A Prince Of Our Disorder, избранное

[arabiannights]

Вот еще раз охарактеризую и на том, пожалуй, успокоюсь
Профессор психиатрии Гарвардской медицинской школы и директор психиатрии в Кембриджской городской больнице, Джон Мэк, автор учебника "Ночные кошмары и человеческие конфликты", и редактор научного труда "Пограничные состояния и человеческая психология", дал своей книге удивительно многозначное название (придумал это высказывание, правда, Irving Howe) - и принца, и disorder можно рассматривать вместе и порознь.
Один из эпиграфов:
Разумный человек приспосабливается к миру: неразумный упорствует в том, чтобы приспособить мир под себя. Поэтому всякий прогресс зависит от человека неразумного.
Джордж Бернард Шоу
Из вводной:
Книга разделена на шесть частей. Первая имеет дело с семейным окружением Лоуренса, детством и юностью до того времени, как он был принят в Оксфорд осенью 1907 года, за исключением двух летних поездок во Францию, которые кажутся более связанными с последующими годами, и включены в дальнейшую часть. Часть вторая относится к периоду юности Лоуренса с девятнадцати лет, когда он отправился в Оксфорд, до начала первой мировой войны, когда ему было двадцать пять. Она включает его студенческие годы, поездки во Францию в 1906,0907 и 1908 году, его первое путешествие на Средний Восток, и три года, проведенные в Каркемише археологом. Часть третья описывает критические годы первой мировой войны, из которых произрастает основная слава Лоуренса как исторической фигуры. Часть четвертая занимается четырьмя годами участия Лоуренса в политической борьбе вокруг послевоенной судьбы Среднего Востока. Также это годы, в которые Лоуренс писал «Семь столпов мудрости». Часть пятая имеет дело с Лоуренсом, завербовавшимся в ряды ВВС и Танковых войск с 1922 года до его смерти в сорок шесть лет, через два месяца после отставки в 1935 году. Наконец, часть шестая содержит рассуждения об аспектах личной жизни Лоуренса и его личности, которые охватывали его тринадцать лет в рядовых.

Принципы, на которых стоит автор, весьма, по-моему, интересны:
Должен признаться, что в начале я собирался сделать психологическое исследование Лоуренса того рода, что больше знакомо тем, кто вовлечен в клиническую работу. Меня долгое время занимали страдания Лоуренса, и я нашел, что мог бы с готовностью идентифицироваться с личными элементами, из которых они вырастали. Его конфликты были знакомы мне по психиатрии – поскольку они имеют начала в обычных человеческих потребностях, которые предстают как перед здоровыми, так и перед людьми с проблемами – и я пытался понять их через навыки и методы, которым был обучен. Но, с течением времени, я нашел, что меня отвлекают две дилеммы. Во-первых, неважно, насколько полно я мог «понимать Лоуренса» через объяснение его личных конфликтов, это понимание мало что добавляло к моей оценке свершений Лоуренса как человека. С психологической точки зрения, хотя его душевная борьба была интересной и завораживающей (compelling), она мало отличалась от той, которую ведут многие другие люди его времени или нашего времени, и поэтому мало что могла внести в понимание человеческой психологии. Во-вторых, я обнаружил, что все больше и больше интересуюсь достижениями Лоуренса, больше, чем его проблемами; или, точнее, меня заинтересовало, как он был способен адаптировать свою личную психологию к исторической реальности, с которой сталкивался, или превзойти свои личные конфликты, выполняя ценные общественные задачи (services). (...) Меня долгое время занимало отношение между внутренней жизнью – мечтами, надеждами, видениями – и действиями или деятельностью в «реальном» мире. Может быть, потому, что Фрейд и другие ранние психоаналитики сосредоточивались на освоении новых территорий духа и внутренней духовной жизни своих пациентов, психоаналитические исследования не сформулировали систематической теории действий. Но изучение действий или деятельности с точки зрения одного поведения вряд ли может быть адекватным: вся деятельность исходит из внутренних побуждений или порывов, или, по крайней мере, из взаимоотношений между внешними влияниями и внутренними силами. (...) Лоуренс был высоко одарен как психолог глубин души (depth psychologist), и, хотя он скрывает даже тогда, когда раскрывается, он оставил в письмах и в беседах, которые помнят другие, следы сложного пути связей между влияниями его личного развития, его чувств, его мотивов и его действий. Его индивидуальная психология и духовная жизнь прямо соотносятся с психологией его последователей и его времени. Потребность знать и делать известным была высоко развита в Лоуренсе, и он применял эту потребность к себе так же, как делал это с любым предметом, занимавшим его внимание. (...) И, наконец, Лоуренс в уникальной степени обладал качеством, которое я бы назвал «даром вдохновлять» (the capacity of enabling). Он вдохновлял других на то, чтобы они использовали способности, которыми всегда обладали, но, до знакомства с ним, не могли осознать: начиная с того, чтобы помочь механику авиации получать удовольствие от повседневной работы, и кончая тем, чтобы побудить народ и его вождя привести к цели (achieve) революцию, которую они не могли бы завершить без помощи. Вдохновление зависит от уникального отношения между тем, кто вдохновляет, и тем, кого вдохновляют. В какой-то мере это напоминает отношения учителя и ученика (teacher and student), особенно мастера и подмастерья (master and apprentice), которое сильно зависит от идентификации. Но обучение имеет дидактическую цель: учитель большей частью активно отдает, а ученик более или менее пассивно принимает. Вдохновление – более сбалансированная или взаимная деятельность, один из индивидуумов помогает другому осознать себя. Вдохновление ближе к психотерапии, но, в отличие от психотерапии, не отмечено необходимым элементом психопатологии или психологических трудностей того, кого вдохновляют – только начальным недостатком достижений (fulfillment) или самосознания.

Среди выводов:
Искушение этого века науки и психологии – пытаться объяснить все в человеческих существах или показать, как каждая из частей человеческой личности относится к остальным. В этом есть фальшивый сциентизм, потому что мы не так связны в наших личностях, как в наших телах. Некоторые качества во всех нас – в Лоуренсе точно – должны оставаться такими, как есть, без объяснений.

Вот еще, например, симпатичный такой пассаж:
Психологическое развитие героя происходит, как для нас всех, из его культурного окружения, обстоятельств его предков и семейства, и из его ранних лет. Есть набор идей, довольно распространенных в детстве, которые могут быть названы героическими фантазиями. Они происходят из ограниченности бытия ребенка, подчиненного власти и авторитету родителей. Они оказываются для ребенка причиной фрустрации всех его желаний. Фантазия позволяет ему превзойти эти пределы. В ней он находит, что его родители, с которыми он живет – обманщики, которые вводят его в заблуждение, заняв место настоящих родителей. Эти обманщики не ценят его по-настоящему, как ценили бы истинные родители (они всегда королевского происхождения или благородной крови, и он сам, несомненно, тоже). Ребенок воображает, что он вступит в героические искания, в которых совершит великие дела и также вернет своих настоящих родителей на то место, которое положено им по праву, изгонит обманщиков, и воссоединится в величии со своими настоящими forebears, которые узнают и оценят полностью его достоинства по заслугам. Вариация этой фантазии – что родители отторгнуты от прежнего величия, и им должны вернуть его героические усилия ребенка. (...) Уникальный аспект психологического развития Лоуренса – то, что он не забросил эту фантазию, но искал собственные решения ранних конфликтов через своего рода героическую деятельность, из которой могли быть созданы новые мифы. Я считаю, что причина этого направления развития Лоуренса может быть обнаружена в его реальной семейной среде, которая действительно настолько согласуется с героической фантазией. Его настоящий (бывший) отец был, если не королевских кровей, то по крайней мере более благородных, чем смещенный сельский джентльмен, с которым Нед Лоуренс жил в Оксфорде, которого его мать «хранила, как боевой трофей». Настоящий отец Лоуренса был, если не другим человеком, то действительно высшим по статусу, и поэтому Лоуренс сам был, или мог бы быть, таковым. Вина родителей действительно привела их к тому, чтобы скрывать от ребенка его происхождение и обманывать его, что было окружено у них тайной и неопределенностью. Что касается личного развития Лоуренса, то его не только не стимулировали забросить свои фантазии – вернуть свою семью к положенному ей статусу – но его родители, особенно мать, искали своего искупления (redemption) и освобождения от вины через героические поступки, которые он должен был однажды совершить. Он оправдал бы их преступления своими облагораживающими деяниями, достижениями, которые его мать очень одобряла. Необычайные дарования ума и тела, которые Лоуренс обнаружил довольно рано, казалось, делала возможным и родителям, и ребенку, преодолеть обычные пределы, и его друзья детства чувствовали, что в приключении, в котором участвует Нед Лоуренс, возможно почти все. Смятение самооценки, идущее от идентификации с грехом родителей, порождало внутреннее напряжение, из которого вырастало побуждение прожить героическую фантазию в жизни. Именно это напряжение («постоянная гражданская война», о которой он писал миссис Шоу), этот конфликт самооценки побуждал Лоуренса искать какой-нибудь публичной сцены, с которой он мог бы выполнить эти требования.


Еще мы в этом труде имеем довольно подробный книгоанализ - во всяком случае, что касается юношеских лет:
Хотя круг чтения Лоуренса был широким, в его чтении преобладали средневековые романтические работы, в особенности французские, и идеи средневекового романтизма стали заполнять его сознание. Арнольд Лоуренс считает, что средневековые изыскания его брата были «путем в мечтах совершить побег из буржуазной Англии», и что ни средневековая история, ни археология не привлекала его внимания, когда он больше не нуждался в них для собственной личности. Раньше Лоуренс обнаружил интерес к эпическим повествованиям, вроде финской «Калевалы», «Гугона де Бордо», французского сказочного эпоса начала тринадцатого века, и «Подлинной истории» Лукиана, сатиры на «Одиссею». Он рассказывал Роберту Грейвсу, что, хотя в колледже Иисуса он «читал историю, официально», он «на самом деле провел почти три года, читая провансальскую поэзию и средневековые французские жесты. Когда пришло время экзаменов, не был подготовлен». (...) Интенсивность интереса Лоуренса к средневековой эпической поэзии и глубину его идентификации с этим миром передает воспоминание друга по колледжу: «Я помню редкий случай, когда он пришел на заседание литературного общества колледжа: читалась работа по «Песни о Роланде». Когда она закончилась, Лоуренс говорил около двадцати минут своим ясным, тихим голосом, спокойно звучавшим, о эпической поэзии на нескольких языках. Все это было «из первых рук»: ты чувствовал, что он «сам там побывал». (...) В двадцать два Лоуренс писал матери, что с удовольствием читает «Маленького Жеана де Сантре», руководство пятнадцатого века по рыцарским манерам, которое описывает обучение и наставление от раннего детства, в основном в руках придворных дам, будущего рыцаря. Роман о Тристане и Изольде и фаблио тринадцатого века (смешные истории, темой которых было прелюбодеяние, порочность и разврат среди духовенства) – другие книги, которые Лоуренс упоминает отдельно. Романтическое возрождение эпических форм Норвегии, Исландии, артурианы и других легенд и сказов о героизме английским медиевистом девятнадцатого века Уильяма Морриса всегда были любимы Лоуренсом. Он также с удовольствием читал труды других романтических викторианцев, среди которых Кристина Россетти, Морис Хьюлетт и Теннисон. (...) К тому же Лоуренс читал Фруассара и другие хроники мира Средних веков, и имел дома в коллекции такие современные работы, как «Средневековые истории и романы» из «Библиотеки Эвримена», которые содержали популярное изложение рыцарства, включая «что сэр Гай сказал Саладину о правилах рыцарства». Преданность Лоуренса сэру Томасу Мэлори и легендам о короле Артуре, которые, как и он сам, родились в Уэльсе и развились во Франции, отражали в миниатюре его медиевизм. (...) В своем пешем путешествии по северной Сирии, в поисках замков, печатей, «неведомых людей и мест», Лоуренс имел с собой «моего Рабле, Святой Грааль, Россетти и Роланда». Но именно труды Уильяма Мориса, особенно его викторианско-исландская-англо-саксонско-германская эпическая поэма «Сигурд Вельзунг» вдохновляют Лоуренса больше всего в это время. (...) Что интересно с точки зрения психологии Лоуренса в этом прозрачно эдиповском рассказе, - это степень, до которой история управляется, и действия героев-мужчин определяются, любовью и волей страстных, прекрасных женщин и полубогинь, от которых имеет начало все важное знание и сила. Моррис изображает мир ревности и конфликтующих верностей (loyalities) со стороны и мужчин, и женщин, мир, в котором полно предательства, измены и мести, и в которых сильные женщины используют любовь как инструмент манипуляции сыновьями, мужьями и любовниками, и вдохновляют их на героические поступки в их честь и к их величайшей славе. Другой любимой книгой Лоуренса в этот период был «Ричард Да-И-Нет» Мориса Хьюлетта («Читал «Ричарда Да-И-Нет» в Египте девятый раз. Это шедевр»), роман, написанный на рубеже веков (a turn of the century novel), который рассказывает о нерешительности Ричарда I, стоившей ему любви его возлюбленной. Возможно, эта история напоминала Лоуренсу последствия собственной нерешительности по отношению к Дженет Лори. (...) Трудно оценить в 1970-е годы пропасть, которая отделяет нас – ту пропасть, которую Лоуренс помог создать – от поколения образованных англичан перед первой мировой войной, многие из которых рассматривали приближение войны с ликованием. В апреле 1915 года Черчилль мог еще находить в смерти Руперта Брука нечто славное и волнующее, воплощение «духа 1914 года», голос «более правдивый, более захватывающий, более способный воздать по праву благородству наших молодых людей в армии, вовлеченных в эту войну, как никто другой, способный выразить их мысли о самоотверженности, с силой, несущей успокоение тем, кто так напряженно следит за ними издалека». Если отвлечься от личной психологии Лоуренса, в его преданности героическому роману он был частью этого духа 1914 года, потому что в этих рассказах, как и в идеализме предвоенного поколения, война, кажется, имеет мало спорной реальности, и ее убийства, кровопролитие, горе, бессмысленность, жестокость и боль освещены дымкой величия, славы и благородства.

Ну и отдельно запомнившиеся истории - уж не знаю, кому из присутствующих и насколько они уже известны, но все равно пускай будут

- о том, что Томас Роберт Лоуренс был похож не только на сэра Уолтера Рэйли, но и на Бернарда Шоу,

Еще одному другу он указывал на сходство его отца с сэром Уолтером, но опровергал прямое родство: «Рэйли – не предок, только сын одного из предков. Мой отец в среднем возрасте был вылитый он (his walking image). Хотя я не похож на эту ветвь семьи».
В поздние годы, в Оксфорде, мистера Лоуренса помнят друзья семьи добродушным (gentle soul), высоким, чувствительным и тихим человеком, абсолютную власть над которым имела миссис Лоуренс, «тамбурмажор». Сосед описывал его так: «Отец был высоким, стройным, очень незаурядного вида, довольно похож на Бернарда Шоу, я бы сказал. У него была рыжая борода и баки, и он всегда ходил в норфолкской куртке и бриджах, и всегда махал, когда мы проходили мимо – с очень дружеским видом». Он был «полным достоинства, вежливым и дружелюбным, явный аристократ в изгнании (in hiding)». Другие вспоминают его дома как беспокойного (anxious), много курящего, уходящего в курительную комнату, чтобы успокоиться; или «местного Дж.Б.Ш.» (county G.B.S.) в твидовых панталонах.

- о том, что Сара Лоуренс была, очевидно, более склонна жалеть хворостинки, чем это можно предположить

Наказания, по словам Арнольда, назначались в виде суровой порки по ягодицам и исполнялись матерью, потому что отец был «слишком мягким, слишком мечтательным (imaginative) – он не мог себя заставить». Арнольд помнит сам только одну такую порку. Мать однажды рассказала ему: «Мне никогда не приходилось делать это с Бобом, один раз – с Фрэнком и часто (frequently)– с Т.Э». Побои, кажется, доставались за то, что было не больше чем обычным детским непослушанием, как упорный отказ Т.Э. учиться играть на пианино. В любом случае, как чувствовал Арнольд, уникальным в них было то, что целью их, похоже, было сломить волю Т.Э. Никогда не сомневаясь в таких наказаниях, в поздние годы миссис Лоуренс однажды заметила, что лошади лорда Астора никогда не побеждали, потому что он не стегал их.

- о том, во что играют будущие стратеги,

До того, как ему исполнилось девять лет, он стал среди братьев заводилой, изобретая игры, в которые они играли. Обычно это были игры в войну, отмеченные юмором и воображением. Любимой игрой была осада башни доблестными и благородными, но очень агрессивными куклами или зверушками башни, в которую следовало вступить, чтобы спасти ее от врагов («четырехкратной численности»), находящихся внутри.

- о том, сколько стоит Дженет Лори,

Однажды, в присутствии своей матери и Дженет Лори, Лоуренс показал на Дженет и спросил Хамуди: «Сколько она стоит?» «Плохо, плохо, ничего не стоит», - последовал прямой ответ. («Я была худая и выглядела неважно», - объяснила мне Дженет). Тогда, показав на свою мать, Лоуренс спросил: «А мама сколько стоит?» «Ну, корову», - ответил Хамуди. (В сравнении с Дженет, миссис Лоуренс очевидно выглядела более откормленной и более преуспевающей).

- о том, какие стихи Уилл Лоуренс посвятил своему брату:

I’ve talked with counselors and lords
Whose words were as no blunted swords,
Watched two Emperors and five Kings
And three who had men’s worshippings,
Ridden with horsemen of the East
And sat with scholars at their feast,
Known some the masters of their hours,
Some to whom years were as pressed flowers:
Still as I go this thought endures
No place too great to be made yours.

- о том, как все-таки грамотно Лоуренс выстроил свою роль среди арабских войск;

Один молодой обитатель Аммана (не бедуин) говорил мне после интервью, которое я получил у бедуинского шейха: «Шейх Мухаммад (который был слишком молод тогда, чтобы принимать участие в кампаниях) сказал мне после (вашего) разговора (с ним): «С чего этот мне нужен был бы британский иностранный командир (leading me) вроде Лоуренса? Я араб. Ты араб. Ты не захотел бы, чтобы тобой командовал иностранец». Мой молодой компаньон не сказал, как он ответил шейху Мухаммаду, но рассказал мне собственную точку зрения: «Я сказал бы – да, он помогал мне. Я никогда не сказал бы, что он был командиром (leader). Я сказал бы, что я был им». (...) Один из шейхов ховейтат сказал мне: «Лоуренс был слугой нашему господину Фейсалу. Он обычно учил нас планам, но войну вели наши храбрые бедуины». Другой сказал: «Он не был командиром, но проводником (далиль)». Третий: «Он был слугой шерифов». Еще один шейх ховейтат, который принимал активное участие в восстании, сказал мне, что говорит об этих событиях и о Лоуренсе со своими детьми, но не говорит им, чтобы они были храбрыми, как Лоуренс. Скорее он говорит им: «Вы должны быть такими, как был я, сильными и храбрыми больше, чем Лоуренс». (...) Мои собственные информанты среди бедуинов, которые были вовлечены в действия вокруг Хиджазской железной дороги и на север от Акабы, сообщают о том, что Лоуренс был главным образом ответственен за планирование, поддержку и координацию (не командование) кампаниями, вопреки утверждениям Аль-Амари и Мусы, которые раз за разом преуменьшают его роль. (...) Один из племени ховейтат, который сражался в кампаниях вокруг железной дороги, сказал мне спонтанно (я не спрашивал его о подрывных работах): «Он был единственным главным по взрывчатке. Он был единственным, который разбирался в ней, и перемещался с одного места на другое, и пытался взрывать поезда и пути... он был знатоком в поездах и в минах. Он обычно закладывал взрывчатку, и тогда арабы стреляли и убивали турок». (...) Джеймс Д.Лант, британский офицер, служивший в Иорданской пустыне, обедал с шейхом ховейтат в Баире. Шейх вспоминал, как и бедуин, от которого я получил интервью, что Лоуренс был выносливым (tough), как самые выносливые из бедуинов, среди лучших ездоков на верблюдах, жил, как бедуин, имел сверхъестественные познания о склоках (scandal) в пустыне, которые успешно (for good effect) использовал, и, казалось, знал все вади, колодцы и холмы от Азрака до Акабы.

- о том, какое письмо написал Лоуренсу Киплинг в октябре 1919 года по поводу провала плана американского «протектората» над азиатскими территориями

«Дорогой Лоуренс, Естественно, если вы не взяли то, что было вам предложено, и делаете то, что хотели бы делать, вы – с точки зрения Министерства иностранных дел – оказались на худшем из крючков. Они не понимают отклонений от типичного. Позже, я ожидаю, вас обвинят в том, что вас побуждали ко всему, что вы сделали, «финансовые мотивы». Подождите, вас еще будут клясть за то, что вы «продажный наемник» - как когда-то и меня – в законодательном органе. Но все мы сидим посреди разбитых надежд и разрушенных мечтаний. Я использовал все, что знал, чтобы представить американский план, как следует, перед людьми, которые, я думал, помогут ему. Но нельзя ожидать, чтобы люди, чьи предки отправились на Запад, чтобы избежать трудностей, приняли ответственность в дальней земле без немедленного вознаграждения наличными. Но вы не выйдете из игры – исключая непосредственную необходимость отступить в сторону и выблеваться. Вы молоды, а основная масса людей у власти теперь «старые, холодные и с нестерпимыми внутренностями (intolerable entrails)», и многие из них скоро выпадут прочь».

- о просветительских беседах, имеющих место в полной темноте,

Отрывок из письма, написанного в 1924 году миссис Шоу, когда Лоуренс был в Танковых войсках, передает некоторые характеристики их взаимоотношений: «Ребята из ВВС похожи на студентов Оксфорда во втором семестре... бутоны, только что раскрывающиеся после напряжения школы и дома. Первые вопросы. Первые сомнения в установленных приличиях (convention), или законах, или обычаях (practice) открывает шлюз в их умах: поскольку, если в чем-то одном можно сомневаться, то можно сомневаться во всем: мир для них был конкретным, устоявшимся, гладким: первая трещина – поразительна (portentous). Так что ребята из Фарнборо обычно приходили ко мне после того, как гасили огни, садились на мою кровать и задавали вопросы обо всяких правилах поведения и опыта, об уме, душе и теле: и я, поскольку лежал на спине, был в состоянии отвечать сжато и вдохновенно (with illumination). Те, кто ищет меня здесь – самые толковые, и они следовали погоне за великим «почему?» сами, с тех пор как я исчез». Джордж Бернард Шоу представил несколько иной взгляд на Лоуренса среди его друзей в рядах войск: «Должен признаться, что, когда они пригласили меня на чай, он очень напоминал полковника Лоуренса с несколькими адъютантами (aides-de-camp)».

- о том, как Лоуренс в авиации проталкивал реформы снизу,

Многое из того, что практиковалось на службе, и Лоуренс настаивал на том, чтобы это было исправлено, было действительно «мелочами», но было и более серьезное. Что-то было исключено как результат усилий Лоуренса, пока он служил. Другие вещи менялись уже после того, как он оставил ВВС. Среди того, что пробил (championed) Лоуренс, была отмена штыков на винтовках летчиков («Каждое утро кладите на ваш лоток «Входящие» штык и говорите себе: «я должен избавиться от него сегодня», - писал он Тренчарду), отмена смертной казни за трусость и дезертирство перед лицом врага, отмена обязательных походов в церковь, отмена тростей для офицеров и рядовых, проведение инспекции снаряжения не раз в месяц, а раз в год, увольнительные по выходным, назначение служащих на станции ближе к дому, разрешение добровольно оставить службу (это было условием его собственного зачисления, и он считал, что это побудит офицеров относиться к рядовым более прилично), поощрение гражданской одежды, менее пристрастное лишение увольнительных, разрешение задних сидений на мотоциклах («летчики – единственные в Англии, кому это запрещено; солдатам и морякам – нет. Это порядочное оскорбление тому, что, как кмы всей душой надеемся, является самой опасной службой»). Карманный дневник, найденный после смерти Лоуренса, датированный 1933 годом, содержал наброски почти сотни дополнительных изменений на службе и реформ, которые он считал необходимыми, одни имели отношение к перечисленным выше, а некоторые совсем новые.

- о том, как Бернард Шоу расставлял точки с запятой в "Семи столпах мудрости", и зачем он все-таки вырезал предисловие,

В октябре 1924 года Лоуренс наконец получил от Бернарда Шоу подробную критику и постраничную правку оксфордских гранок «Семи столпов», которых он ждал больше года. «Путал вас и вашу книгу: вам следует доверять перо не больше, чем ребенку – торпеду», - упрекал его Шоу, и продолжал юмористические лекции Лоуренсу по основам пунктуации, особенно об употреблении двоеточий и точек с запятой. В своем письме Шоу приводил издевательские примеры отрывков с правильной пунктуацией: «Поэтому Лоренс не сказал ничего; но подумал больше. Лоренс не мог говорить: он был пьян. Лоренс, как Наполеон, был не на своем месте и ужасен как подчиненный (subaltern); но, когда он мог выводить из себя офицеров, будучи безупречным рядовым, он мог вести себя именно так. Лоренс, как Наполеон, мог видеть во враждебном городе не только военный объект, но и сцену для театрального эффекта: он был прирожденным актером». Шоу также предупреждал Лоуренса об эпизодах, содержащих диффамацию, которые следовало убрать, и настаивал, что он «проглотил» эти предложения «буквально с такими гримасами, что невозможно контролировать». На полях копии подписного издания «Семи столпов», принадлежащей Шарлотте Шоу, Шоу заметил: «Я переписал эти эпизоды для него в терминах, которые не подлежали судебному иску. Он принял мои версии, но, очень позабавленный ими, разоблачил их вместе с собственным текстом перед жертвами, в качестве первоклассной шутки». Шоу также убедил Лоуренса вырезать его трогательную первую главу, не для того, чтобы «подавить» ее, но потому, что, по мнению Шоу, она не представляла как следует «кто, и когда, и где, и как, и что – то, что должны знать читатели, чтобы понять то, что они читают».

- обширная дискуссия по теоретическим аспектам длительности оргазма (осторожно, интимные моменты),

В «Чеканке» Лоуренс откровенно писал о своем неведении реальности полового акта, которое, как утверждает, делил с многими из тех, кто находился на службе: «Звук – на миг, зрение – на миг, запах? Что ж, в ту минуту, когда наша личность возвращается домой из отсутствия, мы не чувствуем даже собственного запаха. Осязание? Не знаю. Я испытываю страх и неприятие осязания больше всего из моих чувств. В Оксфорде избранный проповедник однажды на вечерней службе, говоря о блуде, сказал: «И заклинаю вас, мои юные друзья, не подвергать опасности ваши бессмертные души ради удовольствия, которое, как мне достоверно сообщали, длится меньше, чем две минуты без четверти». О прямом опыте я не могу говорить, никогда не испытав искушения подвергнуть подобной опасности мою смертную душу: и шесть из десяти тех, кто на службе, разделяют мое неведение, несмотря на зажигательные речи. Застенчивость и желание быть чистым заставили быть целомудренными стольких молодых летчиков, жизнь которых проводится и тратится в насильственном безбрачии, в грубых объятиях их одеял. Но, если совершенное партнерство, наслаждение (indulgence) с живым телом, так же кратко, как одиночный акт, тогда высшая точка – действительно не более чем конвульсия, лезвие времени, которое в ответ вызывает такое пресыщение, что искушение ускользает в равнодушие усталого отвращения, когда, раз в сто лет, природа принуждает к этому». Друг Лоуренса, Ф.Л.Лукас, преподаватель Кембриджа и поэт, прочитал «Чеканку» в 1929 году и ставил под вопрос эти неточные размышления (speculations) в письме. «Истинное ли это неведение? – осведомлялся он. – Я имею в виду, читатель воскликнет: «Да он должен был знать лучше, хотя бы по разговорам». В Индии говорят, что иногда это длится по несколько часов». Лоуренс стоял на своем и отвечал: «Период наслаждения в сексе кажется очень сомнительным. Я спрашивал ребят в казарме (три или четыре из них имеют дело с женщинами регулярно). Они не уверены, но говорят, что все кончается за десять минут, и приготовления (которых я не считал) занимают большую часть из этих десяти минут. Что до меня, я не пробовал этого, и надеюсь, что не стану. Сомневаюсь, что кто-нибудь может замерить свое наслаждение без секундомера, а это хладнокровное наблюдение». Перед Робертом Грейвсом, который тоже читал «Чеканку» и тоже подвергал сомнению утверждения Лоуренса о половом акте, Лоуренс даже более откровенно защищал свои взгляды: «Ваша последняя страница, насчет траха (fucking), разбивает меня наголову (defeats me wholly). Как я писал (не без отваги, я думаю; мало кто признает такое damaging невежество), я никогда не, и не очень-то хочу. Две минуты без четверти – так сказал епископ: судя по тому, что говорят, это мимолетно, будь то три минуты без четверти, или четыре без четверти, или три часа и три четверти минуты. Так что я не думаю, что много упускаю; и это, должно быть, чувство еще и грязное. Однако ваша позитивная, сравнительная и превосходная степень (у нас это звучит как fucking good, bastard good, f.bastard good) разбивает меня наголову».

- о том, как Лоуренс спасал Селандину Кеннингтон от самоубийства,

Сверхъестественная способность Лоуренса сопереживать чувствам других людей – подлинному сочувствию – мало разработанная в недавних биографиях, снова и снова поднималась при мне членами семьи и друзьями в их писаниях и интервью. Старые, совсем молодые, бедные и слабые, матери и сыновья – никто не исключался из его понимания. «После 70 неземное богатство приходит (attacks) к большинству наших пожилых людей, - писал он миссис Шоу, - и они становятся для меня кладезями удовлетворения. Только тогда начинаешь любить их слишком, и они уходят прочь и умирают». В нем была сильная женская сторона, которая позволяла ему понимать чувства и конфликты женщин так же, как мужчин, и заботиться о людях. Миссис Кеннингтон писала, как, когда с ней случался выкидыш, она была ужасно больна и не хотела дальше жить, Лоуренс пришел к ее постели и помог ей своим пониманием справиться с потерей. Она писала: «Тогда Т.Э. пришел навестить меня: он сел на стул, наклонился вперед и обхватил его руками, обратил свой взгляд на меня и начал: «Конечно, вы, должно быть, чувствуете себя очень несчастной (feeling very miserable), вы чувствуете, что вам не удалось сделать свою работу, а это самая важная работа в мире... вы, должно быть, чувствуете, что от вас никакого проку, и никогда ничего не будет достойно того...» Он все продолжал, описывая мне меня, проясняя все кошмары и страхи, определяя их, и все с точки зрения женщины, не мужчины. Он, казалось, знал все о том, что может значить выкидыш (его мать потеряла трех детей при рождении или в утробе), даже стыд перед тем, что надо мной могут посмеяться за это, и, пока он говорил, в меня начало возвращаться тепло, а не вытекать из меня, потому что, кроме того, что он излагал все, как было, он приносил силу начать все заново (to remake them all afresh).

- еще раз о нравах турецкой армии,

Англичанин, служивший во время кампании в пустыне, говорил мне, что от турецких пленных он знал, что в обычной практике офицеров, даже самых активных гетеросексуально в мирное время, брать молодых солдат в сексуальные партнеры. Некоторые из молодых солдат соглашались добровольно, остальные были вынуждены подчиниться силой. Солдаты также искали молодых ребят как сексуальных партнеров и иногда вступали в половую связь или участвовали во взаимной мастурбации.

- о сцене на балконе, в которой "Ближневосточный дневник" и Лоуренс сходятся между собой

Что следует считать подтвержденным – и Лоуренс, и Майнерцхаген рассказывают одно и то же независимо друг от друга – что Лоуренс, который переехал в штаб арабской делегации в Париже, жил в комнате над Майнерцхагеном, где продолжал работать над своей книгой. Лоуренс спускал книгу на шнурке со своего балкона («сцена из «Ромео и Джульетты») Майнерцхагену для чтения («Ближневосточный дневник», стр.31, 17 июля 1919 года; Лидделл Харт, «Т.Э.Лоуренс – своим биографам», стр. 129).

- шикарный отзыв Хогарта о Лоуренсе в «Двадцати четырех портретах» Уильяма Ротенстайна, напротив его портрета:

He is not so young as he looks and he is hardly anything that he is popularly supposed to be - not Daredevil for example, nor Knight-Errant nor Visionary nor Romantick. The things he wants not to be are quite numerous; but things he cuold be, if he wanted, are more numerous still. He is not fond of being anything, and official categories do not fit him. He can do most things and does some; but to expect him to do a particular thing is rash. Besides being anti-official, he dislikes fighting and Arab clothes, Arab ways, and social functions, civilized or unciviized. He takes a good deal of trouble about all things but quite a great deal about repelling the people whom he attracts, including all sorts and conditions of men and some sorts and conditions of women; but he is beginning to be discouraged by consistent failure, which now and then he does not regret. He has as much interest as faith in himself: but those that share the last are not asked to share the first. He makes fun of others or makes kings of them, but if anyone tries to make either one or the other of him he runs away. Pushing (not himself) he finds more congenial than leading and he loves to push the unsuspecting body: but if it does not get on as fast or as far as he thinks it should he pushes it into the gutter and steps to the front. What he thinks is his Law. To think as fast or as far as he thinks is not easy, and still less easy is it to follow up with such wsift action. He can be as persuasive as positive; and the tale of those he has hocussed into doing something they never meant to do and are not aware that they are doing, is long. It is better to be his partner than his opponent, for when he is not bluffing, he has the way of holding the aces: and he can be ruthless, caring little what eggs he breaks to make his omelettes and ignoring responsibility either for the shells or for the digestion of the mess. Altogether a force felt by many but not yet fully gauged either by others or by himself. He should go far; but it may be in driving lonely furrows where at present few expect him to plow.
Он не так молод, как выглядит, и вряд ли является тем, чем предполагает его публика – например, не сорвиголова, не странствующий рыцарь, не визионер и не романтик. Число тех, кем он не хочет быть – довольно обширно; но число тех, кем он мог быть, если бы захотел – еще больше. Он не любит быть ничем, и официальные категории ему не годятся. Он может сделать большинство вещей и некоторые делает; но ожидать от него, что он сделает что-то определенное – это безрассудство. Мало того, что он противник официальности, он не любит войну и арабские одежды, арабский образ жизни и общественные функции, цивилизованные или нецивилизованные. Он испытывает довольно много трудностей по всем поводам, но довольно большую часть - отпугивая людей, которых привлекает, включая все виды и состояния мужчин и некоторые виды и состояния женщин; но начинает расхолаживаться постоянными поражениями, о которых то и дело не жалеет. Он обладает таким же большим интересом к себе, как и верой в себя, но те, кто разделяет последнее, не приглашаются разделять первое. Он делает из других посмешище или делает из них королей, но, если кто-нибудь пытается сделать первое или второе из него, он убегает. Толкать вперед (не самого себя) он находит более подходящим, чем вести за собой, и любит толкать вперед того, кто не ожидает этого: но, если тот не движется так быстро, как, по его мнению, должен, он толкает его в канаву и выступает вперед. То, что он мыслит, - его закон. Мыслить так быстро или так широко, как он, непросто, и еще менее просто поравняться с его быстрыми действиями. Он может быть так же убедительным, как и позитивным; и рассказ о тех, кого он hocussed сделать что-нибудь, что они никогда не собирались делать и не знали, что они это делают, может быть долгим. Лучше быть его партнером, чем оппонентом, ибо, если он не блефует, он обычно держит на руках тузы; и он может быть беспощадным, мало заботясь о том, какие яйца он разбивает, чтобы приготовить свои омлеты, и не обращая внимание на ответственность ни за скорлупу, ни за удобоваримость его стряпни. В целом это сила, которую чувствуют многие, но не могут измерить полностью ни другие, ни он сам. Он должен пойти далеко; но, может быть, это воплотится в прокладывании одинокой борозды, там, где сейчас мало кто ожидает, что он станет пахать.

- и, наконец, о том, что не один Олдингтон умеет красиво ругаться:

What could be more extraordinary than the survival of his cult, which flourishes the more as his lies and attitudinizing are made manifest? … He is superlatively a case of everything being true except the facts. Who more fitting to be a Hero of Our Time than this, our English Genet, our Sodomite Saint, with Lowell Thomas for his Sartre and Alec Guinness to say Amen? (Malcolm Muggeridge, review of Ronald Blythe’s The Age of Illusion in New York Times Book Review, Sunday May 10,1964).