Образы Т.Э.Лоуренса в зарубежной прозе. Полковник Флоренс.
Рейтинг:R
Примечание:все фрагменты, переводчик которых не указан, переведены автором статьи.
Многие исторические личности появлялись в литературе под видом вымышленных персонажей, но у нашего героя счет подобных масок уже идет на десятки. Фигура, «похожая на Лоуренса», становится для авторов своего рода иероглифом, обозначающей миф, с которым ассоциируется та или иная сторона его образа. И миф о чужестранце, который пришел в новый для себя мир, успешно ассимилировался и повел чужой народ в путь к его собственной свободе – это лишь самый очевидный, самый простенький из предлагаемого набора. Есть и другие измерения: миф о свободе и предопределенности, о военной травме и «потерянном поколении», о гордыне и падении, об искренности и обмане, о покаянии и о наслаждении болью, о чувственности и об отрицании чувственности, о небывалых возможностях и о невыносимой ответственности, об индивидуализме и о единстве с массой. Добро пожаловать в альтернативную вселенную лоуренсовских "аватар"!
читать дальше
Название статьи навеяно романом Д.Г.Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей» , где главная героиня, Конни, сравнивает своего любовника Меллорса, который в Индии служил офицером, а в Англии стал простым егерем, с «полковником К.Э.Флоренсом, который предпочел снова стать рядовым солдатом» . Но ее отец, сэр Малкольм, «не разделял ее симпатии к неполноценному мистицизму знаменитого К.Э.Флоренса. Он видел слишком много рекламы за всей этой скромностью. Это было похоже именно на то самодовольство, что более всего противно рыцарю – самодовольство самоуничижения».
Но, хотя два Лоуренса, "аравийский" и "настоящий", не были близко знакомы, среди друзей Т.Э.Лоуренса было множество литераторов, которые с удовольствием использовали черты его образа в своих персонажах. Самый первый и, пожалуй, самый известный из подобных «Флоренсов» – это рядовой Слаб из пьесы Джорджа Бернарда Шоу «Горько, но правда» (перевод В.Топер, в оригинале соответственно Private Meek и Too True to be Good). Главная тема пьесы – мир, вывернутый наизнанку огромной войной, где сместилась всякая мораль, где больная, всю жизнь проведшая в постели, обнаруживает, что сильна, как бык, едва избавляется от чрезмерной опеки, ее сиделка оказывается воровкой и авантюристкой, но предпочитает своему дружку-мошеннику богобоязненного сержанта, а сын философа, атеиста и детерминиста, которому отец запретил становиться священником и проповедником, выбрал карьеру жулика и краснобая. Среди этого «мира без меры и числа» идеально подходит к месту образ рядового Слаба, который служит в британском военном лагере на территории некоей восточной страны, выполняя обязанности то полкового писаря, то переводчика, то мастера на все руки, а при случае – и полководца. Бернард Шоу сразу дает зрителям понять, кого он имеет в виду, начиная с описания внешности героя: «Сложен он как семнадцатилетний юноша, а удлиненный череп и веллингтоновский нос и подбородок он, видимо, позаимствовал у кого-то со специальной целью позлить полковника». Странный рядовой гоняет на мотоцикле с неисправным глушителем, досконально разбирается в местных обычаях, своей подчеркнутой корректностью легко выводит из себя вышестоящих лиц и ни за что не собирается держать экзамен на офицера.
Слаб. Прикажете зарегистрировать письмо и ответ с приложением перевода, сэр?
Толбойс (рвет письмо на клочки). По вашей милости все это превратилось в буффонаду. Что сказал старшина?
Слаб. Он только сказал, что теперь здесь очень хорошие дороги, сэр. Круглый год оживленное автомобильное движение. Последний разбойник ушел на покой пятнадцать лет тому назад, ему сейчас девяносто лет.
Толбойс. Обычная ложь! Этот старшина в стачке с разбойниками. Сам, наверное, не без греха.
Слаб. Не думаю, сэр. Дело в том...
Толбойс. Опять «дело в том»!
Слаб. Виноват, сэр. Тот старый разбойник и есть старшина. Он послал вам в подарок барана и пять индеек.
Толбойс. Немедленно отправить обратно. Отвезите их на вашем мерзком мотоцикле. Объясните ему, что английские офицеры не азиаты, они не берут взяток у местных властей, в чьих владениях они обязаны восстановить порядок.
Слаб. Он этого не поймет, сэр. Он не поверит, что вы облечены властью, если вы не примете подарков.
Когда же выясняется, что этот скромный солдат, носящий имя Александр-Наполеон-Троцкий, способный в одиночку выиграть сражение, успел уже побывать полковником, но ушел в рядовые – ведь, по его словам, «общество в офицерском собрании мне не по душе» - его начальник может только завидовать:
Толбойс. (...) Я вижу, как солдат Слаб делает все, что естественно делать настоящему мужчине: плотничает, красит, копает землю, таскает тяжести, помогает себе и всем окружающим, а я, обладающий большой физической силой и не меньшей энергией, должен скучать и томиться, потому что мне разрешается только читать газеты и пить коньяк с водой, чтобы не сойти с ума. Если бы не живопись, я спился бы с круга. С какой радостью я променял бы свой оклад, свой чин, свой орден Бани на бедность Слаба, на его безвестность!
Слаб. Но, дорогой полковник... виноват – сэр... я хочу сказать, что и вы можете стать рядовым. Ничего нет легче. Я делал это неоднократно. Вы подаете в отставку, меняете свою фамилию на какую-нибудь очень распространенную, красите волосы и на вопрос сержанта, записывающего новобранцев, о возрасте отвечаете: двадцать два. И все! Можете выбрать себе любой полк.
Толбойс. Не следует искушать начальство, Слаб. Вы, бесспорно, превосходный солдат. Но скажите, подвергалось ли ваше мужество последнему, тягчайшему испытанию?
Слаб. Какому, сэр?
Толбойс. Вы женаты?
Слаб. Нет, сэр.
Толбойс. Тогда не спрашивайте меня, почему я не подаю в отставку и не превращаюсь в свободного, счастливого солдата.
Сам Лоуренс пришел в восторг от пьесы (в целом получившей не очень доброжелательный прием у критиков), и не только из-за рядового Слаба. Потерянное поколение, действующее в пьесе, «низшие инстинкты», которые «обрели дар речи», как только война развеяла туман условностей, ученые-атеисты, потерявшие возможность верить даже в атеизм и в науку, потому что «ее басни бессмысленней всех чудес церкви, ее жестокости страшнее пыток инквизиции» – все эти темы глубоко задевали Лоуренса.
«Я был еще почти мальчиком, – говорит один из героев, Обри, тот самый несостоявшийся проповедник, – когда в первый раз сбросил бомбу на спящую деревню. Я после этого всю ночь проплакал. Потом я прошел на бреющем полете вдоль улицы и выпустил пулеметную очередь по толпе мирных жителей: женщины, дети и прочее. В этот раз я уже не плакал. А теперь вы мне читаете проповедь из-за кражи жемчуга! Вам не кажется, что это несколько комично?»
Заключительный монолог в своем письме Бернарду Шоу Лоуренс сравнивал с шекспировской «Бурей»: «Но как вынести эту новую, страшную наготу – наготу душ, которую люди до сих пор скрывали от своих ближних, драпируясь в возвышенный идеализм, чтобы как-то выносить общество друг друга? Железные молнии войны выжгли зияющие прорехи в этих ангельских одеждах, так же как они пробили бреши в сводах наших соборов и вырыли воронки в склонах наших гор. Наши души теперь в лохмотьях; и молодежь, заглядывая в прорехи, видит проблески правды, которая до сих пор оставалась скрытой. И она не ужасается: она в восторге, что раскусила нас; она выставляет напоказ собственные души...» Автор «Семи столпов мудрости» и «Чеканки» также мог бы сказать, что продемонстрировал публике немало прорех в своих и чужих душевных лохмотьях.
***
Еще один прижизненный портрет Лоуренса появляется в автобиографическом романе «Золотой сокол» его друга Генри Уильямсона, автора «Выдры по имени Тарка» (Henry Williamson, The Gold Falcon) Главный герой, майор Манфред Файнс-Кэрью-Манфред, бывший летчик и военный писатель, запутывается в любовных связях: к жене он равнодушен, молодая немка Марлен становится для него идеалом, но отвергает его, а Барбара, невеста сына его американского издателя, больше любит его книги, чем его самого. При этом он не может даже полностью осуществить свою страсть ни с одной из них. Война превратила его в героя, но не сделала смелым человеком, а вера оборачивается для него лишь разочарованиями. В финале герой разбивается на самолете над морем и после смерти в последний раз встречается с тенью недавно погибшей жены, а потом улетает золотым соколом в небеса. Книга наполнена завуалированными образами литературных и политических друзей и знакомых Уильямсона (Т.С.Элиот, Д.Г.Лоуренс, Зигфрид Сассун, Роберт Грейвс), среди которых фигурирует некий Дж.Б.Эверест, или «Полковник Эверест Дамасский». Как и его прототип, этот персонаж служит в авиации, поддерживает отношения с героем романа в основном по переписке, и цитаты из писем Эвереста нередко имеют исторический источник. «Он редко приближается ко мне, – замечает Манфред. – Кажется, он считает, что я умею писать; а я немножко побаиваюсь его; он слишком много знает. Мы оба довольно печальны и похожи на две звезды, каждая на своей маленькой орбите, и каждая одинока; но мы удерживаемся на своих орбитах». Герой романа, увлеченный теорией Юнга об аниме и анимусе, доходит до того, что считает свою недостижимую Марлен женской ипостасью Эвереста: «золотые волосы, голубые глаза, способность улыбаться, даже если бы ее жгли на костре, внутренняя невинность...» Лоуренс сразу определил личность автора, несмотря на то, что «Золотой сокол» вышел анонимно, и его критика была довольно благожелательной (особенно если учесть, что обычно этот роман считается неудачей автора, к тому времени исписавшегося после двадцати лет непрерывной работы). "Откликаясь на птичий мотив заглавия, - писал ему Лоуренс, - ... все ваши современники (...) узнают себя и начнут чистить перышки. Я свои почистил".
Полковник Эверест снова появился в романе Уильямсона о прогулках по сельской местности «Каникулы в Девоне», и, как писал автор Лоуренсу: «Вы описаны как опытный механик, как эксперт по подсчету столпов мудрости, по Гомеру и по преимуществам сырой растительной пищи в коттедже: вашим любимым орехом будет или должен быть орех пекан из Флориды». Через несколько дней Лоуренс разбился на мотоцикле, возвращаясь с почты, откуда посылал телеграмму Уильямсону, и уже не мог прочесть этой книги.
***
Уильям Батлер Йейтс, рекомендовавший Лоуренса в Ирландскую литературную академию, в «Рассказах о Майкле Робартесе и его друзьях» около 1930 года (William Butler Yeats, The Stories of Michael Robartes and His Friends, *), отправляет своего героя, весьма похожего на автора, жить в одном из арабских племен. Робартес рассказывает, что «принял их одежду, обычаи, мораль, политику, чтобы завоевать доверие и знания племени. Я сражался в его войнах и поднялся до высокого положения. Ваш молодой полковник Лоуренс никогда не подозревал о национальности старого араба, что воевал рядом с ним». С другой стороны, ирландские черты придает своему персонажу, также имеющему сходство с Лоуренсом, Сесил Дэй Льюис, стихи которого Лоуренсу нравились. В 1936 году под псевдонимом Николас Блейк этот автор написал детективный роман «Ты – остов смерти» (Nicholas Blake, Thou Shell of Death, *) (Здесь и далее знаком * отмечена информация из статьи (Stanley Weintraub. Lawrence of Arabia. The Portraits From Imagination). Герой романа, Фергус О’Брайен, несет в себе черты сходства с Лоуренсом: не похожий на обычную вереницу «героев», он брал вражеские крепости в одиночку, пережил не одну аварию самолета и смеялся над военным руководством, а после отставки прячется от прессы и обладает библиотекой прекрасно изданных книг с автографами авторов, включая превосходные «Путешествия по Аравии Пустынной» Доути. «Он рассказывал мне, – признается один из персонажей, – множество историй в духе Мюнхгаузена о своих приключениях во время войны и после нее; по крайней мере, если бы их рассказывал кто-то другой, это был бы чистый Мюнхгаузен, но я слышал о нем достаточно, чтобы знать, что они могли оказаться и правдой. В любом случае, они были основаны на фактах – вы знаете, как ирландец может расписать подлинную историю множеством живописных обманов, просто чтобы сделать ее аппетитнее. Фергус был в этом подлинный артист».
***
В следующем году после гибели Лоуренса Уистен Хью Оден и Кристофер Ишервуд, увлеченные идеей Истинно Сильного Человека и трансформации в него Истинно Слабого Человека, производят на свет пьесу «Восхождение на Ф-6». (W. H. Auden, C.IsherwoodThe Ascent of F6).«Мы сознательно думали о своем предмете как об этюде вождя, подобного Лоуренсу Аравийскому», – говорил Ишервуд в интервью. Он считал, что, подобно Шелли и Бодлеру, Лоуренс выразил своей личностью неврозы собственного поколения. Честно говоря, если бы авторы сами не заявляли о сходстве Майкла Рэнсома, центрального героя пьесы, с Лоуренсом, уловить его было бы достаточно сложно. Правда, можно заметить, что Рэнсом невелик ростом, голубоглаз, неженат, «обладает почти женской чувствительностью» , мало пьет и ест, но обожает засахаренные абрикосы, и о нем говорят: «Ученый и деятель: необычное сочетание, правда?» Но в «Восхождении на Ф-6» нет ни восстаний, ни взорванных поездов, ни каких-либо военных действий.
Сюжет строится вокруг соперничества Британии и некоей Остнии за господство в стране Судландии, разделенной ими на сферы влияния. На границе между этими сферами находится вершина Ф-6. Местные жители верят, что там обитает демон, и что первый белый человек, который доберется до вершины, будет править Судландией тысячу лет. Обе метрополии, стремясь завладеть страной, высылают команды альпинистов для покорения вершины. Сэр Джеймс Рэнсом, политик, предлагает британцам, чтобы главой экспедиции стал его брат-близнец и вечный соперник за материнское внимание. Сам Майкл Рэнсом, презирающий деньги, власть и политику, мечтает штурмовать вершину на собственных условиях, безо всяких тайных мотивов. Но вмешательство матери, которая признается, что она всегда любила его больше и прятала свою любовь, чтобы закалить его, побуждает его принять участие в восхождении. За ним следует его команда, в чем-то представляющая собой проекцию разных сторон его собственной личности: Шоукросс (явный намек на Шоу и Росса) почитает Рэнсома до безумия, но не уверен в собственной значимости; Ганн – беспечный и очаровательный плейбой; доктор – здравый голос рассудка, а Лэмп – ботаник, собирающийся найти для гербария экземпляр растения Frustrax Abominum или Rossus Monstrens с голубыми лепестками (возможно, последний тоже имеет отношение к механику Россу в голубом мундире летчика). Каждый из них погибнет на пути к вершине, и Майкл Рэнсом окажется там в одиночестве, лицом к лицу со своими видениями. Демоном, который встречает его и покоряет, оказывается не гордыня и не властолюбие, а его собственная мать, ради чьей любви он готов убить родного брата. На коленях у матери, под ее колыбельную, он находит покой в своем горячечном бреду. Мертвое тело Рэнсома остается лежать на заснеженной вершине. Британия вводит войска в Судландию.
***
Пожалуй, самый неожиданный ход в литературной игре с образами Лоуренса делает Джон Бакен (John Buchan), писатель и разведчик, тоже один из друзей нашего героя – именно он послал к нему Лоуэлла Томаса, когда тот искал материал для репортажа. Писатель отправляет по следам Лоуренса одного из уже «готовых» своих героев, Сэнди Арбетнота. Еще до того, как мир узнал об аравийском разведчике, этот персонаж действовал в нашумевшем романе Бакена «Зеленая мантия» (The Greenmantle), посвященном именно шпионским приключениям на Среднем Востоке. Тогда автор устами рассказчика говорил о Сэнди, что «в былые дни он мог бы возглавить крестовый поход или открыть новый путь в Индию; сейчас он бродил там, куда вела его душа, пока война не подбросила его и не швырнула в мой батальон». Арбетнот уже тогда мог объясняться на многих языках, обладал впечатляющими навыками маскировки (иногда доходя до того, что внешностью напоминал «какого-нибудь бандита из мелодрамы»), а среди запутанных перипетий романа оказался в одной из самых интригующих ситуаций. Ему удается обнаружить убежище знаменитого святого пророка, обладающего безмерным влиянием на Востоке, но, когда этот человек вскоре погибает от рака, его коварные приспешники, работающие на Германию, собираются отныне выдавать за пророка самого Сэнди, и только вмешательство друзей спасает ему жизнь и рассудок. В герое «Зеленой мантии» уже есть черты, способные породнить его с Лоуренсом: например, увлеченность идеей о том, что арабы «хотят жить лицом к лицу с Богом без завесы ритуалов, образов и священства; они хотят срезать с жизни глупую бахрому и вернуться к благородной обнаженности пустыни». Еще более характерно утверждение рассказчика о том, что «он пошел бы на смертельный риск, и его нельзя было напугать никакими обычными ужасами... но если он оказывался в ситуации, которая в его глазах задевала его честь, он мог попросту сойти с ума».
И все же роман «Дворы Утра» (The Courts of the Morning) - первоначально он должен был называться «Далекая Аравия» - выявляет в образе Сэнди Арбетнота новые черты, которые недвусмысленно роднят его с Лоуренсом. «Вот мне уже за сорок, – признается герой в начале романа, – а я ничуть не созрел с тех пор, как покинул Оксфорд. Я не хочу делать то, что подходит моему возрасту и положению... мне отвратительно это беличье колесо, в котором вертятся карьеристы... Провидение предназначило мне служить, работать, подчиняясь дисциплине – не ради того, что эта работа могла бы принести мне, а потому, что ее нужно делать». Бакен отправляет Сэнди вместе с остальными героями в Латинскую Америку, где они организовывают восстание в вымышленном государстве Олифа. Сначала это всего лишь часть плана по нейтрализации губернатора Кастора, диктатора с задатками дьявола или святого, который, по определению Сэнди, «сотворит любое зло ради того, что он считает добром». Но вскоре локальный бунт перерастает во всенародное движение против тиранического правительства Олифы. Шахтеры и индейцы становятся его опорой, Кастор – национальным вождем, познавшим смысл жизни в борьбе, местность под названием «Дворы Утра» – секретной базой, а сам Сэнди Арбетнот – советником по стратегии. Его методы ведения войны более чем созвучны тому, что высказывает Лоуренс в своих трудах:
Лоссберг ведет войну согласно учебникам. Сэнди рассматривает и очень тщательно обдумывает то, что предписывают учебники, а потом делает в точности противоположное... Видите ли, когда вся страна за нас, мы располагаем множеством добровольцев-энтузиастов. Лоссберг хватает какого-нибудь индейца или полуголодного местизо, которого легко напугать и заставить рассказать все, что он знает. Бедняга явно говорит ему правду, ведь он слишком напуган и слишком глуп, чтобы лгать. Только вот то, что он говорит, старательно вложено в его уста нашим маленьким отрядом...
Подобно Лоуренсу, Арбетнот старается вести «наступление» без сражений, перерезая вражеские коммуникации, ведь это «дешевле, чем человеческая жизнь, и точно так же эффективно». Когда же кампания входит в русло обычной войны и становится «почти регулярной, революцией известного типа, когда риск принимают на себя рядовые» , его силы все больше подтачивает усталость и неприязнь к кровопролитию. После окончательной победы, за которую заплатил жизнью Кастор, руководитель восстания дон Луис, ставший президентом, предлагает ему пост губернатора: «Ты мой друг, и я люблю тебя больше, чем брата. Поэтому я хочу, чтобы ты остался со мной. Но, кроме того, ты великий человек, и меня заботит, чтобы твое величие не было растрачено впустую. (...) У тебя будет работа, достойная мужчины, работа, для которой потребуются все способности твоего ума, воли и тела. Ты сделаешь себе имя, которое будет жить в веках. И ты выберешь быть сонным сквайром, когда мог бы быть королем?» Но Сэнди отказывается. «Я не хочу быть на пьедестале. Я посылал Луиса и его смельчаков в огонь за эту страну и планировал, какой великой будет эта земля, и это заставляло меня тосковать по собственной стране». Он больше не может жить без запаха сена на оксфордских лугах, без потрескивания поленьев в камине и холмов родной Шотландии – тем более что на свою Итаку он собирается привезти Пенелопу, обретенную им в чужой стране.
Сэнди обнаружил, что глядит на тонкую фигурку в солдатской форме, верхом на лошади, которую он узнал. Это была любимая кобыла Луиса.
– Кто вы? – спросил он. – Господи! Этого не может быть! Барбара... мисс Дейсент...
Лицо девушки было нелегко разглядеть. Возможно, оно выдавало смущение и растерянность, но в ее голосе не было ничего подобного. Этот голос был холодным, уверенным, почти повелительным.
– Я рада, что приехала, потому что сейчас я могу быть полезной. Если я поеду, это сохранит жизнь бойца. Я знаю дорогу – ведь я привыкла заранее рассчитывать, как вернуться, на любой дороге, по которой я еду. И у меня лучшая лошадь, чем у любого из вас, – она похлопала кобылу по шее.
– Зря вы приехали сюда. Это не ваше дело, – голос Сэнди был суровым и сердитым. – Господи Боже, здесь не место для женщины! Мне не нравится, что вы отправляетесь назад одна, но на дороге вы будете в большей безопасности... Передайте эту записку полковнику Акройду, а потом сразу в кровать. Вы поняли, мисс Дейсент? Это приказ.
Двое соратников, так и не признавшихся друг другу в любви до последней страницы, оказались счастливой супружеской парой, и в последующих романах Бакена они мирно живут в шотландском поместье Арбетнота. «Бывают времена в Лэверлоу, – говорит Сэнди, – когда кажется, что этот благословенный дол слишком совершенен для падшего человечества, и что я недостоин его. Счастье было для Адама, что его вышвырнули из рая, ведь он не мог бы наслаждаться раем, если бы там остался. Я знавал такие прекрасные летние утра, что они повергали меня в отчаяние вплоть до самых башмаков. Наверное, это правильное чувство, ведь оно делает тебя смиренным и заставляет подсчитывать милости, дарованные тебе».
***
Роман Джеймса Олдриджа «Герои пустынных горизонтов» (перевод Е.Д.Калашниковой, James Aldridge, Heroes of the Empty View), написанный в 1954 году, даже в серьезной библиографии по Лоуренсу почти напрямую обозначен как modern-AU. И это при том, что центральный персонаж, Эдвин (Нед) Гордон, все время утверждает «я не Лоуренс» (пожалуй, только укрепляя этим свое сходство с механиком Россом или рядовым Шоу). Гордон пользуется каждым удобным случаем, чтобы противопоставить себя знаменитому полковнику, который «только увидел, что происходит восстание, и убедил английских генералов воспользоваться этим», а в попытках «идеологически пристроиться к восстанию» потерпел неудачу.
– Если хотите по-настоящему узнать Лоуренса, обратитесь к его делам. А еще лучше – читайте его письма. Только в письмах он раскрывается таким, как он есть. Раскрывается всеми сторонами своей личности, потому что к каждому человеку он поворачивается какой-нибудь другой стороной. Там вы все найдете: непоследовательность, растерянность, самобичевание, гадливость, честолюбие, притворство, порывы искренности. Ведь это был глубоко несчастный человек: он сам себе представлялся шарлатаном, но всеми силами хотел, чтобы это было не так, всеми силами хотел поверить в то, совсем иное представление, которое сложилось о нем у других людей, и сомневался. Всегда сомневался.
Между тем всякий, кто имеет хотя бы примерное представление о личности Лоуренса, не может сомневаться в сходстве с ним Гордона (вплоть до фамилии, которая не только указывает на знаменитого британского генерала, прославившегося в Китае и Судане, но и дает отсылку к высказыванию Лоуренса «моя мать была из Гордонов»). У героя Олдриджа голубые глаза и светлые волосы, маленький рост и непропорционально большая голова, «богатая оттенками английская речь», гибкое тело, постоянно натянутые нервы, выдающееся умение «держать себя в узде», а его продолговатое лицо отражает «и самоуверенность, и болезненную впечатлительность, и недюжинный ум, и постоянно подавляемую беспокойную чувственность». Его внешность – «ловкая подделка под шейха кочевого племени – внешне безупречная, но слишком уж безупречная». А то, что он при этом окончил не Оксфорд, а Кембридж, можно уверенно считать троллингом высшего уровня.
Герой Олдриджа помогает мятежным бедуинам бороться за свободу против «приречного государства Бахраз», под власть которого англичане отдали их территории. Ему свойственны «быстрая смена настроений, внезапные приступы молчаливости, полнейшее отсутствие последовательности». Вождь арабских племен, принц Хамид, любит и привечает его, как брата, а прославленный в прошлом воин Талиб готов выступить вместе с ним в поход, несмотря на обнищание его племени и собственное дряхлое бессилие. Рядом с Гордоном всегда находится надежный и преданный шофер Смит, несколько молодых охранников и даже двое неразлучных мальчишек-сирот. Когда во время разведывательных операций ему угрожают солдаты противника, он морочит их, читая под видом магических заклинаний стихи из антологии английской поэзии – именно так Лоуренс лечил арабских рабочих на раскопках. Иногда разведка заканчивается для Гордона не так успешно.
Его привели в деревянный охотничий домик; теперь здесь был штаб, и у входа стояли на часах два легионера в синих штанах. Его втащили по лестнице наверх, втолкнули в небольшую комнатку, захлопнули за ним дверь, и он услышал, как щелкнул замок. Прямо перед ним был Азми-паша, облаченный в шелковую пижаму. Он сидел, словно ожидая, не в кресле, а на ковре, по-бедуински поджав под себя ноги. Гордон не сразу узнал его в тусклом свете красного фонаря. «Черт, вот это попался!» – мелькнуло у Гордона в голове. Ему даже стало смешно – сила его презрения к этому человеку позволяла превозмочь страх. (...) Только теперь Гордон понял, что ему предстоит. Это так ошеломило его, что он, словно женщина, зажал рот рукой, чтобы подавить готовый вырваться крик.
– Ну же! – нетерпеливо прохрипел паша. – Иди сюда.
У Гордона потемнело в глазах. Мысли путались от ужаса перед этой надвигавшейся тушей – паша встал и шел прямо на него, босые пухлые ноги шлепали по полу, брюхо колыхалось, глаза подслеповато моргали, с губ срывался какой-то сладострастный бред, руки – его руки! – тянулись к Гордону. Оказаться во власти этой горы мяса, этих рук, готовых обхватить его, не зная, кто он! Гордон почувствовал, что окончательно теряет разум. Он уже неспособен был иронизировать над тем, что все разрешилось унижением плоти; не мог осознать, что в сущности это и было то предельное падение, которого он добивался. Ему было не до иронии, не до насмешек; ужас парализовал все его чувства, и когда способность соображать и реагировать вернулась к нему – было поздно. Чудовище уже навалилось на него. Гордон зарычал, как зверь, и стал исступленно биться, вырываясь из державших его ручищ. Он стонал от отчаяния – до этой минуты он даже не знал, что отчаяние может быть так глубоко, – и колотил человека, который держал его и не отпускал. Потом, когда он изнемог от борьбы, от крика, от попыток оттолкнуть от себя эту жадную ищущую плоть, его повалили на пол, избили и заставили вновь и вновь подчиниться осквернению, но он пустил в ход зубы и ногти, и тогда на визг Азми прибежала стража и Гордона выволокли из дома, швырнули в грузовик и увезли.
Однако главная черта, которая роднит героя романа с Лоуренсом – его неистовый индивидуализм, его упорное, хотя и обреченное, стремление к свободе, и «страшное одиночество человека, разобщенного с другими людьми... в ком душа горит, не находя себе выхода».
– Свободных людей нет на земле, Хамид. Араб от рождения свободен душой, но даже он должен отчаянно бороться за то, чтобы свобода стала для него реальностью. А если бы я, скажем, умер сейчас, то умер бы в цепях, потому что я еще этой свободы не нашел – даже в виде примера. Я хочу увидеть араба свободным в его пустыне, в этом смысл моей жизни и моей борьбы здесь, потому что успех в этой борьбе будет для меня доказательством того, что свободы можно добиться. Пример – вот что мне нужно. Аравия – мой опытный участок, где испытываются надежды на свободу человека вообще…
Но такой свободы, которую ищет Гордон, он не может найти ни в Аравии, ни на всей земле – и ни для себя, ни для других. Первое условие для нее – предельное одиночество, а выпавшая ему эпоха (да и воля автора, симпатизирующего коммунизму) требует решений, рассчитанных на огромные массы людей, объединенных не национальностью, а классом. Олдридж ставит перед Гордоном своего рода зеркало – другого вождя восстания, по имени Зейн, опирающегося на рабочих и крестьян, из того самого Бахраза, с которым так враждуют племена бедуинов.
У бахразца было такое же крупное лицо, как у Гордона, тот же твердый взгляд, те же непокорные волосы; только рот в отличие от Гордона не казался чужим на этом лице: в складке губ были решительность и упорство, и усмешка их иногда казалась опасной. Именно рот – мягкий у одного, жесткий у другого – выдавал истинное различие между ними: бахразец, казалось бы порывистый, резкий, легко уязвимый, в то же время проявлял больше выдержки, чем Гордон, как будто жизнь для него имела более ясный смысл. Он как будто лучше в ней разбирался, относился к ней чуть-чуть насмешливо, но вместе с тем более спокойно, зная, что на все нужно время, время и еще раз время. Но вместе с тем он держал себя так, точно в эту минуту чувствовал за собой весь мир.
«Мы не толкуем о свободе воли, о праве каждого человека жить своим интеллектом. Что пользы в этом? Чем это облегчит их страдания? Мы предлагаем нечто реальное: уничтожить помещичью власть, уничтожить эксплуатацию, покончить с иностранным господством, с нищетой, голодом, лишениями», - такова программа Зейна. Разумеется, строгость и логичность такого подхода чужда Гордону, который лелеет свою эксцентричность и непредсказуемость как в планах своих операций, так и в своих выходках – он совершенно не считается с авторитетами и способен разговаривать с английским генералом, омывая при этом после пыльной дороги ноги в тазу. Гордон способен одержать славную победу или развязать кровавую бойню (подчас одновременно), но не способен до конца удержать в руках то, что он начинает.
Случилось то, что предвидел Гордон, — орда вышла из подчинения его воле. Когда рассвело и можно было убедиться в одержанной победе, Гордон еще долго носился по всему полю, пытаясь обуздать своих людей, но это было невозможно. И теперь он сидел у бронемашины Смита и смотрел на темневшие в холодном свете утра кучи окровавленных тел. Вперемежку с убитыми и умирающими бахразцами лежали и бедуины. Многих скосили бахразские пулеметы, которые вели огонь, не разбирая чужих и своих. (...) И по этому зловещему молчанию, по тяжелому вопрошающему взгляду Зейна Гордон понял, что совершил самое большое преступление в своей жизни. Он это понимал особенно отчетливо и ясно потому, что особым чутьем угадывал все мысли этого маленького человека, который был так похож на него самого. Он видел, как нарастают в Зейне боль и гнев, как он мрачнеет, думая обо всей пролитой здесь крови, и страдал за него, понимая, что смерть так же непоправима и мучительна для революционеров Зейна, как и для кочевников Гордона.
– Разве сын пустыни непременно должен быть убийцей? – с горечью вымолвил наконец Зейн, потрясенный страшным зрелищем. В его словах была скорбь, было даже негодование против Гордона, но упрека в них не было. – Почему ты не дождался? – спросил он с тоской.
– А чего было дожидаться? Разве Хамид мог твердо рассчитывать на твою помощь?
Зейн покачал головой.
– Я бы не допустил этой бойни.
– А ты думаешь, я допустил бы, если б это зависело от меня? – спросил Гордон.
Большая голова Зейна оставалась неподвижной, но глаза впились в глаза Гордона, как бы испытывая, можно ли ему верить. Во взгляде самого Зейна читалось одно – зачем, зачем, зачем; и все же неожиданный, отчаянный вопль души Гордона встретил в нем отклик. И тут Гордону стало ясно, что маленький бахразец может простить ему почти все благодаря той внутренней связи, которая помогает им понимать друг друга.
Трудно герою Олдриджа найти общий язык и с подругой своей юности, когда он возвращается из пустыни в Англию – в обмен на то, чтобы британцы не расправились с армией повстанцев, загнанной в тупиковое положение, он дает обещание больше не вмешиваться в восточные дела. Тесс, «настоящая женщина», выросшая на бедной окраине Глазго и сумевшая окончить университет, работающая теперь адвокатом в рабочих кварталах, своевольная и независимая, способная к огромной внутренней дисциплине, искренне любит его, но между ними с самого начала встают преграды.
Для Гордона тогда было достаточно утонченной дружбы, волнующего общения двух нетронутых молодых душ; у него это была не любовь, или это была любовь без любви, без любовной страсти. Но в Тесс, черноволосой голубоглазой Тесс, с ее жгучей, порывистой жаждой радости, жила потребность большей полноты чувств, чем та, которая могла возникнуть из интимности самоограничения или отвлеченной общности переживаний.
– Ты меня боишься, а мне это противно. Можешь не бояться, я тебя не съем! – запальчиво крикнула она ему как-то, убегая после бурной ссоры, разгоревшейся из-за какого-то пустяка, – он уже давно забыл, из-за чего именно.
Сейчас, через много лет, им удалось сблизиться, хотя чем больше заявляют на себя права их земные желания, тем дальше они становятся друг от друга:
В волнении плоти — в той муке, которая никогда не избывала себя до тех пор, пока не иссякала страсть, — открывался ему лунный лик неведомого прежде мира. Редкостный миг любви был полон такого богатства, такой ошеломляющей новизны, что он словно немел от восторга перед свершившимся и от сожалений об утраченном. Но уже в самой полноте близости заложено было начало конца, потому что воля одного из них, более сильная, чем воля другого, неизбежно должна была восстать против этой интермедии чувств. Он никогда не раскаивался, никогда не грустил после того, как любовь брала свое, не испытывал никаких пошлых угрызений, насытив свою плоть. Иное дело — она. Тут была и непонятная ярость, и печаль, и злые холодные слезы, которые пугали его, и кривившее губы исступление, и нежность, вместе с гневом копившаяся в сердце и вдруг в бурной вспышке переливавшаяся через край.
Значительно ценнее для обоих те минуты, когда они могут разговаривать запросто, как двое школьников, перебрасываться мыслями и насмешками, пытаясь воссоздавать свою жизнь из пепла.
Она крепко держала его под руку, заранее предвкушая удовольствие. Но он сказал, что происходящее здесь не похоже ни на танец, ни на пляску: просто люди трутся друг о друга с непонятным вихлянием, пыхтя и обливаясь потом.
– Вот это ты называешь танцевать? Тебе это нравится? – спросил он.
– Конечно! Скользить под музыку – что может быть лучше? – сказала она. (...)
– Ты говоришь о танце, о радости движения? Ну так смотри! – И, сбросив куртку, он закружился под ночным небом в какой-то странной пляске: то вертелся волчком, то замирал на месте, дробно перебирая ногами, то несся вприпрыжку, помогая себе широкими взмахами рук, и вдруг остановился в причудливой позе с занесенной как для шага ногой. Под конец он высоко подпрыгнул, раскинув крыльями руки и поджав ноги, так что казалось, будто он по воздуху карабкается вверх.
Тесс восторженно захлопала в ладоши:
– Что это, Нед, какая прелесть! Кого ты изображал – птицу, газель, блоху или горного козла? Чей это танец? Что он должен означать?
Гордон был весь мокрый от пота, тумана, росы.
– Сам не знаю, – выдохнул он. – Я научился этому, когда жил среди одного племени, занимавшегося разведением белых ослов и охотничьих соколов. Ритуальная пляска, древняя, как религия, древнее музыки.
– Ты и другие такие пляски знаешь?
– Знаю, конечно, но для них нужны удары бубна, и ритмичное хлопанье в ладоши, и возгласы «О ночь!»
И все же резче всего обреченность их союза проявляется во время всеобщей забастовки, когда среди рабочих, «в толпе этих людей с хмурым и пристальным взглядом она казалась такой же, как они... она не знала сейчас иного, отдельного существования, иной жизни, кроме той, которой жила здесь, среди них». Гордон понимает, что для того, чтобы стать своим в этом мире, нужно «жить с натруженными руками, с согнутой спиной... принять все то, что сулит этот мир, мир рабочего класса, – трудность и простоту его существования, будущее, которое заранее определено его делами, его историей, а со временем подтвердится и его самосознанием». Но он не может «идти в народ», как его знаменитый прототип, и не собирается отказываться от своей обособленности.
Да, он не проникся идеями, которыми живет этот класс; он только понял неизбежность его победы – страшную неизбежность. И его не влечет к себе мир, который не понимает, что такое настоящая свобода, не понимает и не хочет понять, и попросту катится, разбухая и набирая силу, вперед по пути к будущему, где для личности не останется места.
– Личность, личность, Тесс! – твердил он ей, как будто все зло для него было именно в этом.
– О какой такой личности ты говоришь? – спросила она. – Что это за особенная, безупречная, богоданная личность, которую нужно спасать за счет других?
После окончательного разрыва с Тесс герой Олдриджа садится на мотоцикл, бросает руль на полной скорости и наконец вылетает из седла – но автор не дает ему даже умереть, как случилось это с Лоуренсом, и на теле Гордона не остается ни царапины после аварии. Тогда, нарушив данное слово, Гордон возвращается в далекую пустыню. Способный действовать в одиночку куда эффективнее, чем в коллективе, он одним ударом спасает всю кампанию, лично захватив нефтяные промыслы, имеющие стратегическое значение. Однако после того, как местное население готово объединиться с бахразскими рабочими под руководством Зейна, после того, как даже его мальчишки променяли дикую, первозданную свободу на возможность управлять автомобилем, увлеченные «в мир труда и размышлений», Гордон пытается разрушить те же нефтяные промыслы и, неузнанный, получает при этом смертельную пулю.
– Я хотел спасти племена. Я хотел спасти последних вольных людей на земле от власти машины, от того будущего, которое им готовит твое учение. Я бы всех людей спас, если б мог, – механиков, крестьян, метельщиков улиц, – всех, кого грозит задавить культ машины, материализм, город. О боже, и ничего мне не удалось! – простонал он. – Хамид знает, что мне ничего не удалось.
– Нет, нет! – вскричал Хамид, целуя его руку. – Ты совершил великое дело, Гордон. Ты спас Аравию. Разве этого мало? Разве ты не ценишь этого? (...)
Он, как и Зейн, горел желанием заставить Гордона прозреть истину, точно Гордон был грешник, умиравший в безбожии, а они – священнослужители, стремящиеся хоть на миг озарить его светом веры перед смертью.
– Ты неправ, Гордон. Пойми, что ты неправ, что ты отчаиваешься напрасно. Пойми, что так должно быть. Пришло время создать новый мир для всех арабов. Пусть отомрет в нем все больное, грубое, дикое, вся ложная поэзия прогнившей старины и пусть это будет деятельный, честный и сильный мир, Гордон. (...) Наша Аравия никогда не будет снова жалкой, разоренной, раздираемой междоусобицами страной. И машина, которой ты так боишься, никогда не будет властвовать над нами. О нет! Вместе с бахразцами мы осуществим с ее помощью наши мечты; она даст нам досуг, чтобы жить, чтобы творить науку, чтобы строить новый и во сне не виданный мир, чтобы быть свободными. Ты должен поверить в это, Гордон, должен!
– О, я верю, Хамид, верю и ненавижу! Стройте свой новый мир без меня!
Он снова рванулся, пытаясь встать, выпрямиться, криком и напряжением воли разогнать наваливающийся кошмар беспамятства, который уже раз привел его на порог небытия. Они удерживали его; Хамид целовал его руку и плакал; бахразец, подобрав сброшенную арабскую одежду, укрыл его и старался успокоить. Но Гордон вырвался, сел и закричал в начинающемся приступе последней душевной муки:
– Я умираю в страхе перед этим миром. Мне уже не быть свободным! О гнусность! Иного выхода нет. Только один. Только один. Мне уже не быть свободным. Хамид! – дико выкрикнул он. – Хамид! Хамид! Мне уже никогда не быть свободным!
Крик его осекся, перешел в стон и, постепенно затихнув, оборвался.
***
С течением времени образ легендарного полковника меньше используется в литературе, да и сама литература уже не обязана прятать его за псевдонимами. Но это не значит, что из книг исчезают последователи Лоуренса в самых разных аспектах его жизни. Так, когда в пьесе Арнольда Уэскера «И ко всему – картошка» (перевод М.Марецкой и Д.Шестакова, Arnold Wesker, Chips with Everything), появляется джентльмен, решивший пренебречь офицерской карьерой и поступить рядовым в авиацию, трудно пропустить мимо ушей слова его вышестоящего офицера «мы знаем, кем ты себя воображаешь». Пип Томсон, правда, никогда не был полковником (всего лишь сыном генерала), но кое-какие черты все же роднят его с нашим героем. В частности, это немалая доля анархизма и нигилизма в его сознании, умение сплести захватывающую историю, в которой далеко не все будет правдой, ужас перед ответственностью за людей и излишняя внимательность к деталям обыденной жизни, выдающая тайный ужас перед ней.
Зашел в кафе, выпил чаю. Большая, белая чашка, вся в трещинах. Съел кусочек какого-то кекса. Невкусно. На стенах, помню, там висели снимки боксеров с автографами, и кончики фотографий скрутились от жары. Время от времени к столу подходила женщина с тряпкой и протирала его. После этого оставались грязные полосы, и они засыхали такой странной мозаикой... (...) И тут на глаза мне попалось меню: все в пятнах и чересчур красиво написанное – видно, каким-то иностранцем. А на верху меню была пометка – ах, черт, опять этого гадкого старика вспомнил! – да, была пометка: «Ко всем блюдам один гарнир – картошка». Картошка ко всем блюдам! Они производят на свет детей, а едят картошку ко всем блюдам!
Нельзя сказать, чтобы Томсон стал в отряде таким же неформальным лидером, каким был Лоуренс. Но эпизод с похищением казенного угля, когда летчики пробираются на склад ровно в те секунды, когда часовой совершает оборот вокруг другой стороны здания, чем-то напоминает историю, когда рядовой Шоу поставил в форте Мираншах макет аккумуляторной батареи – после этого летчиков больше не беспокоили приказами отключать лампы от центральной сети питания, и те могли спокойно читать по ночам.
Всегда, всегда, всегда! Твой прапрапрадед говорил: всегда будут лошади, твой прапрадед говорил: всегда будут рабы, твой прадед говорил: всегда будут нищие, а твой отец сказал: всегда будут войны. Всякий раз, как они произносили свое «всегда», мир делал два шага назад и почтительно замолкал. Так ему и надо, о господи, так ему, видно, и надо!
Однако вышестоящий офицер не может смириться с ролью Томсона, нарушающего предписанные ему социальные рамки, и стремится вернуть его на «положенное» место, используя то, что герою Уэскера действительно трудно находить общий язык с окружающими его молодыми людьми. «Мы, по крайней мере, умеем дослушивать до конца ваши длинные фразы», – заявляет офицер.
Вам нравится быть в компании людей из другого класса. Почему? Они вас вдохновляют? Или вы приобретаете жизненный опыт? А может быть, просто что-то новенькое? (...) Что вас останавливает – чувство локтя? Нет. Привязанность? Тоже нет. Вина? Или стыд за страдания ближнего? Сомневаюсь, едва ли вы чувствуете себя в чем-то виноватым. Комплекс неполноценности, ложная скромность? Тоже не то. В вас нет никакого смирения, ни капельки. Нет, Томсон, вы вовсе не стремитесь просветить своих друзей насчет сути вещей, не так уж вы, по-моему, скромны. Тогда в чем же дело? Если все, что я перечислил, не подходит, где же правда? Сказать, а? Власть – вот правда. Что, не так? Там, среди своих, у вас было слишком много конкурентов на власть. Там слишком многие обладали властью. А здесь люди поменьше, здесь все сопляки, сопляки, да, бабье, и среди них вы – король!
Противостояние Томсона с начальством возбуждает в его товарищах скорее гнев, чем сочувствие – они считают, что он просто «играет в благородного», а он отвечает: «Меня в гроб сведут добрые, милые, неглупые люди, которые в жизни своей не приняли ни одного решения».
Даже явная привязанность к Томсону одного из рядовых оборачивается тяжелой сценой, когда тот пытается добиться взаимного участия. Он не замечает даже того, что Томсон сейчас сломлен и обессилен – ведь только что офицеру удалось добиться своего, заставить его подчиниться приказу идти в штыковую атаку. И то, что она пока что направлена на соломенное чучело, для Томсона ничуть не облегчает ситуацию – можно сказать, он уже подписался ткнуть штыком и в живое существо, если ему прикажут (кстати, нелюбовь Лоуренса к штыкам в составе снаряжения летчиков известна по «Чеканке» и его письмам).
Чарльз. Но я хочу быть с тобой. А ты меня гонишь! Трус! Ты ведешь за собой, а потом увиливаешь. Я могу стать другим рядом с тобой, я могу вырасти, ты это понимаешь? Мы бы могли тогда вместе работать. Ведь человеку всегда нужен другой человек – тот, кому можно довериться. Все находят себе кого-нибудь. Я нашел тебя. Я никого раньше об этом не просил. Никогошеньки!
Пип. Попроси еще кого-нибудь.
Чарльз. «Еще кого-нибудь, еще кого-нибудь»... «Защищайте свои интересы, друзья!» Ах, какие вы умники! «Лево руля»! Да кому от этого польза? «Попроси еще кого-нибудь»! Ты просто испугался. Ты зовешь нас друзьями, а на самом деле ты паскудный трусливый школьник! Офицер прав был – ты «трущобишь». Ты «народник», и больше никто.
Пип. И еще он сказал: «Мы слушаем, но не слышим. Благоволим и не помогаем. Восхищены, но ничего не предпринимаем. Мы вас терпим – мы вас не замечаем».
Чарльз. Да что все это значит?
Пип. Мы будем делать все, что они прикажут, единственно потому, что они умеют нам улыбаться.
Чарльз. Это я буду делать все, что они прикажут. Я, а не ты! Ты – один из них, ты просто играешь с нами в прятки. А мы ползаем у вас под ногами, в грязи.
Однако последнюю точку в конфликте героев ставит эпизод, когда офицер приказывает отдать под арест несчастного, почти слабоумного рядового, замученного издевательствами - он решился бежать из лагеря, но вернулся с разбитыми в кровь ногами. В своем роде эта ситуация – отголосок прежнего спора: «Если такие люди, как мы с вами, не станут офицерами, представляете себе, какую сволочь они тогда наберут?» И Томсон изменяет себе, изменяет своим идеям, возвращается в застывшие классовые рамки, но не может заплатить предложенную ему цену за иной выбор.
Офицер. Слышите, капрал! Вся эта казарма под арестом.
Пип. Мне кажется, сэр, будет лучше, если их не трогать. (Пип и Офицер обмениваются понимающей улыбкой. И Пип сменяет солдатскую рубашку на офицерскую). Мы не допустим этого, верно, Чарльз? Вы безусловно правы. С Улыбкой плохо обошлись, и вы правильно сделали, что встали на его защиту. Верность другу – отличное качество. Вас следует отметить, Чарльз. Да и всех остальных тоже. Вы проявили мужество и честность, защищая друга. Как часто нам не хватает этих качеств, не правда ли, сэр? Они – славные ребята, мы иногда судим их слишком поверхностно – вы согласны со мной, сэр? Они – соль земли, они цвет нашей нации. (...) Мы не какие-нибудь бессердечные, Чарльз, не думайте о нас слишком плохо. Не верьте тому, что о нас пишут, что о нас болтают. Мы добрые, честные, трудовые люди, такие же люди, как и вы. И прекрасно все понимаем. Самое главное – мы все можем понять. Не так ли, сэр?
***
Ассимиляторский миф, с которым вольно или невольно, но намертво связал себя Лоуренс, через некоторое время вышел за пределы колониального романа в научную фантастику, осваивая межпланетные просторы. Разумеется, ярче всего проявляется эта параллель в фантастическом романе «Дюна» Фрэнка Герберта (перевод П.Вязникова, Frank Herbert, Dune). Ведь мир планеты Арракис, где нет воды, но есть бесценное вещество меланж (как эквивалент нефти), и где среди жителей царит родоплеменной уклад, до такой степени схож с аравийской пустыней, что автор наполняет речь своих «фрименов» словами арабского происхождения (вплоть до «хаджа» и «джихада»). Здесь можно провести немало любопытных параллелей: прежде всего, сами условия пустыни, где вода становится сверхценностью, а предельное самоограничение – разумным порядком жизни. В «Дюне» появляется и тема культурных различий, когда плевок становится знаком уважения (ведь это трата воды), и использование приемов самоконтроля, включая «отделение человека от животного» с помощью испытания болью, и помощь мятежным жителям пустыни от представителей сильного союзника (каладанские боевые искусства сопоставимы с британской военной техникой), и использование труднодоступной местности как тактического преимущества (включая своего рода «корабли пустыни» в обоих случаях), а также возможность победы за счет уничтожения не вооруженных сил, а материальных ресурсов (вражеских коммуникаций в одном случае или собственных залежей меланжа – в другом). Наконец, одна из уникальных черт Пола Атрейдеса – то, что он мужчина, но обладает «специфически» (даже генетически!) женскими способностями экстрасенсорного характера. Именно это отмечают многие, кто знал Лоуренса (художник Эрик Кеннингтон подозревал его в чтении мыслей, особенно после того, как Лоуренс вывел его жену из депрессии после выкидыша, подробно рассказав ей все, что она чувствовала в этот момент). Если бы современники Лоуренса знали о том, как действует меланж, для них не была бы загадкой ни его способность к быстрым интуитивным решениям, ни магнетическое воздействие на чужую личность (или на толпу), ни умение «видеть возможные пути», ни его пронзительные, ярко-голубые, «генциановые» глаза, успевшие стать притчей во языцех. А если серьезнее, то не только герой «Дюны» мог сказать о себе: «Я теперь не могу сделать ни одного пустяка без того, чтобы он тут же не превратился в легенду», - и не только Лоуренсу приходилось видеть, как друзья превращаются в почитателей.
Самое интересное у Герберта – даже не само использование распространенного мифа о чужеземном герое, а то, что здесь этот миф анализируется и анатомируется. За легендой, «внезапно» прорастающей сквозь пески пустыни, стоит многолетняя целенаправленная и тайная работа ордена Бене Гессерит, «внедрение системы пророчеств», как сказано в документе «только для внутреннего пользования», цитируемом на страницах «Дюны». И этот миф грозит «поглотить» юношу с необычайным даром. «Я нечто иное. Нежданное и непредусмотренное», - говорит герой Герберта о своем «типе пророчества», и искренне хочет стать не только «героем», ведущим фанатиков, которые «почувствовали свою силу и рвутся в бой», навстречу смерти под его знаменами. Он хочет убедить мир в том, что «обычаи меняются». Все это чрезвычайно похоже на роль Лоуренса в веренице героев колониальных мифов - после него ни сам колониализм, ни его мифология уже не будут прежними.
***
На более поверхностном и явном уровне образ Лоуренса возникает в фантастическом романе Джейн Линдскольд «Хрономастер» (перевод В. Гольдича, И. Оганесовой, Jane Lindskold, Chronomaster), написанном после разработки одноименной игры в сотрудничестве с Роджером Желязны. В той реальности, где происходит действие, любой, кто располагает достаточными деньгами, может обустроить себе частную вселенную на свой вкус, с собственными законами физики. Один из отрицательных персонажей, «шейх Двистор», до такой степени проникся аравийским героем, что назвал свою вселенную Аравией. Он превратил свои планеты в пустыню с караванами и базарами, завел в своем дворце пальмы, ковры-самолеты и обширный гарем, а сам появляется лишь в белоснежных арабских одеждах, с кривым ятаганом на поясе. Иногда он переодевается в купца или ремесленника, иногда уходит в пустыню и живет вместе с кочевниками, а раз в году обязательно участвует в гонках на верблюдах. Его сходство с Лоуренсом так поразительно, что заставляет подозревать в этом пластическую операцию.
Правда, что касается внутреннего мира, главным образом Двистор усвоил от своего кумира беспощадность к себе и другим. «Он мог повести за собой армии – наверняка так оно и было, – однако солдаты, последовавшие за ним, вряд ли смогли бы объяснить, почему они верно служат своему полководцу», - говорится о нем. Слегка хулиганским отголоском лоуренсовской мизогинии выступает упоминание о пресловутом гареме Двистора, где женщинам запрещено рожать детей, чтобы не появились наследники, и все их занятия «примитивны и фривольны, разум не получает пищи, и они перестают развиваться». Таким образом, наложницы «шейха» остаются юными и красивыми, но все больше становятся пустыми и глупыми («механизмами для телесных упражнений», как, несомненно, добавил бы автор «Семи столпов»). Впрочем, тот образ, с которого лепил себя Двистор, в мире Желязны мог быть еще и не так искажен, судя по исторической справке, которую приводит главный герой своей ассистентке: - В середине двадцатого столетия на Земле шла вторая из войн, которые они называли «мировыми». Одной из самых интересных личностей того времени являлся человек по имени Томас Эдуард Лоуренс – гораздо более известный как Лоуренс Аравийский. Во время войны он главным образом имел дело с арабскими народами. Им было сложно выговорить его имя, поэтому они назвали его «Аравии» – так они произносили «Лоуренс».
продолжение в комментариях