В нашу копилку людей, утверждавших, что они понимают ТЭЛ, как никто - Симона Вейль, французская философ и социальная активистка Допускаю, что у нее было таки чуть больше оснований, чем у многих.
Переписку с Постернаком цитирую по "Simone Weil: Portrait of a Self-exiled Jew" Thomas R. Nevin (который очень-очень скептически относится к Лоуренсу). Итак, она прочитала "Семь столпов" в 1937 г. и отписала Жану Постернаку, что обзавелась новой любовью - "Насколько мне известно, никто со времен "Илиады" не описывал войну так искренне и настолько без риторических украшений, героических или сенсационных [such complete absence of rhetoric, either heroic or hair-raising]" (ст. 30). (Либо мы что-то радикально разное понимаем под риторикой, либо лол, потому что в военных мемуарах еще поискать текстов, настолько осознающих свою риторическую природу. Я бы даже пошла дальше и сказала, что 7столпов - вообще целиком про риторику.)
Дальше Вейль пишет: "Я не знаю в истории никого, кто настолько полно воплощал бы все, чем я люблю восхищаться. Героизм на войне - редкость; ясность ума - редкость еще большая; сочетание их в одном человеке - почти беспримерно и составляет почти сверхчеловеческий уровень героизма ... кто настолько полно осознавал всю мощь империи и в то же время презирал ее? Таков был Т.Э. Лоуренс, освободитель Аравии, но он мертв" (31). Итак, он для нее - "настоящий герой, совершенно ясный мыслитель [perfectly lucid], человек искусства, ученый, а помимо этого - нечто вроде святого" (33). Вот про мыслителя меня удивляет. Я много хорошего могу сказать про ТЭЛ как писателя, но как про мыслителя? Народ с философским образованием, вы можете что-то сказать по этому поводу?
Потом Симона Вейль написала письмо Дэвиду Гарнетту, составителю сборника писем Лоуренса (дату не видела, но, очевидно, после 1938, когда этот сборник писем был издан). Цитирую по первому изданию письма в Louis Allen, "French Intellectuals and T.E. Lawrence" // Durham University Journal 19 (December 1976), ст. 60-61:
перевод мой и не правлен - за замечания всегда благодарна!"Надо ли мне раскрывать истинную причину того, что я пишу Вам с неизмеримой благодарностью за подготовленный Вами сборник писем Т.Э. Лоуренса? Прежде чем прочитать "Семь столпов", я почти ничего о нем не знала, но сразу поняла, что передо мной - единственный человек в истории, не говорю "нашего времени", но всех ведомых мне времен, которого я могла бы от всего сердца любить и которым могла бы искренне восхищаться; и для меня невыносимо знание, что он мертв. Хотя конкретные правила людских действий противны всем моим принципам, бездействие все же кажется мне знаком слабости, а не силы, и я болезненно разрываюсь по отношению к прошедшим и настоящим вещам и событиям между восхищением и ужасом, ведь трусость и жестокость мне одинаково противны, а, поскольку все отношения между людьми основываются на той или иной форме рабства, невозможно не быть жестоким или трусливым, или и тем, и другим, если только не выползти вольно или невольно из конкретного бытия - выход простой, но отвратительный. Но все же, вот - человек с подобными принципами, чьи действия были исполнены героизма и чести. Конечно, его действия противоречили его собственным принципам - иначе и быть не могло; но почти всегда, даже опъяненный победой или горем, он пытался не предавать свои принципы, он это полностью осознавал - с ясностью разума более героической, чем его геройства. Быть героем, завоевателем, великим предводителем, я думаю, довольно легко, если забыть о том человеческом в себе и других, что служит поживой для геройств; помнить о человеческом неотступно, даже когда вынужден его попрать - почти невозможно. В этом для меня состоит неповторимое величие этого человека; он поплатился за величие ужасными страданиями, и его, конечно, не понимали. Не скажу, что я понимаю его; как я могла бы в этом убедиться? Но ничто из совершенного, сказанного или написанного им (кроме многих его литературных оценок) не кажется мне странным, напротив, все кажется настолько ясным и прозрачным, что сложно поверить, будто речь о человеке, отделенном от меня величием, славой и смертью, а не о близком друге. И поэтому я пишу Вам столь странное письмо; Вы были его другом, и поэтому мне сложно понять, что Вы не являетесь моим другом, даже если, наверное, глупо так давать свободу чувствам.
Наиболее ясным и естественным мне кажется то, что удивляло и удивляет его друзей и почитателей - его годы выбранных страданий и унижений. Действительно, в своем рабстве он кажется более человечным и, в то же время, более величественным, чем в своей славе: даже если его письма из Королевских танковых частей причиняли мне невыразимую боль. Думаю, многое в его ненормальности можно объяснить тем, что ему причинили в Дераа; действительно, никто не сумел бы спокойно перенести такое или вернуться к спокойствию после. Но у большинства такое унижение и грязь вызвали бы только жажду власти и славы, тягу к жестокости, которую они прикрывали бы исполнением обязанностей; и все верят, что они нормальны, потому что все считают жестокость и жажду власти нормой. Но есть и другая, более глубокая причина. Лоуренс принадлежал к той крайне редкой породе - сколько их таких было за всю историю человечества? - которая почитает равность в отношениях между людьми не менее важной, чем самый воздух, которым мы дышим. Многие ищут эту равность в мечтах о прошлом, грядущем, ином мире после смерти, но сколь малая толика этих мечтателей действительно жаждет того, о чем мечтает? Лоуренс был достаточно прозорлив, чтобы понимать: для человечества в общем не равность, но власть и удушающая иерархия была, есть и будет непреложным законом; а следовательно, жизнь для него была невозможна; но все же, сбегать из жизни в мечты, теории, самообман, забытье или самоубийство казалось ему трусостью. Он не мог простить себе, что использовал других - врагов, союзников и слуг - как средства к достижению своей цели, даже если она не была личной; его отравляла полученная так слава и невольная радость этой славе. Он наказывал себя унижением почти до уровня тех турецких солдат-невольников, которых он убивал тысячами; а поскольку он не мог ни вынести неравенства, ни достичь равенства, ему оставалось только опуститься, чтобы никто не был ниже него. Он имел прирожденный и усовершенствованный талант вписываться в любое сообщество.
Я думаю, что могу понять его лучше, потому что - конечно, сравнения невозможны - я, никому не известная, чувствовала то же желание, и покорилась ему, хотя слабость тела и воли положила конец этому начинанию. Год я была рабыней на фабриках; в то время (1934-1935) судьба рабочих парижских фабрик мало чем отличалась от рабства, особенно тех, кому, как мне, из-за усталости и физической слабости не удавалось воспользоваться часами досуга. Следовательно, письма Лоуренса в его дни рабства причиняли мне большую боль, чем тем, кто всегда наслаждался свободой и уважением, но ничто в них меня не удивляет. Я бы очень хотела прочитать "Чеканку" до 1950 года, и, хотя я сознаюсь Вам в этом желании, я просила бы Вас не рассматривать это признание как просьбу; ведь, конечно, я прекрасно понимаю, что ничто не дает мне права на такую просьбу, потому что восхищение не оправдывает никаких притязаний.
Надеюсь, Вы простите мне столь неосмотрительное письмо, которое особенно недопустимо в свете того, что я не знаю о Вас ничего, кроме факта вашей дружбы с Лоуренсом, и не читала Ваши книги: но теперь хочу прочитать, ведь невозможно прочитать этот сборник писем и не проникнуться теплом к его редактору. Не могу не поблагодарить Вас за Вашу замечательную доброту к Лоуренсу при жизни и после его смерти, поскольку мое почтение к нему кажется необъяснимо подобным на личную связь: и с этой благодарностью я, наконец, заканчиваю это слишком длинное письмо.
Искренне Ваша,
Симона Вейль"К сожалению, история (или, во всяком случае, известная мне часть истории ) реакцию Гарнетта на это письмо не сохранила. В любом случае, известно, что до самоубийства в 1943 г. "Чеканку" Вейль так и не прочитала.
***
Обзоры - как всегда, в довесок: на этот раз англофандом приносит арты.
amandascurti рисует Лоуренса
gabbyness рисует Лоуренса
eabevella рисует Али