватым, и ему захотелось бежать домой.
Он отвернулся и вздрогнул, так, что чуть не толкнул витрину. Кто-то стоял на пороге. Слабо освещенная фигура, невысокая, даже меньше ростом, чем он сам, и с большой головой. Ему вспомнилась картинка, изображавшая гоблина в книге сказок его детства. Он вздрогнул, как будто эта страница только что раскрылась перед ним.
– Прошу прощения, – сказал маленький человек. – Я думал, что здесь уже никого нет.
Он приблизился маленькими деликатными шажками. Рональд видел, как он появился по ту сторону стекла. У него были ярко-голубые глаза, которые притягивали свет.
– Часто пытаюсь представить, кто носил их на пальце.
Казалось, он намекал на беседу, начатую когда-то давно. Как будто доверял свой секрет ему одному.
– Люди, которые несли на себе бремя власти, – сказал Рональд.
На мгновение человек помрачнел, оставаясь задумчивым.
– Кто знает, все ли они были на высоте?
– Думаю, что нет. Власть может развратить... – у Рональда начался приступ кашля. – Кажется, музей уже закрыт.
– Да я ведь не посетитель, – ответил человек, не отрывая взгляд от коллекции. – Хотя и не вор, – подмигнул он. – У меня назначена встреча с директором. Вы часто сюда ходите?
– Нет, – солгал Рональд.
Автор «Утренней звезды» дает слово и самому Лоуренсу, описывая его жизнь в колледже Всех Святых, мучительную работу над рукописью «Семи столпов мудрости», безуспешные попытки наладить личную жизнь (можно познакомиться с кем-нибудь даже на представлении Лоуэлла Томаса, как это и происходит с молодым солдатом по имени Энди Миллс – но, хотя тот готов заняться сексом, избивать Лоуренса по его просьбе ему не хватает духу, зато он способен пойти в газеты в надежде продать им эту историю). Соприкасаясь с Лоуренсом и другими центральными персонажами, здесь появляются и другие приметные фигуры - Дэвид Хогарт, Майкл Коллинс, Эдди Марш, Эдмунд Бланден, Зигфрид Сассун - и каждому есть что сказать по поводу текущих событий… Кроме того, через весь роман протянуто сквозное повествование «Лорд Динамит» – от встречи юного студента, увлеченного рыцарями и раскопками, с доктором Хогартом, до рассказа о событиях арабской эпопеи.
– Что ты читаешь, Оренс?
Хриплый голос Ауды донесся с другой стороны костра. Он вырезал что-то из дерева длинным изогнутым кинжалом.
Бедуин со светлыми глазами опустил книгу.
– Старинную повесть моей страны.
– О чем она говорит?
Теперь Насир и другие тоже заинтересовались, пока медленно замешивали тесто и делали лепешки из последних крупиц муки.
– О легендарном короле. Его звали Артур. Он послал своих рыцарей по всему миру на поиски чаши, что была наполнена кровью Исы ибн Мариам, распятого Христа.
– И они ее нашли?
– Почти все умерли в этих поисках. Только трое спаслись. И лишь одному удалось стяжать эту чашу, самому чистому и бесстрашному. Сэр Галахад – так звали его.
Люди стали вполголоса переговариваться. Ауда мрачно взглянул на него через огонь.
– Сколько было рыцарей у этого твоего христианского короля?
– Сто пятьдесят.
Тот удовлетворенно хмыкнул.
– Ауда соберет и пятьсот. И возьмет Акабу, если Бог этого захочет. Так однажды кто-нибудь напишет и обо мне.
Образ «утренней звезды», с разговора о которой началась дружба Лоуренса и Грейвса, меняет свои грани, оборачиваясь то непорочным Галахадом, то возгордившимся Иблисом, то лучезарным Эарендилом – и читатель расстается с Лоуренсом на новом этапе его жизни, когда тот покидает Оксфорд и возвращается в политическую жизнь, стремясь содействовать Черчиллю в урегулировании ситуации на Востоке.

[tes3m]

FleetinG_, Друг мой, не огорчайся, что вылетел кусок.)) Я вообще не так написала статью на ФБ, как собиралась. Пришлось изменять за 2 ч. до выкладки, т.к. я ее писала не упоминая о ТЭЛ (ну, думала, можно просто об эпохе!), пришлось спешно всовывать туда Лоуренса, понятное дело, все пошло не так. Но я напишу заново.
Огромное спасибо за отрывки «Утренней звезды», ужасно интересно.)))

[FleetinG_]

пара слов насчет "Утренней звезды"

Меня, честно говоря, смущает, что Льюиса подрядили в Олдингтоны - вечная проблема, когда у автора сплошь одни знаменитости; поэтому-то я и люблю романы со сплошь вымышленными героями... Вот с Толкиеном они вполне деликатно обошлись - в музее Эшмола двум оксфордцам столкнуться не штука

[tes3m]

FleetinG_, Честно говоря, мне вообще художественные тексты о Лоуренсе сами по себе не очень интересны, разве что — как талантливые художественные произведения, а не как что-то о Лоуренсе. Я читала Waters of Babylon, потому что Флудер подарила мне лишний экземпляр, остальное просматривала. Это фантазии о Лоуренсе, а мне интереснее воспоминания о Лоуренсе или биографии, основанные на фактах. Художественное произведение об исторической личности мне интересно, когда оно принадлежит большому художнику — скажем, Пушкин о Пугачеве.
Но твоя статья вызвала у меня интерес к этим произведениям, даже к тем, которые казались скучными, когда я их читала. Как тема статьи они интересны, к тому же интересна сама статья.))

[FleetinG_]

Вот что значит не приводить полностью, а выковыривать избранные места Спасибо!

[tes3m]

Ну да, даже посредственная литература становится интереснее, превратившись в тему исследования.

[W. Dee]

FleetinG_, спасибо за перечень и описание! интересно очень!

[FleetinG_]

Всегда пожалуйста! Мне тоже было интересно )