Ошибки в переводе "Семи столпов мудрости", изданном "Террой"

[arabiannights]

Это выдержки из большого поста  FleetinG_, который находится тут и был написан полтора года назад. С тех пор она завершила свой собственный перевод "Семи столпов". Эта ее запись объясняет, почему она взялась за такое сложное дело. Изданный перевод содержит столько ошибок и неточностей, что постоянно вводит в заблуждение. А ведь, как справедливо пишет  FleetinG_," переведенный текст передается дальше — цитируется, приводится как аргумент, на его основе строятся умозаключения, мнения, и, в конечном счете, оригинальные тексты". Не могу не упомянуть, что на самом деле ошибок в изданном переводе еще больше, чем перечислила  FleetinG_

"Это казалось мне недозволенным приемом, попиравшим христианскую идею, унизительным по отношению к этим двум незлобивым, непосредственным существам, на которых еще не пала тяжкая тень этого мира, беззаветно храбрым и, как я хорошо знал, вызывавшим зависть.
...seemed to me degrading, almost an impiety towards two sunlit beings, on whom the shadow of the world had not yet fallen - the most gallant, the most enviable, I knew.
... казалось мне унижением, почти святотатством по отношению к этим двум солнечным созданиям, на которых не пала еще тень нашего мира — самым отважным и достойным зависти из всех, кого я знал.

В данном же случае они переносили трудности ради некоей филантропической цели, и это придавало им твердость.
In this bad instance they suffered hardship for a philanthropic end, which made it harder.
Не — made them harder, а — made it harder. То есть трудности из-за этого были им еще труднее.

Лишь один раз из двадцати мои друзья помогли мне больше, чем наше правительство…
It was only one of the twenty times in which friends helped me more than did our Government…
Это был всего лишь один из тех двадцати раз, когда друзья помогали мне больше, чем наше правительство...
Всю ночь напролет мне снился большой каменный мост под Нисибом. Не то чтобы моя надломленная воля теперь слишком пеклась об арабском восстании (или о чем угодно другом, кроме собственного излечения); однако, поскольку война была моим хобби, верный своему обыкновению, я должен был заставить себя пройти ее до конца.
During the night I managed to see the great stone bridge by Nisib. Not that my maimed body now cared a hoot about the Arab Revolt (or about anything but mending itself); yet, since the war had been a hobby of mine, for custom’s sake I would force myself to push it through.
В течение вечера мне удалось осмотреть большой каменный мост у Нисиба. Не то чтобы мое измученное тело хоть на плевок заботилось сейчас об Арабском Восстании (и вообще о чем-либо, кроме собственной поправки), но, поскольку война была моим хобби, ради привычки я заставил себя это провернуть.
Все это означает: мало того, что человека серьезно избили, и он ухитрился сбежать, так после этого он еще потащился какой-то мост смотреть... То-то и не верят, что весь этот эпизод вообще имел место. (...)
Он был хорошо подготовлен к встрече с любой странностью, например вроде меня, -- маленького босоногого человечка в шелковой хламиде, предлагавшего остановить противника проповедью, если ему предоставят провиантские склады и оружие, а также двести тысяч соверенов для убеждения новообращенных. Алленби не мог уразуметь, как много значит настоящий исполнитель и как мало - шарлатан. Проблема была в том, чтобы действовать за его спиной, и я не смог помочь ему в решении этой проблемы.
… yet he was hardly prepared for anything so odd as myself – a little bare-footed silk-skirted man offering to hobble the enemy by his preaching if given stores and arms and a fund of two hundred thousand sovereigns to convince and control his converts. Allenby could not make out how much was genuine performer and how much charlatan. The problem was working behind his eyes, and I left him unhelped to solve it.
... и все же он едва ли был готов встретить такую диковинку, как я – босого человечка в шелковых длиннополых одеждах, предлагающего обезоружить врага проповедью, если ему дадут припасы, оружие и двести тысяч соверенов, чтобы убеждать новообращенных и присматривать за ними. Алленби не мог понять, насколько я действительно исполнитель и насколько – шарлатан. Озабоченность этим вопросом читалась в его взгляде, и я предоставил ему самому это решать.

Казалось бы фантазии, но именно они подвигнули меня на вполне реальную, прочувствованную и телом, и духом борьбу.
Fantasies, these will seem, to such as are able to call my beginning an ordinary effort.
Это кажется фантазиями, до такой степени, что можно назвать мое начинание заурядным.

Примеры на употребление отдельных слов — иногда просто образцово-показательные:

Некоторые досадные огрехи этого повествования я не могу считать ничем иным, как естественным следствием необычных обстоятельств.
Some of the evil of my tale may have been inherent in our circumstances.
Дальше идет на несколько страниц объяснение, какое конкретно «зло», т.е. evil (порожденное, быть может, обстоятельствами его жизни), имел в виду автор. Чтобы потом читатели не жаловались на графическое насилие и намеки на гомосексуальные отношения. В крайнем случае — жаловались бы, что их так мало, после такого-то пространного предупреждения.

Вопли избиваемых были слишком пронзительны для многих ушей: дух пустыни прорывался сквозь нашу грубую оболочку.
The scream of a bat was too shrill for many ears; the desert spirit escaped through our coarser texture.
«Бэтмена» давно смотрели? Вот, по этой логике теперь можно называть его «Избиваемый человек». А крик летучей мыши действительно услышать ОЧЕНЬ трудно, практически невозможно. «Летучая мышь от удивления не смогла издать ни ультразвука» (с)

Все улыбнулись вместе с ним, а затем я поднялся и извинился за свою неловкость.
We all smiled with him; and I rose and excused myself for the moment.
Хорош бы был Лоуренс, если бы вздумал извиняться за свою реплику, что «здесь далеко от Дамаска», загубив тем самым весь эффект от нее... На самом деле он просто попросил разрешения ненадолго выйти.



Кое-что из текста перевода оказалось просто вырезано(...)

Силу араб уважал мало: он больше уважал умение и искусность, часто в его достижении добивался желаемого результата. Но больше всего он уважал грубую искренность слов.
The Arab respected force a little: he respected craft more, and often had it in enviable degree: but most of all he respected blunt sincerity of utterance, nearly the sole weapon God had excluded from his armament. The Turk was all things by turn, and so commended himself to the Arabs for such while as he was not corporately feared. Much lay in this distinction of the corporate and personal. There were Englishmen whom, individually, the Arabs preferred to any Turk, or foreigner; but, on the strength of this, to have generalized and called the Arabs pro-English, would have been a folly. Each stranger made his own poor bed among them.
Арабы мало уважали силу; они больше уважали мастерство и часто добивались его в завидной степени; но больше всего они уважали прямоту и искренность разговора, почти единственное оружие, которое Бог не включил в их арсенал. Турки обладали всем этим по очереди, и так зарекомендовали себя арабам в течение долгого времени, что они не боялись турок в массе. Эта разница между массовым и личным значила очень много. Бывали англичане, которых лично арабы предпочитали туркам или иностранцам; но в силу этого обобщать и говорить, что арабы стоят за англичан, было бы безумием. Каждый иностранец устраивал среди них свое собственное скудное ложе.

Гауптман учил нас брать так же великодушно, как мы даем.
Hauptmann told us to take as generously as we gave: but rather we seemed like the cells of a bee-comb, of which one might change, or swell itself, only at the cost of all.
Гауптман призывал нас брать так же щедро, как мы отдаем; но мы скорее похожи на ячейки сот, в которых одна может измениться или разбухнуть только за счет всех остальных.

И еще чаще вспоминались слова Мюнхгаузена: «Когда меня режут, я терплю — но когда дополняют»...
В ужасе от перспективы такой омерзительной торговой сделки наши юноши стали бестрепетно удовлетворять незамысловатые взаимные потребности, не подвергая убийственной опасности свои тела. Такой холодный практицизм в сравнении с более нормальной процедурой представлялся лишенным всякой сексуальности, даже чистым.
In horror of such sordid commerce our youths began indifferently to slake one another’s few needs in their own clean bodies – a cold convenience that, in comparison, seemed sexless and even pure.
В ужасе перед такой грязной торговлей наши молодые люди начали равнодушно удовлетворять скромные нужды друг друга своими же чистыми телами – холодный расчет, в сравнении казавшийся внесексуальным и даже чистым.
А убийственной опасностью и нормальной процедурой мы всецело обязаны переводчику.

В его жизни были воздух и ветры, солнечный и лунный свет, открытые просторы и великая пустота в желудке.
In his life he had air and winds, sun and light, open spaces and a great emptiness.
Ну почему в желудке-то?! Пустота — и точка.


Это был Ауда, а за ним следовал его сын Мухаммед, красивый мальчик, которому было всего одиннадцать лет.
This was Auda, and after him followed Mohammed, his son, a child in looks, and only eleven years old in truth.
Это был Ауда, а за ним следовал Мохаммед, его сын, на вид ребенок, и действительно, ему было всего одиннадцать лет.
И нечего тут лишний раз красивых мальчиков плодить...


…вести войну против повстанцев дело непредсказуемое и долгое, как если бы вы решили есть суп, пользуясь вместо ложки ножом.
…and war upon rebellion was messy and slow, like eating soup with a knife.
Еще раз мерси. Оказывается, суп на самом деле принято есть ложкой. Лоуренс этого, очевидно, не знал, вот и не сказал.